«Я — то, что я с собой сделал, а не то, что со мной случилось.»
Карл Густав Юнг
«Можно долгие годы искать что-то или кого-то и в конце концов прийти к выводу, что на самом деле ты искал самого себя.»
Фредерик Бегбедер
— Где машина? Шеннон оперся о край бассейна и подтянулся на руках, чтобы выбраться на траву, сверкая пёстрым татуированным плечом. Ставлю на стеклянный столик у шезлонгов два стакана воды со льдом и лаймом. Развязываю шнурок на коротком розовом платье и роняю его на плетёное садовое кресло. Разбегаюсь и прыгаю в бассейн с головой, обдавая Лето брызгами холодной воды. Он смотрит сверху вниз, когда я выныриваю, убирая волосы с лица: — Купальники закончились? — спрашивает, хитро щурясь на солнце, все ещё болтая ногами в воде. — Упаковала. Веселье сменилось злобным оскалом. — Так что с твоей машиной? — Отогнала в сервис ещё утром. У неё техобслуживание по плану, а потом приведут салон в порядок. Я верну тебе ключи завтра. — Шутишь? — Ты купил эту машину. Я её возвращаю. — Но ты же была без ума от неё, — оттолкнувшись, он возвращается в воду. — Это подарок. Она должна остаться у тебя. — Расстояние между нами теперь не больше полуметра. Нервно вздыхаю. Ему не нравится, что им пренебрегают. — Я просто хочу … Он не даёт мне закончить: — Не провоцируй меня. — Тем, что хочу поделить всё по совести? — Тем, что прыгаешь в бассейн в одних стрингах, — Шеннон брызнул мне водой в лицо, и я инстинктивно выставила руки вперёд, защищаясь. И каким местом я только думала? Точно не верхней частью туловища. Такая простая для нас вещь в прошлом сейчас казалась непостижимо идиотской выходкой. Лето сушился на солнышке, жадно глотая принесенную мною воду со льдом: — Вылезай. Поедем к маме. Плавать все равно расхотелось. Дождавшись, когда мой пока ещё муж войдёт в дом, я последовала его примеру, предварительно натянув на мокрое тело розовое платье. От влаги оно моментально окрасилось в красный — цвет моего лица, сгорающего сейчас со стыда. Если Шеннона я тыкала палкой в глаз всю прошедшую неделю, проверяя порог чувствительности, то обижать Констанс мне хотелось меньше всего на свете. Нужно сделать все правильно перед отъездом, а не трусливо сбегать от разговора. Мы долго искали подходящий момент, но он так и не представился. По правде говоря, никто из нас не знал как ей сказать. Слишком много времени прошло, и чем дальше — тем меньше уверенности у нас оставалось. А теперь просто не было выбора. — Ты даже лифчик надела? — Шенн не упустил возможности съязвить по поводу моего внешнего вида. Сочетание белой футболки с чёрными джинсами я считала вполне себе официальным костюмом. — Не все ещё упаковала? — Отстань, — пришлось оторвать руки от руля и вытереть мокрые от волнения ладони о джинсы. — Или можешь продолжить, но пойдёшь пешком. Я водителем не нанималась. — Это моя машина, малыш, — его напускное веселье было ни чем иным, как защитной реакцией на то, чего ещё даже не произошло: мама его по головке точно не погладит. Но на всякий случай он блокирует двери Ровера, чтобы я не бросила его одного в машине посреди пробки. У меня руки тряслись и во рту пересохло, когда я пыталась отстегнуть ремень безопасности. Раздраженно цокнув языком, Шеннон сделал это за меня. Пришлось раз десять напомнить себе, что я взрослая почти тридцатипятилетняя женщина, и уж на откровенный разговор с матерью своего мужа силы я найду. Возможно. Наверное. Совсем не точно. Это не помогало успокоиться, только подстегивало желание ударить по газам и бросить так кстати выбравшегося из машины Шеннона самого с этим разбираться. Он терпеливо ждал, когда я почту его честью и соизволю наконец освободить водительское сиденье. Спокоен как удав, смотрит на меня пристально через лобовое стекло, не дрогнув ни единым мускулом, когда дверь позади него распахивается. Шансов свалить не осталось. На крыльцо вышла Констанс в свободных джинсах в небесно-голубом джемпере. Этот цвет выглядел обнадеживающе: ну не может же на меня накричать женщина в небесно-голубом. Мне нужно-то было сделать от силы шагов двадцать. Он обнял меня за плечи, пока я едва переставляла ноги: — Да успокойся ты, это я должен стрессовать сейчас. — Я натворила дичи ничуть не меньше, — пищу в ответ. — Говорить буду я, — заключил Шеннон, выпуская меня из своих цепких объятий, легко теперь обняв мать. Радость от встречи на лице Констанс быстро сменилась беспокойством, когда в гостиной она наконец увидела мою физиономию в свете полуденного солнца: мертвенно бледную со скорбной морщиной между бровей. Шеннон выглядел немногим лучше. — По глазам вижу, что ничего хорошего вы мне не скажете. — Вряд ли это первые плохие новости, что сыновья приносили ей за столько лет. Но разве станешь от этого меньше нервничать? Мы с Шенноном расселись на расстоянии достаточном, чтобы можно было предположить худшее. Как и обещал, Шеннон не стал тянуть и всё рассказал сам. Новости о разводе ее расстроили. Он опустил подробности о моем скромном вкладе в его освобождение, но в зависимости сознался. Я сбилась со счета, сколько раз Констанс шумно вздыхала, разочарованно переводя взгляд с сына на меня. Я вообще старалась смотреть поверх ее головы, изучая комнату, которую видела не один десяток раз. Я набрала в легкие побольше воздуха, чтобы заговорить о куда более серьёзной вещи, но адреналин ударил в грудь, и я захлебнулась кислородом. И тогда Шеннон, подсев ближе, сжал мою мокрую ладошку и сказал: — У нас есть незаконнорожденная дочь. Большие и ясные глаза матери расширились до каких-то нереалистичных размеров, занимая теперь большую часть лица. Вернее, это я их