In My Veins: just stay

Заползаю на стул с ногами, прижав колени к груди. Откидываю голову назад и закуриваю. Шеннон молча наблюдает, облокотившись о столешницу. — Кофе? — спрашивает, заранее зная ответ. Лил сказала, общий наркоз лучше всего — чтобы ничего не помнить и ничего не чувствовать. На самом же деле, ей так удобнее: моё бешено скачущее сердце убило бы меня даже при небольшом случайном кровотечении. Да и зачем такие воспоминания? Но это не сделало ощущения менее странными: вот он еще с тобой, а просыпаешься — будто и не было. Вру самой себе, конечно. Он уже две недели как покинул нас. Мой малыш, которого я назначила решением всех своих проблем. Я была точно уверена, что это мальчик. Поскорее бы мне все это забыть. Найти силы не отталкивать Шеннона, который из кожи вон лезет, чтобы отвлечь меня. Хотя сам, кажется, не спал эти две ночи. Шеннон так же варит кофе по утрам: теперь полная чашка и для меня тоже. Отвечает, только если я спрашиваю. В основном молчит, просто обнимает — мне это по-прежнему нужно. Общение через прикосновения, потому что говорить я не хочу. С моих губ не срывается ни единого слова о том, что случилось. Я еще чувствую боль там, где сорок восемь часов назад был мой ребенок. Я не знала как рассказать обо всем Констанс и Джареду, и Шеннон сделал всё за меня. Едва ли ему это далось легко, но я была благодарна. И еще я больше не плакала. Все слезы закончились еще до операции. — Кофе. Столько тоски было в этом содержательном диалоге, столько безнадежности в моем хриплом голосе, в его потухшем взгляде. Выдыхаю дым. Он поднимается под потолок, растекаясь молочным облаком. Смотрю как он растворяется и мечтаю так же. — Не смотри на меня так, — огрызаюсь, когда он ставит передо мной чашку с крепким кофе, аромат которого сейчас перебивал даже запах сигаретного дыма. — Как? — задает вопрос спокойно, без единого намека на грубость. Будто переговоры с террористом вести собрался, и это бесит еще больше. — Будто меня это совсем не трогает. — Даже не берусь представить, что ты чувствуешь. Я больше не буду на тебя давить. Если захочешь попробовать снова — хорошо. Если нет — я уважительно отнесусь к твоему выбору в любом случае. Пришлось немного подумать и собраться, чтобы ответить. — Я хочу, — кусаю пересохшие губы, вглядываясь в любимое лицо. Он едва заметно улыбнулся моему энтузиазму. — Пообещай не делать глупостей. — Даже в мыслях не было. — И не закрывайся от меня. Я хочу помочь. Пока не знаю как, но … — Шеннон, послушай, — вздыхаю безнадежно, прикидывая, какими аргументами его остановить. — Это случается, к сожалению. Нам нужно постараться забыть об этом и продолжать пробовать. У меня не появилось никаких особых потребностей в связи со случившимся, и постоянный присмотр или опека мне не нужны. Поэтому чем скорее мы начнем вести себя как обычно — тем легче будет мне, — это был наш самый длинный разговор за последние два дня, и обоим заметно полегчало. Глубокая морщина, пролегавшая у Шеннона между бровей, теперь исчезла, и лицо его будто стало свежее. Спустя несколько дней я и сама удивилась, как тихо мне удавалось это переносить, не втягивая никого в своё горе. За неделю я так устала от самой себя, от Шеннона, от болота под названием «Лос-Анджелес», что решение просилось само собой.  — Я не могу здесь больше, — говорю как-то за завтраком. Шеннон вопросительно смотрит, пытаясь понять, правильно ли он понял сказанные слова — голос у меня был каким-то севшим, бесцветным, и речь нечеткая, сбитая в одну кучу, как одеяло в пододеяльнике. И теперь Шеннон сидит и вычленяет из этого нагромождения звуков отдельные слова. Я не хочу повторять. — Ну и что ты предлагаешь? — откладывает приборы, сжимает руку в кулак. Плохой знак. — Мне нужно в Нью-Йорк. Там работа, и вообще, смена обстановки была бы кстати, — не «кстати», а жизненно необходима, потому что я начинала сходить с ума в четырех стенах сидя без дела, маринуясь в собственных мыслях. Шеннон нехотя согласился с тем, что ему ехать не обязательно. Я убедила его, что работы там очень много, и мы просто не сможем проводить много времени вместе. Заблаговременно написав Луизе, я обеспечила себя работой на месяц вперед. На самом же деле мне хотелось поскорее оказаться в самолете, подальше от этой гнетущей тоски и печального взгляда Шеннона.  Все вещи уместились в небольшую сумку, которая была собрана меньше чем за час. Шеннон безучастно смотрел, как я в спешке скидываю одежду в кучу даже не заботясь о том, чтобы все было аккуратно уложено — так сильно мне хотелось успеть на ночной рейс до Нью-Йорка. Машина медленно ползла по городу, плавно опускавшемуся в объятия ночи, пробираясь из центра к шоссе до аэропорта. И чем ближе был аэропорт, тем дальше становились мы с Лето. Шеннон молча смотрел на дорогу, барабаня пальцами по рулю. Он понимал, почему я так рвусь уехать и почему не беру его с собой именно сейчас, и всё равно имел полное право злиться на меня. Но причина, по которой он был таким мрачным, крылась в другом: — Ты должна кое-что знать, — тихо сказал он. — Ева просила помочь с переездом, и мы договаривались как раз на тот день, когда всё это случилось и, в общем, я поехал. — Да ты издеваешься, — у меня вырвался нервный смешок, а внутри уже зрела буря. Если бы Шеннон сейчас не вел машину, я бы убила его на месте. Но так как это угрожало и моей жизни тоже, решила