In My Veins: just stay

Мы ехали куда-то на северо-восток. Шеннон что-то рассказывал, но я его почти не слышала…  — Я беременна, — сказала самым будничным тоном, глядя на дорогу прямо перед собой. Будто это то же самое, что сказать «сегодня я обедала в McDonald’s».  Шеннон резко ударил по тормозам, и я мысленно благодарила мироздание за то, что, во-первых, была пристёгнута ремнём безопасности и благодаря ему не улетела в лобовое стекло, и, во-вторых, за нами никто не ехал и не влетел в задницу этой старой развалюхи.  — Что ты сказала? — он посмотрел на меня не сразу, будто догонял сказанное. Шенн сжимал руль пальцами до побелевших костяшек. Он зол. Будет кричать. Даст мне три сотни на аборт.  Я же смотрела на него безразлично, отстранённо, как на чужого человека. Мне будет абсолютно все равно, если сейчас он высадит меня прямо здесь, на пустынном ночном шоссе и уедет навстречу приключениям, алкоголю и первосортным косякам, будто меня и не было в его жизни.  — Я беременна, Шеннон, — повторила я. — Где-то восемь недель.  Он шумно втянул ноздрями воздух. Не потребовалось даже объяснять ему, как это случилось — это ведь и его вина тоже. Затем он резко крутанул руль и повел машину обратно в город, не проронив по дороге ни слова. До этого веселый и беззаботный, теперь он сник и, мне показалось, даже глаза его почернели. Я любила его. Черт, за то недолгое время, что он рядом, я влюбилась в него окончательно и бесповоротно. Но если сейчас Лето скажет эти два слова — я возненавижу его, и больше он меня никогда не увидит.  — Что мы будем делать? — спрашивает, а я не сразу нахожу, что ответить. Я сидела без движения на диване в их гостиной и потерялась во времени, пока он ходил по квартире взад-вперёд; закуривал, тушил сигарету, закуривал новую, но не прекращал ходит ни на секунду. — Мы? — тупо переспросила я, уставившись на него. Он нахмурил лоб и, показалось, его даже передернуло.  — Да, Джейн, мы, — повторил он. — Ты уже решила что-нибудь? — Да. Я его оставлю. — Кто знает об этом? — он опустился на колени передо мной и взял мои руки в свои. От него неприятно пахло дымом и виски. Почему я раньше этого не замечала?  — Только ты. Я сама узнала два дня назад.  — Ты показывалась врачу? — Шеннон продолжал свой допрос, а мне больше всего хотелось прислонить голову к подушке и проспать часов двенадцать в тишине и темноте. — Нет, — я пожала плечами. — Надо чтобы показалась, поняла? — Шеннон потряс меня за плечи, когда я никак не ответила ему. — Ты много курила и пила всякую гадость, Джейн. Нужно обратиться к врачу, чтобы знать, что ты в порядке. Ты поняла?  Я тупо закивала.  — И ты не отправишь меня на аборт? — Дурочка, — Шеннон горько усмехнулся, приобретя вид оскорбленной невинности. — Нет. Конечно, нет. Я буду помогать тебе. И ещё… нужно сказать твоему отцу.  — Через пару месяцев, — он вопросительно уставился на меня. — Когда аборт будет делать уже поздно.   Не знаю, почему я так сказала. Папа всегда на моей стороне. Он бы не поступил так со мной. Он бы поддержал.  — Ты не бросаешь меня? — уточняю на случай, если что-то все же упустила.   Шеннон помолчал.  — Я буду помогать, — сказал он наконец. Но это не то же самое, что «я не брошу тебя». Я все прекрасно поняла. Мне не нужно повторять дважды. — Пошли спать.  Отец был в ярости, когда я сообщила ему. Несколько недель он не разговаривал со мной, и Шеннон забрал меня к себе. Джей сам догадался: меня постоянно мутило, иногда от одного вида еды мне становилось дурно, а ванную я занимала на добрых полчаса по утрам. А потом он заметил живот. Шеннон предпочитал тусоваться без меня. Мы с животом сидели дома, делая исключения только для редких прогулок с Мегги или Гвен. Подруга готовилась к поступлению в университет, поэтому говорить нам, как правило, было не о чем. Практически все выпускные экзамены я завалила, и, забив на пересдачи, сказала, что аттестат может подождать до следующего года.  Шеннон не был ни на одном УЗИ. В основном со мной рядом сидела Гвен.  