такими видела через стену слез, что уже стояла в моих собственных глазах, грозя обрушиться в любой момент. По выражению её лица даже моим затуманенным взглядом можно было без труда считать ход мыслей: ясно, что случилось что-то из ряда вон выходящее, ведь нормальные люди не будут скрывать ребёнка … сколько лет? Пять, семь, десять — сколько?! Мне стало нестерпимо стыдно за нас, за нашу трусость и инфантилизм. Если взять в расчёт только те четырнадцать лет, что Лето знает о ребёнке, то это примерно пять тысяч возможностей сказать собственной матери о том, что у неё есть внучка. Сюрприз! Констанс многозначительно посмотрела на меня. Насчёт её небесно-голубого джемпера я уже не была так уверена: — Джейн? — Угу, — я выдавила из себя что-то невнятное в знак подтверждения слов её сына, так же означавшее, что я борюсь с приступом тошноты. — Шеннон, — поняв, что от меня добиваться ровным счетом нечего, она снова обратилась к сыну: — давай с самого начала. — Джейн было семнадцать, когда мы … Неуверенно поднявшись из уютного глубокого кресла, Констанс собрала со столика заварник с жасминовым чаем, к которому так никто и не притронулся, пустые чашки, и вышла из гостиной. Мы с Шенноном переглянулись. Он нервничал, ерзая по дивану. Вернулась она с откупоренной бутылкой белого вина и двумя бокалами, поставила вместо чашек и наполнила чуть больше, чем следовало, придвинув один ко мне. Свой она осушила наполовину за какую-то минуту. — Можно мне воды? — подал голос Шеннон. — Принеси себе сам, — мать одарила его укоризненным взглядом в сочетании с не самым любезным тоном. — Стоять! Продолжай. — Иди, — киваю Шеннону, — я сама. Шеннон, скрипя зубами, нехотя поднимается и слишком медленно ползёт в кухню, бросая на меня полные вины взгляды. — Ну, всё началось в девяносто шестом, в день моего семнадцатилетия. Констанс слушала затаив дыхание, не перебивая, не отвлекаясь даже на глоток вина пока я голосом, лишенным всякого выражения, пересказывала ей вторые семнадцать лет своей жизни. Рассказала про мать, которую винила во всех своих бедах, и про отца, который вообразил себя вершителем судеб; про целый лист в медицинской карте ребёнка, исписанный ложными диагнозами, про то, как дала себя обмануть и пустила всё на самотёк, и как сбежала в Европу не особо думая о последствиях. Как потом поняла, что натворила, и снова встретив Шеннона не знала как рассказать о ребёнке; про то, как чуть не наглоталась таблеток, когда существование сделалось совсем невыносимым, и если бы не Шеннон — довела бы дело до конца. И как наконец решила забрать дочь у приемных родителей, но струсив, облажалась. К своему бокалу я тоже не притронулась — так сосредоточена была на монологе, — и даже не заметила как Шеннон вернулся, застыл в дверном проёме и так и стоял, пока я не договорила. Констанс села вполоборота, обращаясь к сыну, который старательно избегал смотреть ей в глаза, изучая капли воды внутри высокого стакана: — В восемь лет проехать автостопом пятьдесят миль без единого цента в кармане, потому что тебе не понравилось в скаутском лагере — смекалки у тебя хватило. В двенадцать методично обносить дедушкин домашний бар на протяжении полугода так, чтобы я ничего не заметила — расчётливости было не занимать. Сдать литературу на отлично на спор с Джаредом — упорству мог позавидовать Мартин Иден. Но в двадцать шесть лет, Шеннон, дождаться, пока девочке исполнится восемнадцать, оказалось выше твоих сил! Не говоря уже о том, что все мои лекции о контрацепции прошли даром! — Мам, ты сама говорила, что мы — лучшее из того, что случилось с тобой, — Лето сделал неловкую попытку улыбнуться и посмотреть ей в глаза, но мать не оценила, и тогда он смиренно опустился на диван рядом со мной. Нашкодивший мальчишка, пойманный за руку, которого сейчас отправят в их с Джаредом комнату под домашний арест на все каникулы. — Но это не значит, что нужно осчастливливать других подобным способом. Ты сделал ребёнка ребёнку, Шеннон! И где она теперь? Где твоя дочь? А Джейн? Она сильно счастлива, по-твоему? У меня были родители, которые были на моей стороне. А у неё, как я понимаю — вообще никого, кто мог бы хоть как-то поддержать, а не усугублять ситуацию! — Констанс, — я отозвалась чуть более уверенным голосом. — Нельзя винить только Шеннона. Мне самой нужно было думать о последствиях. — О, поверь, кое-что в мужчинах и их методах убеждения я понимаю! Он был не подростком, Джейн. Он был взрослым мужчиной, и это он должен был думать. И в первую очередь о том, что нельзя заниматься сексом с семнадцатилетней девочкой, не важно, защищённым или нет. — Она раздраженно вздохнула и отпила вина, покачав головой будто в отрицание каким-то собственным мыслям. — Но почему ты не сказала ему, Джейн? — Я испугалась, — вру в отчаянной попытке мимикрировать под белую обивку дивана. Выходит из рук вон плохо, я начинаю зеленеть. — Потому что я изменил ей, мам. Вот и всё. Поэтому она сбежала. Если бы я вёл себя не как конченный мудак, она, может, и сказала бы через пару дней. Так что да, это я во всем виноват. — А я всегда считала, что хорошо вас воспитывала, — Констанс опрокидывает бокал, осушая его до дна, и наполняет снова. Сейчас она напоминала мне Джареда, которого я привела в бешенство на прошлой неделе своим нежеланием уберечь Шеннона от отвратительной правды. — Банального «прости, что разочаровал» будет недостаточно, да? — Совершенно верно, — честно ответила мать. Взгляд из доброго и участливого, обращенного ко мне, превращается в холодный и колючий, адресованный сыну. — Лучше расскажите, какие у меня шансы увидеть внучку. — По