In My Veins: just stay

Я могла бы возненавидеть отца, но не стала. Когда я пришла к нему спустя несколько дней, все ещё взволнованная после того разговора с матерью, ещё сохранившая немного веры в то, что он — ни при чем… он ответил только: «а как я должен был поступить, если ты не оставила мне выбора?», — так искренне веря, что ничего дурного не сделал. По его нехитрому плану, я должна была переехать в Париж, поступить в университет, встретить какого-нибудь парня и жить новой жизнью, начисто позабыв прошлое. И у него, надо признать, почти получилось. Если бы не случайная встреча с Шенноном — у него бы получилось. Эль стояла рядом с отцом, опустив глаза в пол. — Ты знала, — просто констатирую факт. Она молча кивнула. Потом слово в слово повторила слова отца об отсутствии выбора. Лучше бы она не открывала рта. Я могла бы порвать отношения и с ней, но не стала: у неё мои любимые дети. Мои брат и сестра, которые не виноваты, что взрослые играют в игры, победить в которых невозможно. На смену безграничной вере, всепоглощающей наивной любви к отцу пришло презрение и жалость, а вместо слова «папа» даже мысленно я называла его по имени. У меня выбили почву из-под ног. Я дрейфовала в этом мире сквозь время и пространство как кусок космического мусора — давно потерянный и всеми забытый винтик сложной, но и без того прекрасно функционирующей системы. Я чувствовала себя лишним и оторванным от единого целого организма куском плоти. Места разрыва болели и кровоточили, делая каждое движение невыносимым, заставляя перемещаться вслепую, на автомате, пытаясь игнорировать действительность. Отрицать ее. Если бы не Шеннон… … Шеннон Время, вопреки всеобщему заблуждению, не лечит. Оно лишь стачивает углы, милосердно позволяя не резаться о них каждый божий день, делая эти углы более обтекаемыми, но не притупляя боль. Боль сжимается до размера кулака — как раз, чтобы уместиться в сердце, обосноваться там и, укоренившись, вытеснить всё остальное, — и если повезет, она будет подавать голос лишь изредка, при встрече или воспоминании. Время не лечит. Лечит этот мужчина рядом. Его боль, причиной которой отчасти являюсь я сама, и лечит мою. Понимание, что я не одна — вот что лечит. Меня наша семейная жизнь сдерживала в состоянии склеенной фарфоровой чашки, вроде той, что стоят сначала на виду, в буфете, а потом, с течением времени и стремительно меняющимися направлениями в кухонной моде, запрятанная в кладовку, предварительно бережно обернутая мягкой упаковочной бумагой. Так вот, снаружи чашка эта была все еще довольно привлекательна — витиеватый рисунок из лиан с цветами и бутонами несуществующих видов туго оплетал ее по всей окружности, а внутри — следы от клея и острые как бритва зазубрины, грозящие поранить любого, кто сунет руку по неосторожности или из любопытства. В общем, держать такую чашку в кладовке, окутанную легкой вуалью пыльной бумаги — не сложно; а вот каждый день пить из неё чай — то еще приключение: того и гляди лопнет прямо в руках, излив свое кипучее содержимое прямо на несчастного хозяина. После сцены в доме Фила я попросила Шеннона не откладывать нашу поездку, и через три дня самолёт нёс нас на Калифорнийский полуостров. Прыгая с утёса в Мексике я думала о том, как мне не захлебнуться в неестественно пьянящем водовороте из эйфории и адреналинового бесстрашия. Купаясь в водах Тихого океана я думала только о том, что у меня есть Шеннон, смотрящий вот этим своим взглядом, полным неприкрытой нежности. Такой по-детски обезоруживающей нежности, и у меня сжималось сердце всякий раз, когда он так смотрел — я сходила с ума. Я же не могла сдаться, не могла возненавидеть весь род человеческий, проклянуть все живое, когда он так смотрел. Я могла думать только о том, как мне хорошо. Шеннона это сначала настораживало. Он долго не мог понять, действительно ли все нормально или же я