Схватки начались ночью, когда Шеннона не оказалось дома, и в больницу меня повёз Джей. Спустя сутки появилась малышка Шеннон Анабель Харди. Она здоровая и красивая, много плачет, требуя молока, которого у меня нет. Разрез ее глаз уже сейчас предательски выдавал того, кто приходился ей отцом. Идти было некуда, поэтому Джаред забрал меня обратно, в их квартирку. Он купил детскую кроватку, подгузники и прочую ерунду, которую ему втюхали в детском магазине. Мы втроем — с Джеем и Меган — стояли и тупо смотрели, как малышка спит. А потом она заорала, и друзья моментально ретировались, оставив меня один на один с маленьким вопящим комочком. Это было чертовски сложно — пытаться быть матерью, когда тебе самой еще хочется спрятаться за чью-нибудь спину от всего этого. Спустя трое суток объявился Шеннон. После первой же бессонной ночи он снова исчез на неделю. Все как я и говорила: он не выдержал и дня.  Отец простил меня, но тактично намекнул, что двери дома снова открыты для меня, но не для моего ребенка. Интересно, как он себе это представляет? Не сразу, но я уговорила его отдать мне ключи от дома в Марина дель Рей. Мама прислала поздравления и забавное детское одеяло нежного розового цвета, а ещё деньги. Я пялилась на подарки, не понимая, в чем подвох. Шеннон заходит к нам раз в неделю на полчаса. Ему неловко, неуютно. Он не знает, как общаться с маленькой девочкой, которая и говорить-то ещё не умеет. Я знаю, что у него кто-то есть. Мне он давно не звонил, не оставался на ночь. Шеннон теперь вообще предпочитал сводить общение со мной до минимума. Зато малышка всегда рада дяде Джею, который и заходит чаще, и остаётся подольше, а Мегги и Макс стали крестными родителями моей девочки.  Когда дочери исполнилось три, я уже работала секретаршей с восьми до пяти по будням. А потом сломя голову летела за ней в муниципальный детский сад, забирая ее оттуда позже всех остальных детей. «Мне только двадцать лет», — думала я, обреченно глядя на несчастную малышку, болтающуюся у меня на руке, пока я бежала с ней по кварталу, чтобы успеть на наш рейс. В автобусе, если удавалось занять место, я сажала ее на колени, а сама прислоняла голову к стеклу, совершенно не слушая, о чем мне рассказывает ребёнок. Шеннон не приходит. У группы тур. Джаред шлёт открытки и игрушки. Извиняется, что не присылает деньги, считая, что это сугубо обязанность отца. Мне плевать.  На пятилетие Шеннон папочка явился в компании здоровенного плюшевого медведя. Девочка не узнала отца, и сказала ему об этом прямо, глядя в точно такие же зеленые с ореховыми крапинками глаза в обрамлении пышных ресниц. Медведь остался — Шеннон ушёл. «Мы протянули без тебя пять лет», — думала я. — «Это сложно, но я всё еще стою на ногах». Я часто смотрю на нее, когда она спит. «Я одна из-за тебя», — вертятся у меня в голове мысли, мерзкие, как скользкие грязные червяки, и хочется выдрать их оттуда, чтобы не отравляли мозг, но у меня не получается. — «Ты слишком рано у меня появилась».  Моя дочь меня любит. Мое чудо, как две капли воды похожее на меня. За исключением глаз, видеть которые иногда становится просто невыносимо. Глаза предателя, который не появляется уже три года. Иногда на меня находит что-то вроде тоски и отчаяния, когда я вспоминаю о нас с Шенноном. Но случается это так редко и так же быстро проходит: у меня просто нет свободного времени, чтобы предаваться ностальгии по давно законченным отношениям. Если бы не мой ребенок, по прошествии восьми лет я бы уже не сказала с уверенностью, что между нами все было в точности так, как я помню. Мне сложно. Слишком сложно работать, уделять внимание Шеннон, ее учебе и увлечениям. Сложно совмещать с этим свои эпизодические романы, которые заведомо закончатся через месяц-другой. Я не могу оставаться у мужчины на ночь, выделять все выходные для совместных поездок, а в восемь мне нужно быть дома: Шеннон возвращается из художественной студии.  Я поняла, что окончательно упустила ее воспитание, когда дочери исполнилось пятнадцать. Учуяла запах травки от куртки, волос. Зрачки расширены. Она посылает меня и скрывается в своей комнате, громко хлопнув дверью. Это всё. Я заплакала, наверное, впервые с тех пор, как она сказала своё первое слово. У меня не было ничего: ни школьного аттестата, ни тем более университетского диплома, ни мужа, ни даже отношений, которыми бы я хоть немного дорожила. Зато был сертификат маникюрши, и у меня была Шеннон, с воспитанием которой я не справилась.  