соглашению с ее приемными родителями я смогу связаться с ней после ее восемнадцатилетия. По закону усыновление не может быть закрытым и я могу объявить о себе когда угодно, но мы договорились, что они сами всё ей расскажут, а захочет ли Сиенна общаться — это уже ей решать. Просто говорю это, чтобы вы не надеялись слишком сильно. В любом случае, ждать осталось чуть больше года. — Разумно. — Это стоило ей немалых усилий, но взвесив сказанное она, вроде, теперь всё приняла, и убирая слезинку подушечкой безымянного пальца, сказала: — Не пойму, мне сначала радоваться или плакать? Разумно было бы не отдавать всё в руки Рейчел, а самой бросить в почтовый ящик то чертово письмо, указав всё-таки обратный адрес. А ещё лучше — позвонить. Я никогда не брала этого в расчёт, но как сказала Констанс, если бы она только знала — всё могло пойти совершенно по другому сценарию. Даже если на Шеннона я совершенно не надеялась, нужно было задвинуть свою обиду куда подальше и рассказать Джареду, который бы точно всё разрулил. Ну почему все единственно верные решения приходят ко мне спустя полтора десятка лет? — Не представляю, чего тебе стоило принять его обратно, — сокрушалась свекровь. — У тебя ангельское терпение. Он мой сын и я его очень люблю, но сейчас я просто ужасно зла, — она говорила так, будто Шеннона не было с нами в этой комнате, и я ощутила на своей щеке его недовольный взгляд. — Тут дело скорее в отсутствии гордости и самоуважения. У меня в подростковом возрасте не было никого, кого бы искренне заботило, что со мной происходит. Моя лучшая подруга не в счёт, но это всё же немного другое. Родители жили своей жизнью, брат — Гарвардом, сестра — своими интересами. Все они вроде были со мной, но как-то на расстоянии. И тут появляется Шеннон. Взрослый, крутой, с интересной жизнью и неподдельным интересом ко мне. Как тут не упасть в его объятия? Девочка, до которой никому не было дела, вдруг стала очень важной для парня старше. Шеннон, видимо решив, что с него хватит, как обиженная школьница вскочил с дивана и объявив, что мы уходим, упёрся руками в бока, ожидая, что я пойду за ним. — Я не поеду. Вызови Uber, а я останусь с твоей мамой, мы напьёмся вина и я немного поплачу. Констанс продолжала сверлить его полным боли и разочарования ясным взглядом. Лето ничего не оставалось кроме как закатить глаза, коротко попрощаться с матерью и уйти ни с чем. — Бедная моя девочка, — Констанс заняла место сына, подав мне бокал. — Выразить не могу, как мне жаль. Я положила голову ей на плечо и еле сдерживала в себе слёзы. Мне вдруг тоже стало невыносимо жалко себя. Она почти заставила меня поверить, что жертва здесь я. — Не злитесь на него слишком долго, пожалуйста. Ему сейчас понадобится много поддержки и понимания. «Я бы сделала для тебя то же, что сделала моя мама для меня в своё время», — эти слова эхом отдавались у меня в голове, когда я шла пешком по шумному бульвару Сансет, обнимая себя руками. Был глубокий вечер, но Западный Голливуд и не думал утихать, наоборот, с приходом ночи жизнь здесь начинала играть новыми — неоновыми — красками. Выползая от Констанс в изрядном подпитии, я соврала, что вызвала такси не на ту улицу, и поэтому нужно пройтись буквально до первого поворота. Не собиралась я домой. Плакать на заднем сиденье пыльной машины в Шенновой толстовке, выдранной из остывшего салона Ровера перед уходом, мне не хотелось. Эта толстовка была на нём в ту ночь? Наверное, на оживленной улице со стороны выглядело по-идиотски, но схватившись за широкий ворот, я нырнула в нее с головой, принюхиваясь. Я остановилась, и стук каблуков тяжёлых босоножек стих, перестав отсчитывать секунды. Толстовка пахла кожей и бензином, мускусом и сандалом, скошенной травой и только что выглаженным бельем. Фаренгейт. Запах, от которого у меня подкашивались ноги всякий раз, когда я утыкалась носом в татуировку в виде триады за ухом, или касалась губами тайного послания у него на шее: точка — тире — точка — точка … Я выучила его наизусть. Шеннона, то есть. Для меня этот запах был неразрывно связан с ним. Сложный аромат свободы, силы и уверенности. Запах взрослого мужчины в кожаной куртке — причём интенсивность этой ноты выкручена на полную громкость, — и когда он сгребает меня в свои жадные рысьи объятия, добыча уходит с ним по своей воле, с дрожащими коленками и глупой улыбкой на лице. К вечеру из всего контрастного букета я ощущала только причудливое сочетание мускуса и сандала, пахнущее белыми хрустящими простынями, которые вот-вот превратятся в зверски измятое поле боя. Выныриваю из толстовки, просовывая голову во внешний мир, и опрокидываю на себя мешанину из громких звуков и едких запахов, сдобренную обжигающим глаза подмигиванием вывесок и рекламы. Пока я гуляла, алкогольный дурман послушно уступил место меланхолии, и я решила пройтись до бульвара Санта Моника, побродить там, пока ноги не решат, что с них хватит, и только после этого ехать к себе на Райтвуд-лэйн. Когда я вернулась, свет горел только в холле. Шеннон спал в комнате напротив нашей спальни, дверь была открыта. Гостевой ее назвать можно было с натяжкой, потому что гости у нас никогда не оставались, а вместо кровати у стены громоздились друг на друге два видавших виды матраца. Мы не стали обставлять эту спальню, решив, что она идеально подходит для детской. Даже стены были выкрашены в белый, чтобы когда узнаем пол малыша, быстро перекрасить во что-то подходящее для мальчика или девочки. Мы так и не узнали, кого ждали два года назад. — Ты пришла? — раздаётся сонное из темноты. Я замираю на секунду между дверьми. — Не