умело симулирую. Но я не играла. Я отрезала все плохое: отца, выкидыш, инфляцию, республиканцев, озоновые дыры и глобальное потепление. Из хорошего остался только Шеннон. — Я хотя бы могу быть уверена, что ты честен со мной, — сказала я как-то вслух. Мы сидели на ступенях своего домика с видом на океан и пили коктейли. Я устроилась на ступеньку ниже, прижалась спиной к его груди, и смотрела на линию горизонта — место, где темная вода и алое небо сливались воедино, олицетворяя в себе союз добра и зла, невозможность существования одного без другого. Шеннон молчал. Ответом мне был поцелуй в макушку и его окрепшие объятия на моих плечах. Та неделя пролетела со скоростью звука. Так всегда бывает с чем-то хорошим: как будто счастье ускоряет время, превращая его в кусок слипшихся воспоминаний, позже одолевающих тебя яркими вспышками. Как и всё хорошее, та неделя закончилась, оставив после себя легкий шлейф эйфории, растаявший, как только шасси самолета коснулись посадочной полосы аэропорта Лос-Анджелеса. Меня снова швырнули в реальность, и я опять не успела к этому подготовиться. Наш дом начинал жить, только если Шеннон был в нем. Играл ли он на барабанах, гитаре, слушал ли музыку или развлекал Мэрилин, а та хохотала — он делал то, что мне одной было не под силу: наполнял дом жизнью. Мне доставляло какое-то нездоровое удовольствие, лежа на его простынях, уткнувшись в его подушку, вдыхая его запах, думать о нем. Мечтать о том, как он вернется и возьмет меня на этой кровати. Так сладко, так живо представлять это, что по телу тут же проносилась волна возбуждения. Аромат его парфюма разлетается по комнате, когда он в спешке возвращается, чтобы поцеловать. Думает, что сплю. А я каждой клеточкой тянусь к нему из полузабытья, чтобы увидеть его настоящего, наедине с самим собой в утреннем полумраке. Любить его. В его доме. На его кровати. На его простынях. Распадаться на атомы всякий раз, когда он нежно шепчет мое имя, слегка прикусывая мочку уха. Умирать от тоски, когда его нет. Млеть от желания, когда он рядом. Таять под его телом, медленно плавиться в его руках. Таких любимых, таких красивых и сильных, способных сделать больно или вознести на самый верх. Кусать его губы, когда он улыбается. Такие пухлые, такие горячие. Переплетать наши пальцы, пока никто не видит. Принадлежать ему. Через час, день, через много лет. Быть его. Исполнять каждую прихоть, любое желание. Поддаваться, когда не хочется. Слушаться, он ведь всегда прав. Смотреть с восторгом маленького ребенка. Кожей чувствовать его присутствие в своей жизни. Потому что заслуживает. Потому что он — мой, а я — его. Со временем я научилась не так болезненно реагировать на его отсутствие. Промежутки между его возвращениями становились все длиннее, а времени наедине оставалось все меньше. И, в конце концов, после выхода очередного альбома мы почти без истерик расстались на несколько месяцев. Прогресс подарил миру гражданскую авиацию, и если захочу — American Airlines доставит меня куда угодно. Иногда я с облегчением вздыхала, провожая Лето в аэропорту, воспринимая очередной его отъезд как возможность вырваться из Лос-Анджелеса. Я законно переезжала в Нью-Йорк при условии, что работа не тянула меня на другой континент. Мне нравилось проводить время с братом. Мы общались как раньше, до всего случившегося. Иногда к нам присоединялся Алекс, и мы втроём ехали куда глаза глядят. Больше всего нам нравилось в Чайна-тауне: мы брали какую-нибудь странно пахнущую, но вкусную еду, и, сидя в полуосвещенном помещении, через стекло разглядывали прохожих в неярком свете гирлянд из китайских фонариков. Не знаю, было ли что-то общее у этих заведений с традиционными, нас это мало волновало. Со временем Макс кидал нас все чаще и все неожиданнее, сбегая иногда на полпути к какому-нибудь ресторану или кинотеатру. И пусть между нами с Алексом уже