Ещё через год она ушла из дома после нашей очередной ссоры, и неделю я просто с ума сходила. Её старые друзья понятия не имели, где она и что с ней. И когда я уже совсем потеряла сон, в десятый раз за день обзванивая больницы, она наконец-то позвонила сама: «Я поживу у отца», — она сказала это так, будто бы до этого каждые выходные проводила у Лето. — «Забыла позвонить. Дядя Джей сказал, что нужно бы позвонить, но я забыла. Знаешь, нам с отцом нужно узнать друг друга получше. Он обещает отвезти меня в Париж, Берлин, потом Милан, и еще много куда. В общем, папа — он, вроде, ничего такой. Мам, ты же не обиделась? Мам … ?». Ей двадцать… Шеннон, моя любимая малышка, мой маленький ангелочек, теперь звонит от силы раз в неделю, и только потому, что «папа сказал узнать как дела». Дочь стыдится меня, я ее раздражаю, вызывая временами тошноту. Мать-неудачница, наседка, располневшая на десяток килограммов, с непрокрашенными корнями. Она вообще не понимает, как ее отец мог когда-то быть с этим… такой красивый, талантливый мужчина и ее мать. В голову ей не приходило, что когда-то я была другой — её возраста и такой же симпатичной наружности. Это она меня изменила. Для неё были все жертвы, лишения, ограничения. Для того, чтобы она была всегда сытой, одетой, беззаботной.  «Знаешь, ты могла бы и больше стараться, чтобы не оказаться в таком… таком… чтобы прожить  жизнь иначе», — сказала она при встрече. Её миленький носик при этом сморщился от отвращения. Глаза — единственное, доставшееся ей от отца, — сверлили у меня в груди дыру, огромную, черную дыру, полную боли и непонимания, как же я всё это допустила. Она говорила так, будто мне уже за восемьдесят и я вот-вот умру, и нуждаюсь в каком-то подведении итогов.  «Такая жизнь у меня благодаря тебе, и я была счастлива ею жить, пока не оказалось, что ты ни во что меня не ставишь. Можно было стараться, чтобы не проживать такую жизнь?! Для того, чтобы прожить жизнь иначе — мне нужно было сделать аборт…» — я растворяюсь, сказав это последнее слово. Я не хотела его произносить, но оно вырвалось изо рта против моей воли. Кажется, мне становится дурно, или кто-то вырубил свет, но лица Шеннон я больше не вижу, только кромешная темнота и противный сырой холодок пробегает по спине. Аборт… ? Я прихожу в себя, сидя на стуле в папиной приемной. Мне мило улыбается секретарша, снова предлагая чай, кофе, содовую. Он вернулся с совещания на долю секунды раньше, чем я передумала. И я всё ему рассказала. — Только не говори ничего матери, хорошо? — он заботливо гладит меня по щеке, вытирая слезы, притягивает к себе и чмокает в макушку. Так заботливо, так нежно, будто мне пять. — Она все равно уедет со дня на день, это уже не ее дело. Да, соглашаюсь я. Конечно, не ее. Что она вообще может понимать? Она никогда меня не знала.  Я дома, в своей комнате под одеялом с чашкой чая, в безопасности. Мне так тепло, так хорошо и спокойно, что я улыбаюсь уже от одного этого чувства.  «Аборт…», — звучит в этой комнате не сразу. Через пару дней, наверное, папин голос говорит, что так будет лучше. После того, как ему стало ясно, что ребёнка я намерена оставить себе, его как подменили. Сначала он очень удивился, будто думал, что будет иначе, будто это уже было решено по умолчанию. Потом отец разговаривал со мной не вопросами, а утверждениями, что так не может все оставаться, что это абсурд, мой возраст, наш статус, статус Шеннона, … ребёнок?! Нет-нет, не будет никаких детей в семнадцать лет. Через несколько лет я скажу спасибо, когда закончу университет, встречу хорошего человека, выйду за него, и дети мои тогда будут запланированы, желанны. А этот… ублюдок… да, именно это он и сказал. У меня внутри все рухнуло. Он не на моей стороне. Как же я могла так ошибиться в нем? Впрочем, не я первая — ещё мама. Поэтому она удрала? Потому что в стенах этого дома он был не таким, как за их пределами? Мне стало ясно, что признаваться отцу было моей глупейшей ошибкой. Лучше бы я вообще ничего не говорила еще какое-то время. Потом начались угрозы. Отец обрисовал мне два возможных варианта. Первый: я оставляю ребёнка, но он при этом рвёт со мной всякие отношения и в завещании я не участвую. Завещание! Это так далеко, думала я. Какое мне дело до того, что будет через тридцать лет? Нет мне дела до твоих денег, кричала я. «Отлично, тогда выметайся из дома прямо сейчас», — он только зло рассмеялся в ответ. Я была сбита с ног этими словами, поэтому не села, а рухнула на стул. Второй вариант, сказал папа, заключается в том, чтобы избавиться от ребёнка. «Тогда у тебя будет все, чего пожелаешь», — обещал он. Но я ничего не хотела, кроме этого ребёнка и Шеннона. И все же я пока не сказала ему. Сомнение во мне уже поселилось, пустило корни, душило изнутри, сдавило горло так сильно, что я не могла сказать Шеннону.  — Почему ты так категоричен? — я сижу напротив отца в гостиной, с виду покорная, размякшая. Очередной скандал вытянул из нас обоих последние силы. Меня как будто и не было с ним в комнате, все виделось как-то со стороны, как если бы я разбилась в пыль и теперь летала по комнате, поблескивая на солнце, что так резало воспаленные глаза. Волоком притащить меня к врачу, заставить избавиться от ребёнка он не мог — он хотел, чтобы это было моим решением, моей ответственностью до самого конца. Я это прекрасно сознавала, потому и медлила, надеясь зацепиться хоть за что-нибудь. Если есть хоть один шанс уличить отца в лицемерии, то я хотела попробовать. — Мама забеременела двойняшками в девятнадцать.  — Твоя мама закончила к тому времени школу и училась в университете, а у меня за плечами уже был Гарвард, была стабильная работа и приличный счёт в банке. И я любил твою маму, — подчеркнул он, и я удивилась, как нежно он это сказал.  — А меня, ты считаешь, Шеннон не любит?  — Из всего сказанного ты услышала только это?  Решать тебе. Но если выберешь неправильно — я знать тебя не хочу. На мою помощь можешь даже не рассчитывать.  Я сделала выбор на следующее утро. Правильный выбор, которого так ждал от меня отец. Как только мне разрешили уйти из клиники, отправилась к Шеннону и все ему рассказала: что испугалась, что выхода не было, что я слабая. Как он кричал, я буду помнить всю жизнь. Мне и без того было больно в прямом смысле этого слова, а от слов Шеннона вообще хотелось умереть. Как же мне хотелось сдохнуть прямо там, в его комнате, в углу у шкафа: тихонько лечь на пол, свернуться в комок и никогда больше не дышать. Я никогда прежде не молилась Богу, но в ту минуту умоляла его забрать меня. Умереть не удалось, но вот в обморок я  упала. Глухой звук падения моего тела заставил Шеннона замолчать и обернуться — а я на полу, в лужице крови, показавшейся из-под моего миленького платьица. Хреново они всё-таки аборт сделали. В больнице после этого я проторчала целую неделю. Плакала, плакала, плакала … Шеннон больше не кричал на меня. Он всё больше молчал, когда мы оставались наедине. Взгляд стал тяжелым, колючим, словно перед ним была не я, а какое-то убогое падшее создание, уродец, больной всеми болезнями мира, повинный во всех грехах. Что ж, наверное, так оно теперь и было. Долго мы после этого не продержались. Шеннон был всё так же молчалив, а я истерична. Между нами будто глухая стена выросла. Слов о расставании никто из нас не произносил, просто в один день Шеннон не приехал, а я не позвонила, чтобы узнать причину. Однажды я устроила целую спецоперацию по вызволению своих немногочисленных вещей из его квартиры: проследила, чтобы оба Лето ушли из дома, и просто вошла, отперев дверь когда-то выданным мне ключом. Когда я вошла в комнату Шеннона, в глаза сразу бросилось бурое пятно на полу слева от кровати: моя кровь, которую теперь не стереть. Она просочилась в старый паркет, въелась намертво и останется здесь навсегда. Это первое, что он видит, когда входит, когда просыпается, когда приводит сюда кого-нибудь. Это пятно нельзя не замечать, оно поглотило всю комнату, разрослось как раковая опухоль. Надеюсь, они скоро переедут, и Шеннону больше ничего не будет обо мне напоминать. После экзаменов меня отправили к Максу в Бостон, под контроль. На всякий случай, говорил папа. Мне он не верил, что с Шенноном покончено, и все ещё пытался отправить меня от него подальше. К тридцати годам у меня была должность папиного заместителя, а платили мне больше, чем я смогла бы когда-нибудь потратить. Я действительно встретила хорошего человека за которого вышла замуж и, наверное, хотела бы родить