спишь, значит. — Я не мог спать, пока ты где-то ходила. Уже собираясь пожелать ему спокойной ночи, я вдруг вспомнила: — Ты обворовывал собственного деда, серьезно? Шеннон хмыкнул где-то в темноте: — И обворовывал бы дальше, если бы не оказалось, что он в завязке, а виски испаряется. Ба устроила ему взбучку. Мнусь в нерешительности, не знаю что ещё ему сказать, но говорить отчаянно хочется. Что-то ничего не значащее, безобидное. Ну же, давай, Джейн, соображай … — Ты ещё здесь? — Шеннон не выдерживает первым. — Да. — Ты не помнишь, как это случилось? — Что именно? — Сиенна, — отвечает со снисхождением в голосе, типа, что тут непонятного? — Конкретный день я не вспомню … был январь, мы много времени проводили у тебя дома. Но мы абсолютно точно были накуренные и бесстрашные. — Точно, — слышу как он улыбается, выдыхая. — Можно к тебе? Странно разговаривать с дверным проёмом, — прикрываю глаза, больно прикусывая щёку изнутри. Меня ощутимо покачивает после двух выпитых бутылок на двоих. Бой был равный, но я в нём проиграла. — Лучше давай спать.***
Меня разбудил звонок. Резкий, пронзительный скрежет гитары и ударных среди ночного мрака. Я толком не понимала что именно говорит Джаред. Он тараторил без умолку, и последним, что я услышала, было: «так ты приедешь?». Джаред хотел, чтобы я приехала за Шенноном в какой-то бар в Нью-Йорке, потому что он там один, обдолбанный и избитый. Сердце бешено стучало в горле до тошноты, гнало меня вон из постели. Я кинулась к двери, дернула ручку, потом ещё раз: она не поддавалась. … кошмар. Очередной кошмар последних ночей. Сегодня вместо пояса от халата — это. Поняв, что дергаю дверную ручку в своей спальне, я пришла в себя. Прислонилась щекой к двери, прислушалась. Чувство тошноты было реальным. Сердце, мечущееся в груди — было реальным. Паническая атака. Ну, здравствуйте, только этого мне не хватало. Хотя, если посмотреть с другой стороны, неплохое кардио вместо пробежки. Нужен кофе. Странный способ остановить тахикардию, возможно, даже опасный, но других я не знала. Кухня ранним утром залита светом, и это было ее неоспоримым преимуществом перед остальными комнатами. Солнце было везде: на боках пузатых чашек, в стакане с водой, рикошетило от металлической глади холодильника прямо на пол, в трещинки на паркете. С каким бы паршивым настроем я не встала — свет, нагло захвативший всё пространство, практически не оставлял шансов упадническим настроениям. И всё-таки иногда случались осечки, вот как сейчас. «Ты хорошо спала?», — он спрашивал утром за завтраком как-то обеспокоено. «Нет, плохо», — отвечала, переливая кофе через края чашки. Он и сам знал, что спала я поверхностно, сминая простыни и отпинывая его ногами. Опять плохие сны. И тогда он заставлял забывать их весьма необычным способом: усаживая меня на обеденный стол, аккуратно и нежно, будто бы это все только для меня. Никогда не спрашивая, хочу ли я, но и не напирая. Я никогда не отказывалась от ударной дозы эндорфинов. Он давал почувствовать, что я важнее всего сейчас. Это был его способ остановить время, показать, что торопиться нам некуда, будь то среда или воскресенье. Будто вся жизнь — здесь, в этой кухне, на этом самом столе. Вот такая иллюзия. Такие утренние ритуалы. Шеннон создал свою утреннюю магию специально для меня, и его рецепт состоял всего из двух слов: занятие любовью. Потом становилось ровным счетом фиолетово из какой чашки пить кофе. Вместо утренней зарядки — разрядка, вместо медитации — он выкуривал сигарету, а я сидела в зоне поражения и вдыхала такой желанный заменитель воздуха нормального. Пассивное курение было моей любимой зависимостью после того, как бросила сама. За два с половиной года он приучил меня ко многим вещам. Придётся как-то приспосабливаться жить без его «давай рванем к океану на выходные?», когда он имеет в виду ту часть Калифорнии, где в бухточке с тёплой соленой водой крошечные бунгала разбросаны на внушительном расстоянии друг от друга, позволяя ветру со всех сторон облизывать свои облупленные бока, и пальцы тонут в мелком белом песке, стоит лишь сделать шаг за дверь. Придётся заново привыкать к одиночеству и не ждать его «внезапных» появлений в моем номере в отеле где-нибудь там, куда ему было совсем не по пути, удивление от которых отыгрывать становилось все сложнее. Что делать без «что сейчас читаешь?» и вырванной из рук книги я пока не представляла. Книга отправлялась на пол, я теряла страницу безвозвратно, а он завладевал моим вниманием безраздельно и был этим дико доволен, хотя и вызывал поначалу раздражение этим ребячеством. Мог просто положить голову на колени, по-щенячьи глядя в глаза, и тогда я нежно гладила его по волосам. А мог и поцеловать, мягко или требовательно — это уж как у него с настроением и планами, но это почти всегда приводило к одному итогу. Наркота перевесила всё это, оказалась важнее меня. Меня всё ещё трясло, но я решительно не понимала, это отголоски панической атаки или последствия воспоминаний о том, что этот стол не всегда использовался по назначению. — У тебя всё хорошо? — Шеннон уже черт знает сколько торчит в дверях, наблюдая за немым спектаклем на моем лице. — Всё отлично, — сгребаю со стола телефон, недопитый кофе и вылетаю из кухни, лишь бы не дышать этим наэлектризованным воздухом. Он скорее всего слышал, как я ломилась в закрытую дверь своей же спальни, потому и пришёл, а не то что я там себе уже напридумывала. Мне нужно было срочно сбежать из дома, хоть и дел по горло, и вещи не собраны. Повод был более чем весомый: мне нужно было к Мегги. Тормоза такси жалобно заскулили прямо