не было той неловкости, что в начале, мы все же чувствовали странное напряжение в воздухе. Макс был нашим связующим звеном, и без него все приобретало неоднозначный характер. Макс не был тем недостающим ингредиентом в коктейле, который бармен по запарке забыл плеснуть в стакан. Нет, скорее, наоборот. Как будто бармен переборщил со льдом или перцем чили — вот чем было его отсутствие. Словом, я чувствовала себя максимально уязвимой в присутствии Алекса, не в своей тарелке. Я списывала всё на то, что ему известно обо мне слишком многое, о чём сама бы ни за что ему не рассказала. В итоге мы пришли к выводу, что у моего брата появилась женщина, и он всячески ее от нас скрывал. Мы с Алексом не доставали его вопросами, просто пожимали плечами и желали хорошего вечера. Однажды Алекс сказал, глядя вслед Максу, садящемуся в такси: — Она замужем. — Кто? — удивилась я. — Женщина Макса — наш терапевт. Я недавно это понял. Я, как не старалась, не смогла осудить брата. Где-то в глубине души я была даже рада, что он живет нормальной жизнью, что он в порядке, насколько это вообще возможно. Мне было решительно наплевать, что это, вероятно, разрушит чью-то семью и ранит какого-то мужчину — это казалось небольшой ценой в сравнении с тем, что пережил Макс. — Не нам его судить, — только и смогла выжать я. Алексу о своих чувствах говорить не стала, подозревая, что он вполне законно сочтет это аморальным. — Нельзя делать что хочется просто потому, что можешь. Это ведь затрагивает и других людей, — в ответе сквозило бессилие, или от того, что не мог повлиять на Макса, или … — Ты знаешь, о чем говоришь, правда? — я многозначительно взглянула на него, пораженная своим открытием. — Тебя предали. — Ладно, пойдем уже есть. Алекс даже не взглянул на меня, только плотнее запахнул куртку и широкими шагами направился ко входу в ресторанчик с неоновыми вывесками. Мне стало легче по двум причинам: во-первых, Макс — жив; во-вторых, об Алексе Кристенсене мне теперь известно чуточку больше. Вторую годовщину нашей свадьбы мы с Шенноном должны были отметить по скайпу: у группы закончился тур еще до того, как я вылетела в Париж сначала на съемки для Vogue, потом Луиза подкинула ещё одного небольшого клиента. Мы с Шенноном даже не пересеклись. А в начале июня Эль должна привезти детей на каникулы и уговорила меня остаться с ними хотя бы на неделю. Словом, выбраться отсюда мне предстояло только к середине месяца. Как раз в тот моменты, когда я в очередной раз пыталась установить соединение с абонентом, потягивая виски с колой и льдом, в дверь номера уверенно постучали. Я начинала злиться: Шеннон не отвечал на вызовы, да еще и принесло кого-то в первом часу ночи. Однако здесь прослеживалась четкая связь. — Qui c'est? — недовольно спросила я. — Ton mari, mon amour, — невнятное бормотание по ту сторону меня смутило. Нет, не может быть … — Qu'avez-vous dit? — не особо веря, я с издевкой в голосе попросила повторить. — Джейн, мои познания во французском иссякли, — послышалось усталое из-за двери. Я что было силы рванула на себя дверь. Шеннон стоял, прислонившись к дверному косяку с одной единственной красной розой в зубах. — Я уколол нижнюю губу этим чертовым шипом, — смеясь, Шенн протягивал мне цветок. Но меня он мало интересовал. Куда больше мне хотелось только одного — почувствовать его губы на моих. Сдерживаться было ни к чему. — Как ты выбрался? — прерываю поцелуй, чтобы рассмотреть его уставшее лицо, провести рукой по волосам. Поверить, что настоящий. — Времени у нас до полудня, — коротко отвечает, заталкивая меня в ванную. Он обхватил меня сзади и припал губами к плечу. Слышу его еле различимый шепот: бесконечное «я скучал… скучал… скучал…». Горячее дыхание приятно щекочет шею, и я тут же забываю, как меня зовут. — Так нельзя, — говорит он будто сам себе. — Ты даже не представляешь, как сильно нужна