детей. Я была идеальной дочерью для папы. Он во мне души не чаял и все чаще говорил, что за мной — будущее компании, как бы намекая, что Макс такое не вытянет. Вытянет, думала я, просто ему хватает ума этого не показывать, а работать в своё удовольствие. Мы с братом были другими, не такими, как отец, но в отличие от Макса, я боялась признаться в этом отцу и даже самой себе. Я мнила себя акулой бизнеса, грозой подчиненных, эдакий большой босс в узкой юбке. Я знала, что обо мне шепчут перед совещаниями, как пугают начальником новичков, а те сидят в ожидании увидеть перед собой грузного мужчину за пятьдесят с густыми бровями и колючими маленькими глазками, а вхожу я — тощая женщина в брючном костюме цвета пыльной розы. Вряд ли я любила мужа. Возможность чувствовать что-то хотя бы отдаленно похожее на любовь из меня выскребли вместе с моим ребёнком много лет назад. В общем, забеременеть у меня так и не получилось. Никто ведь не рассказал мне о последствиях аборта. Наверное, даже отец о них знал, что мне нельзя, что у меня отрицательный резус-фактор, но страх позора был таким сильным, что перевесил все минусы. На работе я отвечала за СМИ и рекламу, но с каждым годом мне добавляли все новые функции: «чтобы ты знала все изнутри», — говорил папа. Звучит безобидно, но мне нужно было проявлять жёсткость даже в мелочах. Я вообще жёсткой стала. Жестокой. Веса во мне было не больше сорока пять килограммов, а спала я от силы часов по шесть в сутки — так я задолбалась, что не сразу распознала Шеннона в подошедшем ко мне мужчине на вечеринке по поводу открытия нового отеля Макса. Он смотрел молча, сначала ничего не говорил. А я смотрела на него, и не могла оторваться. Как взрыв из прошлого, как будто я провалилась в кроличью нору и обнаружила там себя, только пятнадцать лет назад.  — Выйдем, — не спрашивает, а утверждает, кивая в сторону выхода из ресторана. Я молча иду за ним. Внутри завязывается узел, все туже, туже… Что это? Желание? Это оно? Так оно выглядит, так пахнет — как Шеннон Лето? Руки не перестали меня слушаться, ноги не отнялись, сознание я не потеряла, пока шла за ним вглубь длинного коридора — ничего такого, что я себе представляла. Наконец, он остановился, развернулся, ожидая, чтобы я подошла ближе. Он даже сказать ничего не успел, а у меня бесшумно затряслись губы, и, прижавшись к нему, я разревелась. Мне вдруг стало так жалко себя, свою жизнь, которую мне не дали прожить. Шеннон обнял меня и держал так, не отпуская, уткнувшись носом в мои волосы. Он тоже испытывал ко мне жалость: такой ничтожной сейчас по сравнению с ним, такой прозрачной, бумажной в его руках. И тут на меня накатывает злость: конечно, ему меня жалко, ведь у него жена, дети, Джаред и, вроде, собака. А у меня нелюбимый муж и шикарная машина. Наверное, так он и обнимает свою собаку во время грозы, когда той страшно.  Мы недолго с ним тогда проговорили: я успокоилась и он спросил, как мои дела. Я рассмеялась. Будто не понятно, будто не видел моей истерики. Про себя почти ничего не рассказал, лишь то, что «все нормально». Ни хорошо, ни плохо — нормально. Тогда у меня тоже, решила я, нормально. Я как все: работы много, планов — ещё больше. Муж… хороший человек, я его уважаю. Заламываю пальцы. Так и не научилась врать — не смогла выдавить «люблю», оно застряло в горле, будто кубик льда проглотила. Дети? Никаких детей, у меня же работа. Нет, не позже. Никогда. Тот наш неродившийся ребёнок был первым и последним. На этом все разговоры и обрываются. На наших лицах играют тени прошлого, невысказанное рвется наружу, но мы его душим, запираем обратно и поглубже, чтобы потом не пожалеть снова, еще больше. О Шенноне я знаю из журналов и интернета предостаточно. Как у него на самом деле — мне не обязательно знать. Буду думать, что счастлив. Так проще. Но мне хочется прикоснуться к нему ещё и ещё. Совсем недолго: чтобы вспомнить его тепло, проверить, таким ли оно осталось, как было много лет назад? Поцелуй — вообще непозволительная роскошь. Меньше всего мне хотелось сейчас потянуться к нему и быть отвергнутой. Его тело тоже не выдает потаенных желаний, он натянут как струна. И тем не менее воздух между нами вибрирует. Но ничего не происходит. Значит, нафантазирую