у входа на территорию кладбища, да так громко, что определённо могли бы разбудить если не покойника, то стаю дремлющих на высоких дубах воронов — совершенно точно. Прохладный утренний воздух куда-то испарился за время моей поездки, и я пожалела, что вырядилась во всё чёрное. Дойдя до нужного ряда свернула направо, затем налево, пока не нашла то, что искала. Надгробную плиту с набором букв и цифр, бывшим когда-то моей подругой. Я опустилась на колени рядом с могилой и положила цветы у камня: охапку мелких красных роз, которые ей так нравились. — Надо тебя отпустить, Меган, — прошептала я, поглаживая холодный камень. — Ты сделала что могла, но теперь я сама. — Хочешь, чтобы я осталась здесь? — раздались где-то над ухом знакомые до ломоты в сжатых пальцах интонации в мягком голосе. Я медленно обернулась, чтобы не спугнуть видение. Подруга улыбалась, уперев руки в бока. — Да, — отвечаю спокойно, наконец полностью приняв тот факт, что крыша моя безнадежно течёт, — я хочу, чтобы ты оставила меня. — Ладно. Если хочешь, — она пожала плечами. — Я тебя люблю, Харди. — Я тебя тоже, Купер. И она растаяла, чтобы никогда больше не появляться. Так просто. Я сдавленно выдыхаю, пытаясь не задохнуться от слёз. Постояла ещё какое-то время, опершись рукой о плиту, пока снова не почувствовала способность ходить, говорить, жить, и не оборачиваясь пошла к воротам, чтобы никогда больше здесь не появляться.***
Нет ничего более жалкого, чем пытаться сделать заведомо невозможное. Я пыталась собрать вещи, но понимала, что мои сборы без помощника едва ли закончатся к следующей неделе. О том, чтобы завтра к полудню все было готово, даже речи идти не могло. Мне должен был помочь мой верный оруженосец, но час назад Брук позвонила вся в слезах и сказала, что летит в Нью-Йорк, потому что её истеричная мать прямо сейчас выбрасывает все её вещи из дома. Я знала, что отношения у них натянутые, но Брук никогда не вдавалась в подробности. Пришлось просить Макса ехать туда и спасать что можно, а потом помочь самой Брук устроиться в моей квартире. Брат без лишних вопросов обещал помочь. — Ты опять плакала, — Шеннон, зашедший в гардеробную посмотреть как идут дела и, видимо, позлорадствовать, не упустил возможности ткнуть меня носом в очевидное. — Это моё перманентное состояние последние пару недель. Если тебя это так бесит, можешь сюда не входить. — Да нет, просто … — он смущённо почесал затылок, подходя ближе, лавируя между ящиками с тряпками. — Мне почти каждая вещь в доме о чём-то напоминает, — и меня накрыл новый приступ плача. — Мне тоже. — Я вопросительно уставилась на него зарёванными глазами ожидая рассказа. — Вот это, — указательным пальцем он подцепил за бретель бежевое шёлковое платье с открытой спиной, доходившее мне почти до середины икры. — Я заставил тебя переодеться, потому что у тебя соски просвечивали. А куда мы вообще шли? — На … — я попыталась припомнить, но нет, ничего в голову не пришло. — Не важно. Ты не просил переодеться. Ты раздел меня перед выходом, а когда пришло время снова его надевать, оно оказалось безнадежно измятым, и мы вообще никуда… Э-э-эй! Он скрестил руки на груди и поднял брови: — И куда вся твоя сообразительность девается в такие моменты? — Рядом с тобой мой рассудок всегда брал выходной. — На тебе были те же духи как в тот раз, когда ты тащила меня на себе из бара в Нью-Йорке. У меня все рухнуло внутри. Мы с Джаредом много лет считали, что он вообще ничего не помнит о той ночи. Тогда я не хотела, чтобы он знал, потому что всю обратную дорогу всхлипывала и вытирала слёзы, а это означало, что он мне всё ещё небезразличен. Выходит, он знал, что мне было не плевать даже спустя время. Сейчас меня хватило только на один вопрос: — Как? Ты же спал. — Я и правда считал, что мне приснилось, а когда проспался, от моей одежды пахло тобой. Больше никто из моих знакомых не пахнет как срез вишневой веточки, а духи ты никогда не меняла. Я всегда бросаю куртку на заднее сиденье. Вот и ответ. Не знаю почему, но меня это ужасно смутило. Может, он мстит мне за перфоманс в бассейне и теперь тоже провоцирует? — Помоги мне собраться, — пытаюсь перевести тему и извлечь хоть какую-то пользу от бесцельно шатающейся по дому физической силы. — Не-а. И не подумаю. — Шеннон, ну пожалуйста, — взмолилась я. — Надо совсем немного: упаковать компьютер, ноут и пару фотоаппаратов так, чтобы они не повредились, а ещё свалить содержимое ящиков комода в коробки. — Черт, ты же затопишь весь дом слезами, если я не соглашусь, да? — он, кажется, готов сдаться, и я для убедительности все же пускаю скупую слезу. — Ладно. Какое-то время я ещё слышала, как он возится с моей техникой, но потом все стихло. На тот момент особого значения этому не придала, так как допускала, что он просто напросто может устроить саботаж и сделать перерыв на кофе. Но спустя время в доме продолжала стоять тишина, и я выбралась из гардеробной проверить в чем дело. Может, его завалило моими трусами? Лето сидел на кровати спиной ко мне, склонив голову набок, в ворохе моего белья. Слишком поздно я заметила маленькую картонную коробку, содержимое которой разлетелось, наверное, по всей кровати, но приглядевшись, ничего не обнаружила. — Шеннон, что ты делаешь? — Читаю, — не оборачиваясь, он помахал из-за спины маленькой записной книжкой в чёрной кожаной обложке. — По фразе «дорогой дневник» не ясно, что его не стоит трогать?! — Я разозлилась и попыталась отнять, но не тут-то было: если Шеннон во что-то вцепился — будет держать до конца. — Зачем ты вообще открыл эту коробку? — Случайно. Ты сказала вытряхнуть — я