повременить до первого светофора. — Я знал, что ты не дашь мне договорить и не так всё поймешь, — он ответил спокойно, будто предвидел именно такую реакцию. — Я уже отказался когда ты сказала, что нам нужно ехать в больницу. Но потом, когда тебя забрали в операционную, я не мог просто сидеть и ждать. Мне нужно было чем-то занять руки. — Что у тебя с ней? — прорычала я, буравя его свирепым взглядом, а он безотрывно следил за дорогой. Спокойно, сосредоточенно смотрел вперед, и ни один мускул не дрогнул, когда я спросила. — Ничего. Именно поэтому я и рассказываю тебе это, блять! — и Шеннон с силой ударил по рулю. Мой прежний запал и злость куда-то испарились, и я вжалась в сиденье, стараясь стать как можно незаметнее. Я совсем забыла, каким он бывает в гневе. Сделать он мне, конечно, ничего не сделает, но отчего-то становилось страшно рядом с ним. — Мы это уже проходили! Почему я должен понимать, как тебе плохо, но ты при этом даже не пытаешься встать на мое место? Ничего не ответив, но и решительно ничего не понимая, я уставилась на свои дрожащие руки, чтобы не сказать чего-то лишнего и глубоко задышала. Сердце колотилось то ли от злости, то ли от страха. Или уже просто по привычке. — О чём теперь ты думаешь? — зло спросил Шеннон через какое-то время. Нормально ли оставлять его одного в городе с этой хитрой блондинкой, которая как дворовая  кошка вьётся вокруг его ног, крутит своим хвостом, лишь бы ее кто-нибудь пригрел, — вот о чём я думала. Скажи он раньше о том, что виделся с ней, я бы ни за что не уехала! Мне стало плохо от картинок, всплывающих в голове, от образов переплетенных липких тел на полу пустой квартиры. Оставался ещё один вопрос: чем Шеннон так обязан своему умершему другу, что теперь опекает его вдовушку. И когда я спросила об этом, ответом была тишина. Это значит, что разговор всё-таки окончен. — Прилетай на мой день рождения, –я взяла его за руку, стоя у входа в зону предполетного досмотра. — Всего пара недель. Мы плохо расстались. Я хотела поцеловать Шеннона, но он не дал мне этого сделать, только быстро обнял и подтолкнул ко входу в зону досмотра. У меня слезы на глазах выступили от такого прощания. Но оно означало, что Шеннон зол на меня, уязвлен моим недоверием. Машинально оборачиваюсь: вдруг он еще смотрит мне вслед. Но Шеннон уверенными шагами направлялся к выходу из аэропорта. Самолет приземлился в Нью-Йорке ранним утром. Макс, с которым мне теперь предстояло делить квартиру, естественно, еще спал, когда я тихонько открыла дверь и просочилась внутрь. Брат сбежал из Лос-Анджелеса около месяца назад, не пожелав делить квартиру с вещами Меган: выбросить рука не поднимается, а жить с ними бок о бок всё ещё было тяжело. Когда я предложила ему свою квартиру, он согласился не раздумывая. Розовый свет из окна гостиной лился в холл сквозь неплотно задернутые гардины, разрезая колючую темноту. Ориентируясь по этому маяку я старалась тихонько пройти в свою комнату, как вдруг он исчез, а затем включился свет и я увидела перед собой заспанного брата. — Наконец-то, — он сгреб меня в охапку не дав опомниться. — Гвен мне рассказала. Как ты? Макс отпустил меня, и в ответ я только неопределенно пожала плечами. Я чувствую себя нормально, только пока меня кто-нибудь об этом не спрашивает. Придется собрать всю волю в кулак и не разреветься. Не хватало еще, чтобы он жалел меня. Мы пили чай на кухне и разговаривали. В основном о том, чем он занимается в Нью-Йорке. Всякий раз, когда брат пытался перевести разговор на тему случившегося, я отвечала односложно. Пересказывать всю историю кому бы то ни было с самого начала мне не хотелось. Вытаскивать свои мечты и планы наружу, как достает фокусник из кармана цветные флажки, потом распутывать их, разглаживать каждый трясущимися руками. Мне это даже казалось чем-то отвратительным: я их похоронила. Зачем раскапывать трупы? — Ты умница. Хорошо справляешься, — сказал наконец Макс. — Я не хочу двинуться мозгами, — я отвечала тихо, стараясь не придавать голосу никакого выражения. — Поэтому предпочту сделать вид, что вообще ничего не было, чем смаковать все подробности, лелеять свою боль, взращивать ее на такой благодатной почве. Это самый короткий путь к безумию.  Ближе к семи утра мы разошлись по комнатам. Мне нужно было привести себя в порядок перед встречей с моей блудной ассистенткой Брук, а Макс через пару часов консультирует какого-то богача по его финансовым вопросам. Наконец началась работа — движение, которого мне так не хватало. Я чувствовала себя снова живой, командуя на площадке. По вечерам мы с Брук подолгу засиживались в моей домашней студии, а Макс снабжал нас едой на заказ. Мы обсуждали проекты и планы на ближайшее будущее, и у моей симпатичной ассистентки жадно горели глаза. Она не сработалась ни с кем, кроме меня. Мне это льстило. В очередной раз взяв телефон в руки, мне вдруг стало не по себе: от Шеннона ни одного сообщения за неделю. Неужели он так сильно задет? Решила написать сама, спросить, как он. Но односложный ответ отбил у меня желание продолжать дальнейшие расспросы. Со злости швырнула телефон на кровать, а потом сама на нее рухнула, раздраженно выплевывая ругательства в подушку.