мне. Что ты творишь со мной, Дженни? Я не могу ни думать, ни работать, ни есть без тебя, — голос тихий и глубокий, дыхание — поверхностное и рваное. Я и сама готова взорваться в любую минуту вслед за ним. Он разворачивает меня лицом к себе и усаживает на холодный мрамор туалетного столика, стягивает трусики и освобождает от тонкой белой футболки, кожа под которой покрыта мурашками. Руки любимого скользят по моему телу от ключиц, затем к груди, заставляя дышать чаще. — Это самый потрясающий комплимент, который я от тебя слышала. Я люблю тебя, дурачок. Я так сильно тебя люблю. Кусаю его пухлые губы. Вкусно. Только что допил мой виски. Нервы плавятся от его прикосновений. Тело как будто принадлежит не мне, становится мягким и покладистым. Хочу подчиняться. Хочу, чтобы делал со мной все, что вздумается. Кончики его пальцев, подобно бабочкам, порхали между моих ног. С каждым его движением — дыхание учащалось. Целует грудь, а я выгибаюсь ему навстречу. Хочу дотронуться, запустить пальцы в отросшие волосы — но запястья прижаты к зеркалу твердой рукой Шеннона. Он дразнит меня, не позволяя кончить, снова и снова прерываясь в самый неподходящий момент. Я только нервно сглатываю, закусываю губу, пытаюсь поймать его взгляд, а он только довольно улыбается. Замечаю, как натянулись его узкие джинсы в области ширинки. Облегченно прикрываю глаза от осознания, что он совсем близко. Стягивает брюки вместе с трусами. В предвкушении сердце начинает колотиться с такой силой, что в ушах слышен только собственный пульс. Медленно входит, позволяя запомнить каждую секунду, ощутить каждое мгновение, двигается во мне. Отвыкла. Могу только шумно вдыхать, наблюдая за ним. Смотрит в глаза, не выпуская моих рук из своей. Другой — крепко держит за талию, не позволяя отстраниться. Только в такие мгновения понимаю, как сильно его не хватает, как осязаемо мучительное время ожидания от встречи до встречи. И как я вообще дышу, когда он не рядом? Там, где его нет — не жизнь, а существование. Жалкое существование с единственной мыслью «вот был бы рядом сейчас». Он изменился. Я это отчетливо понимала ещё тогда, в номере отеля в Нью-Йорке. Прошло больше двух лет. Уже тогда он был другим: мягче, нежнее, осознаннее. Неизменным оставался только контроль процесса с его стороны. Секса стало меньше, но он стал качественнее. Мы были ближе, чем тогда, когда я была влюблена в него до одури. Теперь он отдавал мне себя так же, как и я ему себя когда-то. Откидываюсь голову назад, пытаясь сдержаться хоть несколько секунд, но бесполезно: практически доведя меня до эйфории минутой ранее, Шеннон заканчивает начатое. Рвано глотая воздух, который куда-то испаряется, выдыхаю глухие стоны. Тело до кончиков пальцев пробивает на мелкую дрожь, и только тогда он отпускает мои руки, позволяя обнять себя. Позже, под утро, в кровати, зарывшись в смятые белые простыни, пахнувшие только отельной чистотой, не имевшие ничего общего с тем, как уютно и бережно наша собственная постель хранила наши запахи, я решила, что только здесь смогу сказать то, что так долго собиралась, чего бы не смогла сказать в собственной спальне. — Шеннон, — окликнула я его. Он обернулся на полпути в ванную, и мне вдруг представилось, как нелепо я смотрюсь на этой большой кровати. — Может, хватит? — Ты о чем? — О наших тщетных попытках забеременеть. Если с нами все в порядке, но ничего не получается, так может и не нужно? — я замерла, всем телом пытаясь уловить малейшие изменения в его лице. — Хочешь сказать, что вселенная против? — но он только усмехнулся. — Не совсем, но близко к этому. Может, это не про нас. — Как скажешь, родная, — он вернулся, чтобы поцеловать меня в лоб. — Как скажешь. В его ответе сквозила горечь, хоть лицо его и не изменилось. Горечь нашего поражения. Мне вдруг стало не по себе. Мальчику Гвен уже было полгода, и я никогда ей не завидовала. Мне