вытряхнул. Я совсем забыла о ней, об этой «коробке Шеннона». Помимо дневника, который я вела во время своего заточения в Скарсдейле, здесь так же хранились наши немногочисленные фотографии семнадцатилетней давности, билет в кино с выцветшими от времени чернилами, то самое письмо, а еще фото маленькой Сиенны, что отдала мне тётя. — Хотел оставить на память твои чёрные стринги, но передумал, — сказал он, ухмыляясь. Я не могла понять, он серьезно или прикалывается, но время для шуток не самое подходящее. — Я хочу взять что-нибудь отсюда, — он похлопал моим дневничком по ладони свободной руки, и тут мне хватило реакции, чтобы выхватить его из рук Лето. — Нет, Шеннон, исключено, — отрезала я. — Сколько ты прочитал? — Листаю чтобы проверить, не выдрал ли этот фетишист пару страничек на память. — Достаточно. Всё, — сдавленно проговорил он, делая акцент на последнем слове, поднимая на меня печальный взгляд. Чтобы я поняла, как он проникся этой писаниной? Слишком поздно для всего этого. Тем более, какой-то исчерканный вдоль и поперёк его именем блокнотик вряд ли мог добавить реальности происходящему, когда он и так постоянно пялился на мой шрам внизу живота, отводя взгляд сразу, как только я ловила его с поличным. Не для него я всё это храню. — Голос у тебя такой, будто это глубоко ранило твою девственно чистую душу. — Дура, — Шеннон вскочил на ноги, зло глядя на меня исподлобья. — Какая же ты непроходимая дура! Лето повторил свою недавнюю выходку, только не с посудой на этот раз, а с комодом, перевернув тяжелую громадину взмахом одной левой. Мне было больно от того, что причиной и адресатом этой безотчётной агрессии была я, а не мебель. И что будь у него поменьше выдержки — в стену улетела бы я, а не какая-то чашка. Мы обещали не делать друг другу больно, но сделали гораздо больше. Даже сейчас, когда все уже сломано, мы оба находим возможность ударить любимого человека куда-то ещё. Добить, чтобы не мучился после моего ухода. Сегодня была моя очередь не спать, прислушиваясь к шагам, но Шеннона я так и не дождалась. Он, похоже, вообще не ночевал дома. Меня снова охватило отчаяние: он ушёл, потому что я сказала чушь, и теперь вообще неизвестно, увидимся ли мы до моего отъезда. Пренебречь аккуратностью в сборе вещей было лучшим решением за всю мою жизнь, пожалуй, потому что просто скидывая все барахло в коробки, я добилась потрясающего результата: к полудню, когда приехали ребята - муверы, всё было готово. Им оставалось только вынести неподъёмные ящики из дома и с десяток раз выслушать ворчание по поводу сохранности моей техники: «вы можете просрать всю мою обувь, ребята, но если с моим iMac что-то случится — я вас уничтожу». Вечер у меня оставался абсолютно свободным, и я решила провести его с пользой, но кое-что пошло не так. Шеннон вошёл в дом неслышно, или это музыка и собственные мысли помешали мне его услышать, но я вздрогнула, увидев его перед собой: — Не спросишь, где я был? Ох, Шеннон, я привыкаю не лезть к тебе с такими вопросами. Тем более в десятом часу вечера. — Где ты был? — У мамы. — Как ты? — искренне интересуюсь, а он, кажется, отошёл от вчерашнего и расположен к разговору. — Я выпил шесть чашек двойного эспрессо. Спроси меня ещё раз после восьмой. На самом деле, у нас всё нормально, — отвечает на вопрос, который я не решилась задать. — Сегодня без нервов поговорили. Она сказала, что не злится. — Я рада. Он застал меня на диване с бокалом в одной руке и кусочком сыра в другой, и его эта картина, похоже, развеселила, потому что Лето загадочно заулыбался: — Почему ты в этом платье? — Ты вытащил его из коробки и не положил обратно. Я нашла, когда все уже было отправлено. И тогда я решила надеть его и сходить в «Providence». Даже столик заказала и думала взять тебя с собой. А потом оказалось, что кроме найковских кроссовок из обуви у меня ничего не осталось. К тому же в холодильнике я нашла горгонзолу, которую Рита покупает специально для меня на ярмарке в Малибу, и решила, что нельзя её так оставлять. И вот я здесь, в платье, которое тебя бесит, в розовых тапках, которые бесят меня. Но зато с хорошим сыром и отменным французским вином. Шеннон какое-то время так и стоял, улыбаясь с отсутствующим видом, заложив руки в карманы своих дырявых джинсов, и я решила загладить свою вину как умела. — Слушай, Лето, давай нахуяримся, а? В последний раз. Мы чёрт знает сколько не наебенивались вдвоём до невменяемого состояния. У нас остались ром и кола. Я проверяла. — Я бы сказал, мы вообще не нахуяривались до невменяемого состояния одновременно. Кто-то должен был назвать таксисту адрес или сесть за руль. — Ну да, — соглашаюсь, припоминая скорее наше второе воссоединение, чем последние два года. — Я бы с большим удовольствием, но если завтра Джаред услышит легкое алкогольное амбре — он психанет. Ты когда-нибудь злила Джареда? — На прошлой неделе. — Не понравилось. Решила впредь подобное не практиковать. — Так что по старой доброй традиции нахуяриться должен кто-то один. В данном случае — одна, — сказал Шеннон и двинулся к лестнице. — И куда ты пошёл? — я почти кричала ему вслед от негодования. Что за безразличие?! — Спать. — Зачем так рано? — Потому что завтра всё в очередной раз полетит к ебеням, а пилот должен быть выспавшимся. Не всё, а только я. И не к ебеням, а в Нью-Йорк. Но он хотя бы вернулся в гостиную. Сейчас этого вполне достаточно. — Если ты расстроился, что мы не идём в ресторан, то я хоть сейчас натяну кроссовки и в путь. Столик ещё наш. — Джейн, сколько ты выпила? — он взял бутылку красного полусладкого с кофейного столика, взвешивая в