***

Город тонул. Ливень не прекращался уже пару часов, и сквозь пелену дождя невозможно было разглядеть что-то дальше пятидесяти метров. Температура на улице резко упала, и я была довольна тем, что, предчувствовав это, оделась соответственно: перед самым выходом накинула на плечи жакет мужского фасона, а вместо изящных балеток выбрала кроссовки. Я понемногу согревалась, но все еще дрожала от соприкосновения влажных джинсов с кожей.Сидя в ресторане в самом сердце Манхеттена, окутанная приятным теплом, я улыбалась. Мне это сначала даже казалось чем-то противозаконным: вроде, неприлично так быстро снова начинать улыбаться. Меня отпустило еще два дня назад. Не окончательно, конечно, но оставшись в одиночестве я больше не сидела уставившись в одну точку дольше пяти минут.  Поправляю белую футболку. Мне кажется, что вырез чересчур непристойно смотрится, выставляя напоказ мою обтянутую кожей грудную клетку. Просто поразительно, думала я, как некоторые женщины могут тратить на похудение столько времени и сил, когда мне это удаётся за считанные недели при определенных обстоятельствах. На днях в студии одна из стилисток известного издания, знавшая меня уже несколько лет, заахав, стала умолять поделиться с ней секретом. Опустив подробности, я сказала что весь секрет в отсутствии времени на приемы пищи. Ее этот ответ не вполне устроил, и она запила холодным кофе эклеры с ванильным кремом, которые ей специально привозил ассистент из пекарни в Нью-Джерси. Хорошо, что Шеннон меня не видит, думала я, а то пришёл бы в ужас. В этом ресторане я ждала Макса. Около часа назад он позвонил и сказал, что у него и его друга Алекса ко мне неотложное дело. Я понятия не имела, что это за друг, брат никогда раньше не упоминал его. В ожидании я, такая теплая и разомлевшая от голоса Синатры, покачивала ножкой и подпевала одними губами песне «NewYork, NewYork», в дополнение к этому мне подали вкуснейший капучино. Глубокий велюровый диван винного цвета с благородными потертостями казался самым уютным местом в мире, и я с удовольствием тонула в его многочисленных подушках. Мой брат, рост у которого был выше среднего, казался нескладным подростком рядом с мужчиной, что шёл за ним — высоким, светловолосым, ростом, наверное, около двух метров, крепкого телосложения.  Оба улыбались, когда я заметила их. Макс приветственно обнял меня и представил своего друга.  — Рад наконец познакомиться, Джейн, — мужчина легко сжал мою руку большой мягкой ладонью. — Я Алекс. Алекс Кристенсен, — говорил он с мягким скандинавским акцентом, четко выговорив фамилию, будто она должна мне о чём-то говорить. Внешность у него была привлекательная, хотя красавцем назвать его было нельзя: густая борода, скрывающая скулы и волевой подбородок придавала бы ему грозный вид, если бы не голубые глаза и широкая улыбка, выдающие в нём добряка. Прямой нос немного нарушал пропорции лица. Светлые, льняного цвета с золотым отливом волосы он убирал назад небрежным движением руки. Его рельефные мышцы, спрятать которые под рубашкой не представлялось возможным, говорили о серьезных занятиях спортом. Я лишь смущённо улыбнулась и пробормотала что-то невнятное о том, что мне тоже очень приятно. Странно, что я о нем ничего не слышала раньше, ведь с Максом он держится довольно легко, значит, знакомы давно, хотя разница в возрасте очевидна: Алексу нет и тридцати, судя по первому впечатлению. Мужчины заказали еду и еще один кофе для меня. На этом общие темы закончились и повисло неловкое молчание. Я ждала, что эти двое наконец скажут, по какому делу меня пригласили. Первым заговорил Макс: — Алекс хоккеист, он играет за «New York Rangers» на позиции нападающего … Мне остается только удивленно хлопать ресницами, будто меня всё это волнует, но я вижу, что брат пытается обогнуть какой-то острый угол. Макс заговаривает зубы, только если ему есть о чём молчать.Я решила обратиться к Алексу, минуя нерешительного посредника, который ударился в перечисление всех наград клуба, взятых при участии его друга, упомянув при этом прозвище в честь какого-то скандинавского бога, которое я благополучно забыла через минуту: — А откуда ты родом? — Лиллехаммер, небольшой городок в Норвегии, — ответил мой новый знакомый, добродушно улыбаясь. — Если все норвежцы такие симпатичные, неудивительно, что наша мать укатила с одним из них, — усмехнулась я, допивая остатки кофе. Пенка от капучино никак не хотела попадать ко мне в рот, и я окунула в нее ложечку. — Джейн, нужно было сказать тебе раньше… — начал Макс. — Фелиция — моя мачеха, — закончил Алекс, всё так же беззаботно улыбаясь.  — Серьёзно? — ложечка, которой я черпала пенку из чашки, так и осталась у меня во рту, а глаза размером с блюдца я растерянно переводила с одного на другого. Так в чем же, собственно, дело? Зачем знакомить меня с пасынком моей матери?! Теперь я вся обратилась во внимание, готовая слушать и язвительно отвечать. — Надеюсь, вы не много общаетесь, потому что я не знаю, кто вообще может вынести ее диктаторский характер! — Вообще-то мы отлично ладим, — брови моего нового «родственника» изогнулись в абсолютно искреннем удивлении. — Она мне как мать. Мне было удивительно это слышать. Удивительно и мерзко одновременно. Как можно так по-скотски обойтись со своим ребенком и быть такой родной для чужого? Потом до меня наконец начало доходить, что Алекс знает обо мне гораздо больше, чем старается показать. Он тактично молчал, видя моё смятение, а мне нужно было несколько минут чтобы решить, буду я вообще с ним разговаривать или нет. Он на стороне врага всё-таки. — Давайте поговорим о деле, если оно у вас, конечно, есть, — стараюсь говорить как можно мягче, напомнив себе, что в любой ситуации нужно сохранять лицо. И тут Алекс взял в руки черную папку, лежавшую до этого забытой на противоположном конце стола: стало быть, дело и правда существует. Цель нашего знакомства была в том, чтобы помочь Алексу: отснятый фотографом материал для мужского околоспортивного журнала был мягко говоря невыразителен, и  мне предлагали переснять все заново.