поцелуй себе потом, дома. Когда другой захочет меня поцеловать — я представлю Шеннона. И будет он почти как настоящий благодаря вот этим минутам с ним наедине сейчас — я смотрю и запоминаю: четкие линии бровей, едва заметную небритость, губы, изогнутые в ухмылке, на вид мягкие и нежные, и я опять примеряю их на свою шею. Тогда мы виделись в последний раз. Хотела бы я сказать, что была счастлива ещё хоть когда-нибудь, но не могу. Может, если бы мы с Шенноном говорили подольше, или встречались бы потом просто так, будто случайно, за кофе перед работой, он бы рассказал, что сделать, научил, как сказать? Я такая дура, это так глупо, но мне до сих пор хочется, чтобы кто-нибудь пришёл и спас меня. От самой себя, от окружения, от этого сумасшествия, что звалось моей жизнью. Но никто так и не спас.  — Ну что, посмотрела? — прямо перед моим носом возникла Меган, вся в ссадинах и кровоподтеках, с переломанными конечностями и в рваной одежде. На мой вопрос, который я даже не произнесла вслух, она ответила: — ты же всегда хотела знать, что было бы, если бы тебе хватило смелости сказать ему, — она расхохоталась, и у меня кровь в венах застыла от звуков ее смеха, отражавшегося от невидимых стен пустой черной комнаты. — С чего ты взяла, что какая-то другая жизнь была бы лучше, чем эта?! Хотелось ей ответить, но моих губ коснулась холодная рука, и я зажмурилась от ужаса и отвращения: говорить мне было не положено, только слушать и запоминать. — Никогда ни о чем не жалей, поняла? — Меган, совершенно не похожая на себя прежнюю, заговорила железным голосом, требуя знака, что я усвоила урок. Я открыла глаза в надежде, что сон оборвется и всё это закончится, но нет — на меня смотрели два синих кусочка льда. И я утвердительно закивала головой. Тогда Меган удовлетворенно улыбнулась и опустила руку. Сердце у меня колотилось бешено, прерывисто, как у пугливого кролика. Тщетные попытки сделать вдох пугали еще больше … — Всегда всё так, как должно быть … Открываю глаза и глотаю ртом воздух, одновременно шаря рукой по кровати рядом с собой: он здесь, рядом. Все хорошо.  Мне все это приснилось. Всего лишь ужасный сон, который слишком сильно отдавал альтернативной реальностью.  Я села на кровати, прижав колени к груди. За окном уже занимался рассвет, и я решила, что лучше пройтись, выпить кофе и немного подумать. Моя квартира, — а именно в ней мы и жили последние несколько недель, потому что срок аренды у прежнего дома вышел, а в новом еще не закончился ремонт, — казалась какой-то темной и холодной, непривычной, хотя раньше она была для меня самым уютным местом на Земле. Но такие смешанные чувства меня посетили только сейчас. Всё время до этого я просто не верила своему счастью: Лето рядом, нас никто не трогает, токсикоз прекратился, и даже Джаред укатил куда-то на отдых, и мы были абсолютно свободны в своих действиях. Утро начиналось в лучшем случае в полдень, если вообще начиналось, и лишь изредка мы выбирались куда-нибудь на ужин. Мы могли делать что, когда, сколько и как хотели. Я ещё не отошла от долгого отсутствия Шеннона, поэтому даже от его мимолетного взгляда на мою грудь, оголённое бедро, невинное касание моей кожи в области запястья, я вспыхивала мгновенно. Мне не нравилось называть это сексом. То были занятия любовью — высшая степень близости из возможных, которая мне была необходима как воздух, ибо я отчего-то чувствовала себя совсем беззащитной. Банши я всё-таки изловила и выпустила в новом месте обитания. Надо сказать, оно сразу пришлось ей по вкусу, и всякий раз, когда я наведывалась в дом, чтобы проверить ход ремонта, моя чёрная кошка или сторожила крыльцо, или принимала солнечные ванны на заднем дворе.  