руке. — Недостаточно, чтобы не смочь назвать таксисту адрес. — Шенн продолжал пытать меня взглядом. — Ну два. С половиной, — я повертела в руке полупустой бокал. — Лучше посиди со мной, иначе я забью на вопящее от ужаса чувство стиля, надену те кроссовки и выйду на улицу прямо в этом платье. А как ты скорее всего успел заметить, лифчик я под него не надела. На просьбу он реагирует без колебаний: садится рядом настолько близко, что я чувствую тепло, исходящее от его тела. Что, в общем-то, неудивительно в моем прикиде. — Джейн, насчёт Эли… — он первым нарушает тишину, теперь развернувшись ко мне. Смотрит в глаза, задумчиво кусая губы. Я готова слушать про Эли, которую при мне он ни разу не назвал полным именем. Готова слушать про что угодно, лишь бы не молчал больше. — Я не думал о ней. — Знаю, — пожимаю плечами, отправляя в рот кусочек сыра. Кремовая текстура с приятной горчинкой заставляет прикрыть глаза от удовольствия. — Я пришла к выводу, что ты не врал мне об этом. Вообще, Шеннон, у меня есть целая теория насчёт тебя. — Я весь — внимание, — он подпер голову рукой и заулыбался во весь рот, предвкушая веселье. — Валяй. — У тебя синдром белого рыцаря, — на это мой пока ещё муж расхохотался в голос, заглушая играющих фоном The Rolling Stones. — Нет, не смейся! — Это что-то из комиксов про Бэтмена? Что это вообще значит? — он продолжал смеяться, но зная, что я вообще-то тоже могу психануть, вдруг умолк. — Ты выбираешь женщин с проблемами. Решая эти проблемы — ты чувствуешь себя хорошо, у тебя появляется миссия. — Нет, Джейн, это ерунда, — хмыкнул Шеннон, воруя мою горгонзолу с тарелки, но морщится и закусывает виноградинкой. — Короче, просто вспомни все разы, когда мы сходились: в первый раз у меня были проблемы с родителями и бывшим, — я начала разгибать пальцы, считая причины. — Во второй — я подсела на кокс, в третий — Меган … И каждый раз ты тащил меня на себе из этого кошмара. — Ну и зачем это мне, по-твоему? Должно же быть доказательство у твоей теории. — Есть два возможных варианта: или все дело в семье, когда ребёнка игнорируют, но у тебя прекрасная мама и этот вариант, я думаю, сразу отпадает и подходит моим родственникам; или ты рано усвоил такую модель поведения. Может, ты чувствовал ответственность за маму и пытался помочь ей. Или это случилось из-за Элис Доусон. Ты выбрал меня, потому что я похожа на нее, и как будто пытаешься все исправить. Может, ты чувствуешь вину перед ней и наказываешь себя. В общем, не знаю, но у меня ощущение, что как только жертву не нужно спасать — ты теряешь концентрацию и уходишь в кокаиновый туман. — Я думаю, что есть одно большое «но» в твоей теории: чувство вины я испытываю только перед тобой. — Поэтому ты хочешь, чтобы я ушла. — Мне не хватит целой ночи, чтобы описать все причины, по которым ты этого делать не должна! Я меньше всего на свете хочу, чтобы ты уходила, так с хера ли ты решила за меня? — Шеннон медленно начинал выходить из себя. Разбивать в гостиной почти нечего, нужно убрать бутылку подальше. — Я буду напоминать тебе. Он почти взорвался, но, глубоко вдохнув, проговорил сквозь зубы терпеливо, как бестолковому ребёнку: — Что напоминать, Джейн? — Что меня трогал другой мужчина, — я взяла его пальцы своими, перебирая их. — Что он делал. Из-за того, что ты облажался. — Давай-ка я заберу у тебя бокал, — тянется ко мне, но я успеваю отдёрнуть руку. — Скажи, ты виделся с Элис после того, что случилось? — Он отрицательно покачал головой. — Тебе стыдно, Шеннон. Ты чувствуешь стыд и вину перед ней или передо мной, без разницы уже. А стыд и вина — это основные причины саморазрушительного поведения. — В этих розовых тапочках и полуголом платье из тебя так себе психоаналитик. Ты много думала на эту тему, да? И сейчас ты скорее всего скажешь, что мне нужна терапия. Он понемногу снова приходил в равновесие, или решив, что бесполезно спорить с пьяной женщиной, или приняв что-то из сказанного. — Именно это я и пытаюсь сказать. Если ты с этим не разберёшься — это будет повторяться снова и снова. — Да ну тебя, — расхохотался Шеннон. — Теория увлекательная, только бредовая. Снова и снова? — повторил он за мной. — Я не собираюсь снова кого-то искать, Джейн. То, что ты сейчас уходишь, еще ничего не значит. Это ты делаешь уже в третий раз … Мне бы сказать ему, что в ящике стола в холле лежат документы на развод, уже подписанные мной и готовые к отправке после его подписи, но я трусливо молчу. Всё было слишком просто: раз детей нет и делить нам нечего, развод — дело даже не одного дня, а часа. Я еще никогда в жизни не оформляла пакет документов так быстро. Скажу ему об этом, когда приземлюсь в своей новой жизни. Без него. — Я пытаюсь понять, что с тобой происходит и почему ты не поговорил со мной об этом раньше. — А зачем? Зачем тебе понимать, что со мной? Я сволота и торчок — это ясно и без психоанализа. — Понять, почему со мной случилось то, что случилось, — смотрю ему в глаза с вызовом, стараясь не спугнуть раньше времени. — Ты ненавидишь мою кошку, но у вас с ней больше общего, чем с кем бы то ни было. Ты тоже гуляешь сам по себе, и черт разберёшь, что вообще у тебя в голове творится. Никто вам не хозяин и не указ, вы делаете больно тем, кто вас любит, просто исчезая в своём мире и возвращаясь, когда сами решите. При этом зверя преданнее, чем Ши — я в жизни не встречала, что кошкам, кстати, вообще не свойственно. Я — исключение из правил для вас обоих, аномалия, если хочешь. С этим надо что-то делать, или это убьёт нас. А я устала страдать, Шеннон. Я не могу жить на износ, как ты — без тормозов, и с тобой всегда