было только непонятно ее непреодолимое желание стать матерью любой ценой. Её ребёнка я видела лишь несколько раз, и в самый первый, после его рождения, Макс спросил меня стоя у бокса с новорожденными: — Что-нибудь чувствуешь? — Ничего, — искренне ответила я. Поначалу Гвен вела себя так, будто обязана мне. Для меня же тот факт, что у ребёнка мой ДНК не значил ровным счетом ничего, и меня бросало в дрожь всякий раз, когда сестра, оставшись со мной наедине, как-то об этом упоминала. Гвен выдохнула с облегчением, поняв, что я ни в коем случае не собираюсь претендовать на какое бы то ни было место в жизни малыша. Но все же я постаралась свести наши с ней встречи к минимуму: для ее ли спокойствия? У меня не было большого опыта общения с матерями, но что-то мне подсказывало, что Гвен отлично справляется и получает удовольствие от своей новой роли. Со временем я стала отдавать себе отчёт в том, что ужасно боюсь повторения своей трагедии, и с какой-то долей облегчения вздыхала, когда месячные приходили в срок. Мне было стыдно за эти чувства перед Шенноном, и всякий раз, сообщая ему очередное «нет», я старалась придать своему лицу скорбное выражение. И все же меня это ужасно угнетало. Он был так искренен в своём желании, а я трусливо врала. Шеннон этого не заслуживает. Именно поэтому я и решила поставить точку. — Джейн, у тебя телефон звонит, — я очнулась только когда Шеннон вернулся из ванной и теперь держал мой телефон, который я упорно игнорировала. — Сообщение, — констатировал он. — Алекс. Даже без фамилии? Просто Алекс? — губы Шеннона искривились в ухмылке и он кинул в меня телефоном, ловить который в мои планы не входило. — Мне не нравится, что этот тип пишет тебе ранним утром. — В Нью-Йорке ночь. — Тем более, — расхохотался Шеннон. — Что ему нужно? — Не знаю. Наверное, это насчёт Макса, — откладываю телефон на прикроватный столик, не читая. Я итак знаю что там: где Макс? Почем мне знать? Я вообще-то на другом континенте нахожусь и понятия не имею, где мой брат со своей любовницей. — Мы просто дружим, Шенн. Всё нормально. — Ни один мужчина в здравом уме не станет с тобой «просто» дружить, — передразнивает он. Это что, ревность? — А Джаред? — А Джаред не в здравом уме. Лето помолчал немного, глядя на меня как-то мечтательно:  — Ты даже не отдаёшь себе отчета в том, сколько в тебе сексуальности, правда? И он увлёк меня в поцелуй со всеми вытекающими из этого последствиями. Через пару дней после отлёта Шеннона я перебазировалась из номера отеля в квартиру Эль в шестом округе. Квартира эта принадлежала ей достаточно давно, и когда-то я считала, что это подарок отца. Однако, она досталась ей в наследство от родителей, они же перебрались за город, к более тихой и размеренной жизни. Хотя представить себе более спокойное существование, чем в этом районе, сложно: здесь в соседях сплошь профессура Сорбонны, модные писатели, знаменитости и прочая аристократия. Словом, одни приличные люди, как любила говорить моя прабабка по маминой линии. Ей почему-то было важно, чтобы в окружении были исключительно люди «приличные» — черта, присущая выходцам из глуши, по ошибке очутившимся Западном Голливуде. Она и про отца моего так же говорила: «Когда Фелиция привела его ко мне знакомиться, я сразу поняла: человек приличный». Что скрывалось за внешним благополучием и блестящими манерами стало понятно позже. Окна апартаментов выходили с одной стороны на берег Сены, с другой — на тихий переулок с книжными магазинчиками и уютными кафе. Моя комната как раз выходила на эту улочку. Я сидела на широком подоконнике, потягивая белое вино из пузатого бокала, а Лин устроилась на полу с журналом, по всей видимости привезённым с собой из Америки. — А ты знала, что Патрик Демаршелье снимал принцессу Диану? — проговорила она как бы между прочим, не отрываясь от глянцевых страниц. Откуда она узнала кто такой Патрик Демаршелье уточнять не стала, дабы не разрушать игру, в которую Лин решила сыграть — вот, смотри, сколько я всего знаю. Как взрослая.   — Да, солнышко.  — А ты? — Лин смотрела на меня серьёзно, испытующе, будто ждала, что сейчас я наконец сдамся и скажу, что она раскусила меня, что я никакой не фотограф, а так, просто тетка без определенного рода занятий. — А ты когда-нибудь фотографировала какого-нибудь короля или принцессу?   — Королей не так уж много, Лин, и не все из них горят желанием фотографироваться.  — А почему Джаред носит корону? Он же никакой не король, — возмущённо пробурчала девочка. Теперь я увидела что за журнал лежал перед ней: что-то вроде ELLE для девочек-подростков, открытый на статье про группу с последними фото, где Джаред в странном головном уборе — пластиковой короне. — Ты только ему об этом не говори, — я расхохоталась, и Лин мне заговорщически подмигнул. В комнату вошла Эль с початой бутылкой вина и пустым бокалом. Жестом показывает Лин, чтобы та выметалась. Девочка понимает мать без слов, сгребает в охапку журнал, который читала, и молча удаляется, тянет за собой дверь, оставив маленькую щель в дверном проеме. Думает, Эль не заметит. Но она и правда не заметила. Наполнила бокал, развернулась к окну, вдохнула аромат вина, прикрыла глаза, и стояла так, а я ждала, когда она начнёт говорить. Ей, очевидно, было что мне поведать. — Я подумываю перевезти детей сюда, — вдруг выдала мачеха. — Что? Зачем? — Отношения с твоим отцом у нас давно зашли в тупик, — она многозначительно посмотрела на меня, как будто я должна догадаться что все это значит. Только сейчас я обратила внимание, что взгляд у Жизель какой-то потухший, тяжёлый. Пустой. — А как Фил на это смотрит? — отпиваю вина и отворачиваюсь к окну. Не очень-то меня интересует, что чувствует Фил. Куда больше меня заботит, что я не смогу видеть своих любимых детей когда захочу. — Ему по большому счёту все равно. Он и видел то их пару раз в неделю. Для него не будет трагедией, если они будут встречаться раз в полгода, — теперь она тоже смотрела в окно. На двери книжного магазинчика красовалась табличка «закрыто», и это в первом-то часу дня в среду. Без объяснений понятно, что случилось. Глупо было бы полагать, что Эль — последняя женщина в жизни Фила. Если он изменял матери, то с чего это Эль, — которая, положа руку на сердце, уступала Фелиции по всем фронтам, — быть последней в этом списке личных побед Филипа Харди? Люди не меняются, теперь я в этом абсолютно уверена. — А как у вас с Шенноном? — спросила мачеха после недолгой паузы. — О ... да вроде, нормально, — потерялась я. — Даже очень. — Прекрасно, — жидкость испарялась из ее бокала с поразительной скоростью. Теперь мне стало понятно так же, зачем здесь необходимо мое присутствие в течение недели: адаптация. Ей нужно было что-то из прежней жизни в этой новой, чтобы побыстрее привыкнуть, перейти черту и утвердиться в своём решении. — Это прекрасно, когда у тебя есть мужчина, который может заставить тебя faire jouire. Я поперхнулась вином. Кое-что памятуя о жизни во Франции, я была уверена, что дословно это переводится как «заставить кончить, довести до оргазма». Раньше наши с ней беседы носили исключительно светский характер, не углубляясь в анатомию. Эль увидела мое смятение, хихикнула, и поспешила обьяснить, что это значит в данном контексте: испытывать ощущение бабочек в животе. Я очень хотела назад домой, к тому, кто заставляет меня faire jouire во всех смыслах, прямых и переносных. Но Эль выглядела такой несчастной, что мне пришлось остаться ещё на пару дней. Лин была счастлива, что ей есть с кем прокатиться на колесе обозрения, что возле Лувра, и Бенджи не будет ей мешать и отвлекать внимание на себя. Мы ходили смотреть на Эйфелеву башню, всю такую мерцающую, что у сестры просто дух захватывало, ели сладкое, пока