Словом, за те недели, что мы провели вместе после его возвращения, моя жизнь сильно изменилась. У меня было такое чувство, что фея Тинкербелл разбросала над нами волшебную пыльцу, и от этого я пребываю в эйфории по сей день. Никогда не думала, что ощущение счастья может длиться так долго. Меня разрывало изнутри от переполнявших эмоций. Так было еще вчера. Сейчас же я чувствовала только нарастающую тревогу и озноб. Меня трясло даже спустя полчаса бесцельного хождения по квартире, и в конце концов я уронила банку с молотым кофе. Лязг металла о плитку на полу вызвал заспанного Шеннона, который, в свою очередь, нашел меня в кухне с залитым слезами лицом. — В чем дело? — он подлетел в два шага и вцепился мне в предплечья на случай, если я соберусь падать. — Ничего. Всё нормально, — соврала я. — Это прогестерон расслабляет мышцы и я становлюсь неуклюжей коровой. Шеннон обнял меня и рассмеялся, а я наконец-то перестала дрожать. — Ты горячая, — оторвав меня от своей груди, Шенн внимательно вглядывался в мое лицо. — Точно все хорошо? Я неуверенно кивнула. Меня разрывало от желания рассказать ему правду, но он ведь сочтет это ерундой и скажет, чтобы я не брала в голову всякую дрянь, а думала только о хорошем. Поэтому я молча устроилась на стуле и стала ждать свой кофе. Мне это все — моё потерянное состояние, холодные руки и ноги, и лицо в слезах, и Шеннон, готовящий кофе в этой же кухне, — до ужаса напоминало времена десятилетней давности, когда он перебрался ко мне, чтобы я не натворила еще больших глупостей. Вот же дура была. Мне бы тогда мои нынешние мозги — всё было бы по-другому, и мы бы никогда не расставались больше. Где-то я должна была быть мудрее и научиться прощать, а я предпочитала гнуть своё и рвать всё в клочья из-за малейшего его промаха. — Я обещала позвонить и не позвонила, — не зная точно, с чего начать разговор, я проговорила это глядя в окно с безразличным видом. Шеннону пришлось прервать процесс приготовления кофе и обернуться. — После того, как вернулась из Сеула, я должна была позвонить тебе. Но я струсила. Он смотрел, не понимая, к чему я клоню, и потому даже не пытался отвечать. — Думаешь, мы были бы счастливы до сих пор, если бы тогда все было иначе? — Нет, — сказал Шеннон. — Поубивали бы друг друга и все. Всё случилось так, как случилось. Смысл сейчас о чём-то жалеть? И он снова принялся за приготовление завтрака. Меня передернуло: то же говорила и Меган в моем страшном сне. — Я хочу знать, — начала я, заламывая пальцы. — Почему тогда так случилось? Почему ты… спал с другими девушками, когда мы встречались?  Шеннон оперся руками о столешницу, все его мышцы разом напряглись, будто он принял оборонительную стойку. Зря я спросила. — С ними можно было делать то, чего я никогда не сделал бы с тобой, — сказал он после нескольких секунд молчания, не оборачиваясь. — Я даже мысли не допускал о том, чтобы… — он будто устыдился собственных мыслей, склонив голову. — Ты же сама рассказывала о своем бывшем, который не мог кончить, пока не придушит тебя. Кухня наполнилась ароматом крепкого кофе, и Шеннон, будто бы вспомнив о нем, снял турку с плиты и разлил по чашкам. В моей — как всегда на пару глотков, лишь для того, чтобы я почувствовала вкус. Свою же он наполнил до краев. — Думаешь, если бы ты шлепнул меня, или намотал волосы на кулак, при этом имея меня уже в восьмой раз за ночь, перекинутую через спинку дивана, я бы обиделась?  — Не в этом дело, — отрезал он. — Ты не знаешь о чем говоришь. — Я не собиралась ни в чем тебя обвинять и не для этого начала разговор.  — А для чего? Если ты опять хочешь покопаться в себе, то виноват во всем только я. Если ты хочешь узнать, не замышляю ли я чего-то такого в будущем — нет. Я люблю только тебя и сексом тоже хочу заниматься только с тобой. — Ясно, — мне вдруг стало очень стыдно и я вцепилась в свою чашку, чтобы согреть ледяные пальцы. Казалось, вся кровь в моем организме сейчас прилила к пылающему лицу. Шеннон видел как мне неловко, поэтому примирительно чмокнул меня в макушку и сел напротив, жуя тост с арахисовой пастой и запивая его кофе, как ни в чем не бывало. Вечером мне стало хуже: поднялась температура и низ живота как-то непривычно тянуло. Я не помнила ровным счетом ничего из первой беременности, и было ли со мной такое, поэтому позвонила Лил и договорилась о приеме. Шеннон, с ребяческим нетерпением ожидавший первого совместного похода на УЗИ, был не очень-то рад, когда я сказала, что всё переносится и идти нужно уже завтра. Всю дорогу до больницы я молча пялилась в окно. Мне казалось, что-то было не так, но Шеннону про свои страхи решила не рассказывать. Потому что, скорее всего, это не больше чем очередной вымысел моего беспокойного разума. Лилит, прежде веселая и приветливая, стала вдруг слишком