Глядя на снимки я не понимала, как вообще можно было плохо отснять мужчину с такими неплохими данными, как у Алекса? Цвет, свет, фон, позы, ретушь — все противоречило друг другу или было сделано из рук вон плохо. Сам Алекс казался гораздо меньше чем он есть, каким-то зажатым, что ли. Так оставлять было нельзя, вся моя профессиональная натура бунтовала против этого! Но делать всё нужно было уже завтра. Я вдруг вспомнила, что пару дней назад Луиза говорила о чём-то подобном, но я отказалась от съемки только потому, что в единственный свободный день хотела выспаться и пройтись по магазинам. Следующим утром мы встретились с Алексом и отправились в студию, где ждали креативщик, стилист и еще несколько ребят из команды журнала. Я попросила включить фоном U2 и мы взялись за работу. Результатом я была довольна как никогда. Еще бы, ведь я всех спасла: Алекс на моих портретах получился открыто улыбающимся красавчиком, а у журнала теперь есть уйма отличных фото на выбор. Лучшим кадром я считала тот, что получился совсем неожиданно для Алекса. Я спрашивала его о правилах хоккея, а он раскладывал мне всё на пальцах, его глаза светились и он улыбался. Потом поднял на меня серьезный взгляд, замер на мгновение, будто видел меня впервые в жизни. И я сделала снимок. Брук язвительно заметила, что я чересчур много хихикала с хоккеистом и вела себя непрофессионально по отношению к предмету (она всегда звала портретируемых предметами). «Зато предмет улыбается! Моя задача — сделать так, чтобы он забыл о камере между нами, — отмахнулась я. — Какая разница, если фото попадет на обложку, а на меня все молятся?». Последнее слово всё равно осталось за моей очаровательной брюнеткой с острым язычком: «твоего тщеславия хватило бы на троих взрослых мужиков», — огрызнулась она. — Я должен тебе ужин! — Алекс кричал в трубку, и у меня в голове зазвенело. — Алекс, не преувеличивай, — я зевнула и сладко потянулась в кровати. — Шутишь?! Твоя работа не идёт ни в какое сравнение с тем кошмаром, который был изначально. А ты за это получила совсем немного! Я не могу все так оставить. У нас как раз большая вечеринка намечается по случаю дня рождения клуба, так что вы с Максом будете моими «плюс один».  — Ты приглашаешь меня на ужин со своей командой? — я рассмеялась. — Ты хочешь расплатиться со мной ужином, за который сам даже не платишь?  — Хочу познакомить вас с друзьями. Тебя это смущает? — Знакомство с друзьями — это серьезный шаг. Я должна подумать, — отвечаю с напускной серьезностью, а он с таким же наигранным волнением умоляет меня согласиться. — Думаю, что смогу выкроить в своём плотном графике пару часов для вечеринки хоккейной команды. — Отлично! Тогда четвёртого в семь я заеду за вами.  Не помню как в сумке оказалось платье, выпрошенное у моих итальянских друзей: узкое, черное, с корсетированным лифом на тонких бретелях, — но я решила надеть его, дополнив красными туфлями-лодочками. Алекс заехал за нами ровно в семь, как и договаривались, минута в минуту, и втроем мы отправились в Ritz-Carlton, где проходила вечеринка. К нашему приезду в зале на последнем этаже со стеклянной крышей было полно народу, все шумно болтали друг с другом, заглушая музыку. Это был какой-то иной мир: несколько десятков молодых привлекательных мужчин, державшихся очень достойно, но в то же время расслаблено. Шампанское у них в руках — один дозволенный бокал на весь вечер. И женщины рядом с ними совсем разные: хрупкие и изящные, высокие и крепкие, почти незаметные, с неидеальными чертами лица, но обезоруживающе улыбающиеся. Девушек с откровенно глянцевой внешностью я встретила всего раза три. Никто не щеголял в золотых костюмах с перьями, не перебивал друг друга рассказывая подробности о своем очередном путешествии на край планеты, никто не нашептывал сплетни. Никого не заботило, есть ли здесь фотограф и какую позу принять на случай, если попадёшь к нему в объектив. Всем было комфортно друг с другом, будто это ужин огромной семьи. Вечеринка у спортсменов полярно отличалась от вечеринки в Голливуде.  