мать не видит, гуляли, смеялись. В общем, делали все, что Лин могла пожелать. Она ведь все слышала, все понимала и переживала молча. Как взрослая. В ночь перед моим отъездом погода резко изменилась, и я проснулась от холода и поднялась, чтобы прикрыть двери, ведущие из комнаты на балкончик. Я взглянула на улицу под окнами: вывески на магазинчиках раскачивались с жалобным скрипом, а тучи угрожающе нависали над округом  — очевидно, быть грозе. — Красиво, правда? — раздался голос прямо у моего уха, и я невольно вздрогнула, хоть и не очень ему удивилась. — Меган, я когда-нибудь умру от сердечного приступа, и никто даже не узнает, что виной всему ты, — проговорила я, даже не обернувшись. Мне уже даже не было жутко от её появления. Пусть в последний раз она и приходила во сне, а не наяву. Я понимала, что с головой моей совсем непорядок, но боялась, что психотерапевтом и десятком сеансов тут так просто не отделаешься — поэтому предпочла молчать и никому не рассказывать о том, что в свободное время со мной разговаривает умершая подруга. Но ещё я знала, что просто так Меган бы не появилась: может, это и правда ее любовь ко мне была так велика, что достаёт меня и здесь, а может, это я до сих пор не могу с ней расстаться, и мое подсознание ее выдумало, чтобы предупреждать о чём-то, что я, например, вопреки здравому смыслу упорно игнорирую. — Бояться нужно не мертвых, а живых, — протянула она. Я повернулась и подняла глаза: Мегги сидела у окна рядом со мной, облокотившись о стекло. Она играла с яблоком, которое Бенджи оставил на столике у кровати, чтобы угостить меня — большое и красное. — Что ты такое говоришь? — я усмехнулась, уже было решив, что это уж точно никакое не предостережение, а глюк моей нервной системы. — Будет буря, Джейн. И лучше тебе быть к ней готовой. — Меган рассмеялась и подбросив яблоко высоко под потолок, ловко поймала его с характерным звуком. — Меган, бред какой-то, — я с силой захлопнула двустворчатую узкую дверь. — Поживем — увидим, бред ли. — она пожала плечами. — Смотри, сейчас дождь пойдёт. На карниз и правда упало несколько крупных капель. Непроглядная стена из дождя укрыла район и не собиралась отступать. Дождь барабанил так сильно, что мне казалось, кто-то прибавил громкости нарочно. — Обними за меня Макса, пожалуйста, — Мегги спрыгнула с подоконника, оставив на нем яблоко, и растворилась во мраке комнаты. Когда я открыла глаза, дождь с силой бил в наполовину открытые двери, заливая пол в комнате. Я тут же подскочила, чтобы закрыть их. Отчего-то мне показалось, что я это уже делала: точно помню, с каким трудом повернула ручку на раме. И тут мое внимание привлек предмет на подоконнике. Привыкнув к темноте, я увидела: это было большое красное яблоко. Я так и осталась стоять в луже воды, и по моим щекам заструились слезы. Приземлившись в Лос-Анджелесе, я обнаружила в телефоне десяток непринятых от Джареда. Не от Шеннона. Значит, что-то случилось. — Джаред, в чем дело? — я набрала его сразу, как только к самолету подогнали рукав и разрешили покинуть салон. — Ты приземлилась? Хорошо… — хрипло проговорил он. — Что случилось? — прошипела я, предчувствуя неладное. — С Шенноном… неприятности. — Джаред, говори быстро и прямо, иначе я тебя уничтожу. Дыхание сбивается, хотя я всего лишь ускорила шаг, чтобы поскорее получить багаж, покончить с этим, быстрее поймать такси и мчать домой, к Шеннону. Мы ведь вчера вечером разговаривали. Все было в полном порядке. Или нет? — Он в полиции. Вчера ночью его взяли за вождение в нетрезвом виде. — Вот блядство, — простонала я в телефон. — Ну почему! Почему он не взял такси… Сумму залога назначили? — Слушание через два дня. Ждут окружного прокурора. — Зачем на слушании о нетрезвом вождении нужен окружной прокурор?! Он … он что, кого-то сбил? — Джейн, езжай сразу ко мне. Надо поговорить, — выпалив это, Джей отключился.