серьезной, когда я рассказала ей, почему мы приехали на две недели раньше назначенного. Я подняла футболку и стянула джинсы, и датчик с холодным гелем коснулись моего живота. Шеннон сидел рядом, положив руку мне на ногу, и улыбался как дитя малое. Но когда молчание Лилит затянулось, он стал задавать ей вопросы, на которые я не решалась:  — Мы можем услышать сердцебиение? На этом сроке его ведь уже хорошо слышно, да? Я кусала губы и не шевелилась. Чертова Лилит молчала уже целую вечность. — Его нет, — отзывается она. — Как это? — Шеннон задает вопрос абсолютно искренне не понимая, что это значит. Или понимая, но думая, что с нами такого случиться не может, что у нас точно все отлично, мы ведь заслужили, а это какая-то глупая ошибка. До меня же дошло сразу: волной холода осознание прокатилось по венам, сковало мышцы, и, казалось, вот-вот начнут крошиться зубы. Я закрыла лицо руками, чтобы не открыть случайно глаза в тот момент, когда Лилит ему скажет прямым текстом, не увидеть вдруг, случайно, лицо Шеннона, когда и он поймёт. Я чувствовала его ладонь, нежно поглаживающую до этого моё бедро — теперь она лежала камнем, не шевелясь, будто мертвая. Вот как это было: мы тоже умерли на какое-то мгновение. Холодный труп, непригодный сосуд для вынашивания его детей, лежащий на кушетке с оголенным животом и спущенными джинсами, и мужчина из мрамора, оплакивающий свои потери в полном безмолвии.  Тишину нарушил мой громкий всхлип, и время продолжило свой ход не смотря ни на что: за окном так же щебетали птицы, в коридоре слышалось шарканье и голоса, у Лилит скрипел стул — все такое же, как и минуту назад. А вот мы — нет.  — Я подготовлю операционную сегодня же, — заговорила не Лилит, а доктор Бергер — жестко, безапелляционно.  — Это точно? Ты уверена? — Шеннон старался не терять самообладания, но голос его дрожал несмотря на все усилия. — Развитие плода соответствует десяти неделям, по сроку же у неё двенадцать. Его размер в два раза меньше нормы. Сердцебиение не прослушивается. Плод замер.  — Ты можешь позвать кого-нибудь ещё?  — Не надо, Шеннон, — взмолилась я. — Да, минуту.  Лил это ничуть не оскорбило, и она вышла. Я даже не надеялась, что сейчас войдёт другой врач и скажет совсем другое, что это досадная ошибка, что все в порядке. Я чувствовала, что что-то не так: сначала тесты не хотели мне его показывать, потом токсикоз закончился в один день, его как рукой сняло, и эта температура в последние дни была вовсе не простудой. Потом в кабинет вошли еще двое врачей — мужчины, — и проделали все те же манипуляции по очереди. Шеннон настоял на своем присутствии, но меня уже ничего не волновало. Я все понимала: невнятный разговор этих двоих до меня долетал как эхо из глубокой ямы. Они точь-в-точь подтвердили заключение Лилит. Всего за каких-то несколько минут рухнули все мои планы и мечты о счастливой жизни. Именно сейчас, когда я наконец-то поверила, что теперь-то все точно наладилось. С этим ребенком я должна была исправить все свои ошибки. Дать ему то, чего не смогла дать Сиенне — быть хорошей матерью. Быть рядом. Подарить Шеннону то, о чем он мечтал. И я провалилась, как всегда. Слезы лились нескончаемым потоком, пока мы ждали Лил и анестезиолога. Шеннон всё время был со мной, и его белая футболка вся была перепачкана разводами черной туши. Перед тем, как Шеннону было велено оставить меня, он обнял меня так крепко, что  мне хотелось ухватиться за него, чтобы он унёс меня из этого пахнущего чистотой места. Чистотой и отчаянием. Шеннон поцеловал меня в лоб, нехотя отпустил и вышел. И тогда мне стало по-настоящему страшно: я совсем одна. Лил не в счёт, она старательно избегала моего взгляда всякий раз, когда я пыталась найти у неё поддержки.  Анестезиолог молча ввел мне в вену прозрачное вещество через катетер, а через считанные мгновения голова будто свинцом налилась, и я уже была не в состоянии оторвать ее от операционного стола. Перед глазами все плыло. Чувствую, вот-вот меня стошнит, потому что я тоже плыву, меня укачивает. Странные волны бегут от берега, а не к нему, и течение океана уносит меня все дальше. Я перестаю сопротивляться и отдаюсь им на растерзание, и они заботливо укрывают меня с головой под толщей соленой воды. И темнота.