Нас усадили за круглый стол на девять персон. Алекс представлял нас своим одноклубникам и их жёнам: этот парень — вратарь, его лучший друг, а с этими он играет в одной тройке. Я чувствовала странное смущение глядя на своих соседей, которые так же с любопытством меня разглядывали. Я притихла и только хлопала ресницами надеясь, что мне не придется говорить. Жены делились друг с другом новостями о своих детях: Кларанс отдала девочку в балетный класс, Эмма устроила детей в частную школу с лингвистическим уклоном, а Нора ждёт третьего ребёнка. Мужчины обсуждали предстоящий сезон, стратегию тренерского состава и бизнес. Макс активно поддерживал темы. Я молчала, смущённо копаясь вилкой в салате. После официальной части и отменного ужина, наконец можно было выйти на террасу и подышать, ведь я отчего-то задыхалась в этом зале с такими простыми, но такими непонятными мне людьми. На любой вечеринке моего круга общения мне достаточно было бы осушить пару бокалов шампанского, и я становилась душой компании, а вокруг меня сбивались в стайки модели, мечтающие о головокружительной карьере и желающие получить мой персональный совет. А людям в этом зале мне было решительно нечего сказать. Отчасти я завидовала этим женщинам, делавшим своих мужчин счастливыми, казалось, так легко и просто, нашедшим свое место в их тени. Я же чувствовала себя другой — не способной жертвовать собой, умерить свои амбиции, не желавшей того, чего желают все нормальные женщины. Меня трясло от одной мысли, что я снова забеременею и потеряю ребенка. Пообещав Шеннону, теперь я не знала как перешагнуть через себя и попытаться снова. Страх новой неудачи съедал меня изнутри. Макс сунул мне в руку бокал белого вина. Я попыталась отказаться, но он, лукаво прищурившись, сказал, что все в порядке и он присмотрит за мной, и больше одного бокала мне все равно не позволит. Тут я поняла, что он общался с Шенноном, и у меня кровь прилила к щекам.  Макс увлечённо беседовал с вратарём, и я поплелась на террасу в одиночестве. Тут меня нагнал Алекс:  — Сбегаешь? А как же десерт?  — Мне стало душно… — начала я устало.  — Тебе стало скучно, — заключил он. — Я прямо жалею, что заставил тебя прийти.  Я отрицательно покачала головой, как бы говоря, что он ошибается. — То тебя не заткнешь, то слова не вытянешь. Как же мне узнать тебя ближе, если ты весь вечер молчишь?  — Оказывается, вне зоны своего комфорта я не очень приятный человек. Уверена, что теперь все твои друзья считают меня высокомерной. — Тебе не всё ли равно? — Алекс расхохотался в голос, и я молча согласилась, натянуто улыбаясь. Мы постояли так немного, глядя на искрящийся Нью-Йорк с высоты. Прямо перед нами блестели быстрые воды Гудзона, отражавшие луну и городские огни. Мне вспомнился номер 717, в котором почти год назад у нас с Шенноном все началось сначала благодаря глупой случайности. Как же все круто поменялось за этот год…  — Ну и как ты пришла к фотографии? Этот вопрос вогнал меня в ступор. Я ведь толком никогда особо не задумывалась, как это вышло. У меня всегда была необъяснимая страсть прикоснуться ко всему, что создала природа. В детстве я выпросила у мамы увеличительное стекло, через которое с любопытством рассматривала песчинки и ракушки, когда мы ходили на пляж. Мне казалось непостижимым, что никак не найти ни одной одинаковой, что все они уникальны. Позже я стала с таким же интересом изучать людей. Мне нравилось находить красоту в несовершенном. Я исследовала их лица, жадно впиваясь в них взглядом. Благодаря этому я, наверное, до сих пор в мельчайших подробностях помню Мегги, воспроизвожу её образ в памяти по желанию. Помню, что волосы у нее выгорали летом приобретая такой оттенок, какой ни один салон не смог бы повторить; помню, что ее нос был усыпан веснушками, от которых она никак не могла избавиться, и старательно скрывала их под макияжем; ее изящные длинные пальцы, шустро пробегающие по клавишам ненавистного фортепиано. Я помню маму: четко очерченные скулы и идеальную фарфоровую кожу, которую мы с Гвен не унаследовали, пухлые алые губы и мягкие каштановые волосы. В молодости мама иногда курила, зажимая сигарету зубами, если руки были заняты, чтобы не стереть губную помаду, — почему-то в памяти у меня отпечатался именно этот образ. Шеннона я помнила лучше всего, потому что могла к нему прикасаться, целовать его. Я наизусть знала его тело, миллиметр за миллиметром запоминала линии вен под кожей, знала все отметины и шрамы. Проводила пальцами по чуть выпуклым татуировкам, и мои прикосновения вызывали волны мурашек на его коже. Я это любила: он мог говорить что угодно, но реакция его тела значила для меня куда больше. Алекс мне мешал. В его компании приятно, но именно сейчас я хотела, чтобы он оставил меня одну. — Мне очень хотелось показать вещи или людей такими, какими я их вижу. Меня отдали в художественную студию, но я всегда рисовала достаточно посредственно. В старшей школе я утратила свой детский взгляд на вещи, и вернул мне его только Шеннон. Он вообще для меня много нового открыл. И фотоаппарат я впервые взяла в руки — осмысленно, не для баловства, — только потому что он просил попробовать. В Париже я подрабатывала фотографией, потому что ничего другого делать вообще не умела. Однажды я поделилась с Шенноном, что хотела бы заниматься этим всерьёз, и он поддержал. Будь рядом кто-то другой и скажи что это бредовая идея и мне лучше бы поступить в университет — я бы так и сделала. Как и хотел отец, например. Но Шеннон заставил поверить в себя и послать университет к черту. Поэтому, если бы не Шеннон, ничего бы и не было, — я выдохнула. Алекс ведь спрашивал чисто из вежливости, а я слишком разговорилась под влиянием вина. Мне стало неловко за свой монолог. — Извини за эти неуместные откровения. Ветер неприятно холодил открытые плечи, кожа покрылась мурашками и я начинала замерзать. Алекс заметил это и бережно накинул мне на плечи свой пиджак. Я благодарно улыбнулась. — Не нужно извиняться, –ответил он. — Я тебя остановлю, если мне это наскучит. Но мне наоборот хочется, чтобы ты говорила.  — А ты как оказался в хоккее? — У меня все проще: в нашем городишке больше нечем было заниматься. Больше Алекс ни о чем не спрашивал. Я тоже молчала. Вино наконец-то начало согревать меня изнутри, и только сейчас, расслабившись, я поняла, насколько была напряжена всё это время. — Ты должна поговорить с матерью, Джейн, — сказал Алекс, встав передо мной и заслонивсвоими широкими плечами прекрасный вид на реку. Слова, только что сказанные им, растворились в сентябрьской ночи как дым, и я тупо уставилась на Алекса не веря своим ушам. Как смеет он говорить мне такое?! — Я не стану этого делать. Ни за что и никогда, — ответила я безапелляционным тоном. — Эта женщина для меня умерла. — Не говори так. Ты ведь думаешь о ней, и чем старше ты становишься, тем чаще, так? Если ты не поговоришь с ней сейчас, потом может быть уже поздно. — Алекс, ты ничего не знаешь о наших с ней отношениях. Ни до, ни после … после … Да ты же наверняка знаешь, что случилось! — Поверь, она не сделала и половины из того, в чем ты ее обвиняешь. — Если это она тебе сказала … — Это факт. Как и то, что она любит тебя и хочет увидеть. — Она может наплести что угодно ради выгоды. И тем более странно, что видеть меня ей хочется именно сейчас. Она что, смертельно больна? Если так, я не буду лить по ней слезы, — плотно сжатые кулаки я спрятала под пиджаком, но ком, застрявший в горле, никак не получалось проглотить. Пришлось повернуться к Алексу спиной чтобы он не догадался, что мне не всё равно. — Знаешь, однажды я разругался со своей мамой. Так сильно, что мы не общались несколько дней. Я эгоистично хлопнул дверью, предварительно сильно и незаслуженно обидев её. Самое печальное, что я так и не смог извиниться. Мама умерла, а я так и не сказал ей «прости». И это убивает меня каждый день. Я засыпаю и просыпаюсь с мыслями о маме, и в голове у меня звучат все те слова, что я ей наговорил. — Алекс … — всхлипнула я, окончательно теряя самообладание. — Просто послушай её. Выводы сделаешь потом. Но если вы не поговорите, тебе придется прожить остаток жизни в догадках, виновна она или нет. Я же здесь незаинтересованная сторона, и мне не нужно ничего, кроме как попытаться прекратить метания Фелиции. Пойми, ей тоже страшно. Ты бы видела, как бережно она хранит твои фотографии, вырезки с упоминаниями о тебе, журналы с твоими разворотами. Она очень пристально за тобой следит, — в его голосе я уловила теплоту и искреннее желание помочь. — Я … я не знаю. Мне нужно подумать. Обещать ничего не буду, но подумаю. Честно, — обещаю, кусая губы. Будь это не Алекс, а кто-то другой, я бы сразу резко оборвала этот разговор. Но он смотрел на меня с высоты своего роста снисходительно, так мягко, связывая по рукам и ногам этой своей бескорыстной просьбой. Он почти убедил меня. Он явно был доволен моим ответом, потому что улыбался едва заметной, уже знакомой мне благодушной улыбкой. — Хочешь, отвезу тебя домой? — предложил Алекс, глядя на мою печальную физиономию, и я с удовольствием приняла это предложение. Выходя из зала я заметила Макса, оживленно общавшегося с молодой женщиной. Это терапевт команды, сказал Алекс. Алекс решил оставить машину неподалеку от моего дома, чтобы мы могли немного прогуляться. Мы шли молча, но стоило мне только ступить в Центральный парк, как странным образом вернулось хорошее расположение духа. Обрывки ушедшего лета ещё гуляли меж кронами деревьев, нашептывая листьям сказки о приближающейся осени, и те, дрожа от страха, наполняли парк завораживающими звуками. — С ума сойти, — я первой нарушила тишину, — ты, вроде как, типа младшего брата. — О, прошу, не строй иллюзий насчет моего возраста, — бодро отозвался он. — Твои глаза еще не утратили того живого блеска, что бывает только у тех, кто пока не разменял четвертый десяток. Вам всё нипочем, и любые проблемы вы встречаете с высокомерной улыбкой на гладеньких личиках. Но это только пока! — я театрально подняла указательный палец вверх и многозначительно взглянула на Алекса. — Говоришь как старуха, — ответил он все с теми же веселыми нотками в голосе. — Не переживай, через год и я познаю всю глубину отчаяния тридцатилетних. Алекс притянул меня к себе, по-дружески обнял за плечи и тут же отпустил. Так мы и шли до самого моего дома, говоря обо всём и ни о чём. Кажется, он мне нравится, и, скорее всего, мы вполне могли бы подружиться. Мне казалось очень забавным, что при всей своей грозной наружности Алекс Кристенсен был довольно скромным человеком, и ни разу не заговорил о себе первым, что-то рассказывал, только если я задавала конкретный вопрос. В лифте я впервые за весь вечер взглянула на себя в зеркало. Увиденное взволновало: срывавшийся ветерок не остудил моё разгоряченное лицо, а, наоборот, только подчеркнул румянец, и совсем растрепал локоны, до этого аккуратно уложенные. Глаза горели, будто к ним вернулся утраченный цвет. Дерзость и самоуверенность смотрели на меня из зеркала, и я впервые за долгое время была похожа на себя. — Ты долго жил в Норвегии? — отпираю дверь, вхожу. Приглашаю Алекса войти, выпить чаю, но он отказывается, и как бы в шутку роняет фразу о том, что консьерж внизу уже наверняка ведет отсчет времени с начала его визита. Об этом я как-то не думала. — Двадцать два года. Когда мне было десять лет, папа организовал нам с мамой переезд в Осло, чтобы у меня было больше возможностей заниматься. Американцы «купили» меня семь лет назад, — он отвечает на заданный вопрос, не спешит уходить. — Скажи что-нибудь на норвежском, — смеюсь я.  — Du er veldig vakre, — Алекс выпалил это так быстро, что я услышала лишь набор слов на незнакомом, казавшемся некрасивым языке. — Что это значит? — улыбалась, склонив голову набок, устало прислонившись к дверному косяку. — Ты очень красивая, — тут же перевел Алекс, в полуулыбке обнажая белые ровные зубы. — Ты все ещё считаешь меня красивой? После всего, что я наговорила сегодня?  — А почему нет? — искренне удивляется он. — Иногда я открываю рот, и люди резко перестают считать меня милой.  — Сейчас я поцелую тебя на прощание, вот сюда, — он коснулся пальцем моей щеки. Нежнее, чем следовало бы. Я смутилась, но отстраняться не стала: мне было любопытно, что дальше. — У нас в Европе так принято. И ты не можешь отказать — это дурной тон.  Алекс наклонился, чтобы исполнить европейский прощальный ритуал. Однако поцелуй пришёлся не в щеку, а несколько ниже — почти в шею, совсем рядом с пульсирующей артерией, оставляя на моей коже свой запах. Алекс прекрасно сознавал, что творит: он хотел сделать то, что сделал, заставить меня думать о нем, теряться в догадках, что это было. А я знала, что в Европе принято совсем не так. — Твоему мужу очень повезло, Джейн. Передай ему, чтобы держал тебя покрепче, — сказал он, улыбаясь. И, оставив меня на пороге в полном смятении, быстро зашагал обратно к лифту. Я легла спать, а наутро вино стерло из моей памяти все воспоминания об этом эпизоде. Шеннон прилетел в ночь на мой день рождения. Тихо вошёл, лёг на кровати рядом со мной, и я выбралась из глубокого сна, стоило ему крепко обнять меня дрожащими руками. Уткнувшись ему в грудь, я вдыхала родной запах и слушала, как быстро билось его сердце. Он целовал моё лицо, а я только сильнее прижималась к нему, не ощущая насыщения. Мне хотелось напиться его запахом — естественным, не отягощенным ни парфюмом, ни терпким табачным дымом. Я скучала сильнее, чем могла себе представить.  — Что ты творишь, Джейн? Никогда не смей сомневаться во мне, поняла? — прошептал он на выдохе, больно впиваясь пальцами мне в ребра, пытаясь усмирить желание.  — Никогда, — обещаю, подставляя свои губы под поцелуи. Мне хотелось говорить и говорить: о том, как люблю его, как его не хватало все эти две недели, о том, что мне стало легче, и что мне очень жаль, что я позволила себе усомниться в нем. Шеннон сначала слушал, перебирая пальцами мои волосы, безнадежно запутывая их, но вдруг я поняла, что он, так и не сумев побороть сон, отключился примерно на середине моего монолога. Что ж, бой был неравный: Шенн никогда не мог заставить себя спать в полете. Поняв, что говорить теперь можно только с потолком, я поуютнее устроилась на груди у Шеннона. Шум ночного Нью-Йорка в сочетании с размеренным дыханием действовали на меня так же успокаивающе, как действовал бы шум океана или дождя на любого другого нормального человека.  Утром принесли цветы. Это был большой букет из крупных красных роз, тяжелый и высокий. — Наверное, это клиенты, — улыбнулась я, рассматривая букет. — Да, норвежские, — саркастически ухмыляясь, Макс передал мне записку: чья-то уверенная рука вывела на бумаге несколько слов на незнакомом языке. Не сразу, но я поняла значение этих слов, и невольно улыбнулась. Уговорить Шеннона совсем не вылезать из кровати у меня не вышло, и мы сошлись на недолгой прогулке, а вечером должны были тихо отметить дома втроем. Ещё накануне я запретила всем даже помышлять о подарках, но дома меня ждали цветы от всех ближайших родственников, а Шеннон загадочно улыбался. Мы открыли розовое вино из моей коллекции, ели пиццу, и выпили по бокалу за мой день рождения. Я, отвыкшая от алкоголя, немедленно опьянела до состояния полного расслабления, и теперь глупо улыбалась, глядя то на Шеннона, то на брата. — Насчёт подарка, — начал Шеннон и вынул что-то из кармана джинсов: это оказалась сложенная в несколько раз бумага. — Пять дней в Кабо-Сан-Лукас с открытыми датами. С этими словами он вручил мне документ, подтверждающий его слова: пять дней в Мексике на Калифорнийском полуострове с невероятной природой и теплым океаном, в тишине и спокойствии. Вдвоем. — Это свадебное путешествие?! — я с восторгом смотрела на Шеннона. — Да, — ответил он. — Кажется, я тебе задолжал. Если до этого я чувствовала себя нормально, то теперь было совсем хорошо, и я с энтузиазмом и без остановки заговорила о том, когда лучше всего ехать и что посмотреть. Шеннон, кажется, был вполне доволен собой. Макс смотрел на нас с нескрываемым любопытством, наблюдал, как меняет меня присутствие Шеннона. — Думаю, можно устроить что-то вроде семейного ужина, когда вернемся. Пригласим всех, и пусть засунут свои обиды куда подальше, — расхохоталась я. Настроение у меня было слишком хорошее. Хотелось расцеловать весь мир, и я отодвинула бокал подальше, где-то глубоко внутри понимая, что это иллюзия, подаренная ненадолго вином. — Эль, папа … — Не надейся, что тебе удастся когда-нибудь усадить их с Шенноном за один стол, — мрачно произнес Макс, откупоривая новую бутылку вина. — А я попробую, — не унималась я, с воодушевлением представляя, что у меня получится, как получалось всё и всегда. — Папа ненавидит Шеннона, — отрезал брат, искоса посмотрев на моего мужа, который ничуть не изменился в лице.  — Мне всегда было интересно, какой была бы её жизнь, узнай обо всём Фил гораздо раньше, — вдруг подал голос Шеннон, спокойно потягивая виски со льдом.   — Он бы ничем ей не помог, — вздохнул Макс. — Помог бы. Папа слишком сильно любит меня! — упрямо заявила я. — Вот поэтому и не помог бы. Думаешь, он не знал? Ещё как знал. Понимаю, вы оба винили Гвен, что она не сказала отцу, потом Шеннону. Но она сказала. Он узнал практически сразу после того, как мама тебя увезла. Гвен говорит, он устроил ужасный скандал… Она спросила, что делать, а он спросил, знает ли этот мудак, — извини, Шеннон, это цитата, — и запретил ему рассказывать. Отец ненавидит Шеннона больше всего на свете.  Макс закончил, отпил вина из бокала, поставил его на стол. Капля стекала по пузатому бокалу, затем по его ножке, оставляя на стекле маслянистый алый след. Хорошее вино с мягким, бархатистым вкусом. Я привезла его из Италии несколько лет назад: после того самого отпуска на побережье, когда сошлись Макс и Меган, и обнаружив эту бутылку нетронутой, собиралась подарить её на первую годовщину их свадьбы. У меня в горле пересохло. — Я не…  — Ты была папиной девочкой. Он гордился тобой: самый похожий на него ребёнок. Отец всегда тебя выделял, и не смотри на меня так. А потом появился какой-то левый парень и обрюхатил тебя. Ну как он мог показывать это друзьям? Что бы он отвечал на расспросы? Ты же знаешь, что для него значит репутация и имя. Он бы не смог терпеть насмешки за спиной, да и на твоём будущем был поставлен жирный крест. Ему нужен был внук, которым он мог бы гордиться, а не плод незащищенного секса с каким-то безымянным типом. По его мнению, Шеннон испортил тебя, осквернил его любимую девочку. Он никак не хотел понимать, что в этом есть его вина. Нельзя столько лет игнорировать своих детей и ждать потом, что они вдруг дадут тебе повод для гордости. Папа и тебя ненавидел, но недолго. Потом он начал предпринимать активные действия по спасению положения. Он за всё платил. Если мама в чём-то и виновата перед тобой, так это в том, что не забрала тебя с собой сразу, а отправила к чокнутой Рейчел. — Что значит «он за все платил»? — я тупо уставилась на брата, вцепившись в Шеннона, чтобы удержаться на месте. Меня мутило и я решительно ничего не понимала. Я не хотела понимать. — Тебе нужно поговорить с мамой.  — Расскажи, что было, — я продолжала настаивать, но Макс только отрицательно замотал головой. — Нет.  — Так нечестно!   — Я сам узнал всё совсем недавно. И я устал от игр отца с человеческими жизнями. Хватит бегать! Ты должна с ней поговорить и спросить обо всем лично! — Макс взял в руки свой телефон, отыскал там что-то и передал мне. — Вот. Просто нажми «вызов». — Нет! — крикнула я, отдернув руку. — Джейн, давай, — мягко сказал Шеннон, взяв меня за руку — ту, которой я цеплялась за него. — Ты никогда не будешь готова. Просто сделай и всё. С раздражением выдохнув, хватаю со стола бокал Макса и осушаю его до дна. Вино и правда отменное и моментально ударяет мне в голову. Вырвав из рук брата его телефон, быстро иду в свою комнату, пока не передумала. Будь что будет! Меня трясет мелкой дрожью, и я не хочу включать мозги, не хочу верить в то, что он сказал. У меня была четкая картина мира, я точно знала кто прав, а кто виноват. А теперь оказалось, что это лишь оберточная бумага от большой отменной лжи, которую мне преподнесли на блюдечке, и я не задумываясь её проглотила. Сажусь на кровать, поджав под себя ноги. Дрожащим пальцем нажимаю чертов «вызов», и, кажется, проходит вечность, прежде чем я слышу в трубке знакомый до боли мягкий голос: — Алло? — Мама … План мамы состоял в том, чтобы подержать меня немного в Скарсдейле в воспитательных целях. Я сама должна была принять решение оставить ребенка у Рейчел, если захочу. Если нет — мама должна была забрать меня в крайнем случае через пару месяцев, когда её собственная новая жизнь хоть немного уляжется. Она и Йен — так зовут отца Алекса, — должны были вылетать в Швейцарию и забрать меня с собой. Мать знала, что отец будет в ярости, когда узнает о моем залёте. Она была права: он отказался отдавать ей мой загранпаспорт и не подписал документы, разрешающие мой выезд как несовершеннолетней за границу, заявив, что это больше не её дело и он разберется со всем сам. Тут занавес поднимается и на сцену выходит Фил. Тот самый Фил, которому я верила больше, чем себе, решил проучить меня. Не разрешил матери вмешиваться. Не смотря на развод, у него еще оставались рычаги давления на неё. С Гвен всё еще проще — она боялась отца и зависела от него. Спустя месяц моего пребывания в Скарсдейле все дела с Рейчел вел именно Фил. Он знал, что я слабая, что будет момент, когда всё удастся провернуть. Он все время знал, где я жила после того, как отдала ребенка, знал, где я работала и что голодала. Он знал, и всё равно ничего не делал, пока не счёл нужным явить свою милость, ниспослать благодать грешнице. А мама … Мама не умела говорить со мной о взрослых вещах. Она так же как и я испугалась и пыталась защитить меня, как считала правильным. Защитить от того, что Фил называл любовью. Она знала, что эта любовь может сделать: он калечил ею жизни других людей искренне веря, что это и есть забота. А по факту он думал только о себе. Оснований не верить матери у меня теперь было столько же, сколько и верить отцу. Что-то оборвалось внутри меня. Стена, которой я так старательно защищала себя от правды, обратилась в пыль.