так было, и будет продолжаться дальше. А у меня кончились для этого силы ещё очень давно. Я просто хочу жить, спокойно и скучно … я чётко поняла это, когда у меня не возникло желания наброситься и расцарапать тебе лицо после Элис Доусон, после Евы, кокса. Ничего. Только тупая боль. И ещё разочарование. Он молча выслушал меня, хотя по выражению лица я видела, как ему все это глубоко неприятно, но яснее ясного он понял то, что я хотела сказать: я тебя люблю, но я так устала тебя любить, что теперь выбираю любить только себя. Он это примет когда-нибудь, поймёт, что на этот раз всё серьезно. — Со мной всё ясно. А что с дикой зверюгой? — Твоя мама попросила оставить Ши у неё, как память обо мне и всё такое. Ну и они, вроде, ладят, а я всё равно не смогу таскать ее за собой вечно. — Ясно, — он коротко кивает, видимо, тихо радуясь, что я не бросаю их вдвоём. — Может, останешься ещё хотя бы на пару дней? До суда. — Не могу, у меня свидание с Джудом Лоу во вторник. — Должно быть, приятнее, чем с судьей, — Шеннон едва заметно улыбнулся уголком рта, но ему было совершенно не до смеха. — Что будешь делать со своей квартирой? Оставишь для рабочих набегов на Эл-Эй? — Продам со временем. Я вообще хочу порвать с Калифорнией. Здесь начались все мои проблемы, и я вполне ожидаемо хочу от них съехать, — запиваю сказанное остатками третьего бокала красного вина, потому что слова горчат и отдают фальшью. — Под всем ты подразумеваешь только одно, — он делает верный вывод, подливая мне ещё вина. — Ты — моя главная проблема, Лето. — Ты же понимаешь, что нам придётся общаться, да? — Если … — я собиралась затянуть уже знакомую песню, но он оборвал меня, передразнивая. — Если Сиенна захочет разговаривать, я знаю. Она захочет, поверь. — С чего ты взял? — Это ты теперь видишь всю картину целиком, а на неё свалится нечто новое и пугающее, и ей придётся разговаривать, чтобы понять, кто она. Она захочет поговорить хотя бы за тем, чтобы узнать, почему ты это сделала. А там уже как-нибудь разберёмся, Джейн. Никуда она не денется, — закончил Шеннон, будто читая мои мысли. Она ведь может встретиться со мной, получить ответы на какие-то вопросы, и скрыться навсегда. Это не маленький ребёнок, доверие которого можно завоевать, пусть с трудом и спустя время. Это будет совсем взрослая девушка, умеющая думать и анализировать, со своим характером (и не самым простым, если унаследовала его от кого-то из нас), и всё что я смогу — просто рассказать ей правду, не пытаясь выставить себя в лучшем свете. — Мне бы твою уверенность, — я отхлебнула вина и откинулась на спинку дивана, прикрывая глаза. — Папочка-то не бросал ее сестре, сваливая в закат. Иногда мне кажется, что нужно было довести дело до конца, судиться с ними и будь что будет. Ну узнали бы все, что ты редкостный придурок, а я кукушка. Пошумели и забыли бы. Зато я бы знала, что сделала всё, что могла. Но я же просто сделала два шага и в панике сбежала обратно в свой глянцевый мир. Я малодушная тряпка, тварь дрожащая. — Послушай, ты итак сделала что могла. Отдать Сиенну, может, и было проявлением малодушия, но я бы и тут поспорил, учитывая все известные нам обстоятельства. Но оставить все как есть и жить со своим решением, с его тяжестью, не ломая жизнь ребёнка — это мужественно. Очень легко сейчас, когда ты собрала весь пазл, забыть, каково тебе было двигаться в темноте наощупь. — И за что ты мне такой понимающий? — Тебе тоже нужна терапия, Джейн. Найди хорошего психотерапевта, попробуй отпустить хотя бы эту ситуацию с Сиенной. Ты же съедаешь себя изнутри этими бесконечными «если». — Не хочу я психотерапевта. Я не смогу рассказать ему всё, и какой смысл в такой терапии? Мне гораздо легче, когда я говорю с тобой. И к тому же, антидепрессанты нельзя смешивать с виски, — пускаю в ход самый весомый аргумент против похода к мозгоправу, и Шенн с наигранным пониманием соглашается. — Черт, слушай, я расскажу тебе свой последний секрет, раз уж все твои вытащила на свет. Так будет честно. В общем, я вижу Меган. — В каком смысле «я вижу Меган»? — он щурится, сделав до невозможного серьёзное лицо. — Сразу после смерти она являлась ко мне вполне реальными видениями, потом переселилась в сны, но все это время она со мной на связи. Ну, то есть не она, конечно. Но … Шеннон, я такое не стану рассказывать какому-то там терапевту. — Иди сюда, — он прижал меня к себе, не дав опомниться, и я обняла в ответ, возможно, в последний раз вдыхая его тепло с примесью Фаренгейта. — Я даже не представлял, как тебе было сложно всё это время без неё, и вообще. — А когда нам было легко? — Ну брось, это были два хороших года, — смех в его голосе искренний и нежный. Я чувствую, как он делает то же, что и я: мы дышим друг другом, прекрасно понимая, что это конец чего-то значительного. Чего-то, о чём не рассказывают даже друзьям. О чём молчат, выкуривая сигареты одну за другой в ночи, захлёбываясь воспоминаниями. — За исключением последних двух недель. Они у меня в личном топе самых ужасных дней в моей жизни, — отвечаю так же, без злости. Шеннон выпустил меня из объятий и взял за плечи. Мы все равно оставались сидеть лицом к лицу. Слишком близко, чтобы я не смогла сказать ещё какую-нибудь гадость и снова всё испортить. Вопреки собственным ожиданиям, я не испытывала ненависти или даже злости к Шеннону. Стоило ему многозначительно на меня посмотреть из-под гущи полуопущенных ресниц, потом пару раз этими ресницами взмахнуть — и готово. Теперь я вынуждена убеждать себя, что должна уйти. Я даже забыла почему собиралась это сделать. И за что мужикам достаются такие ресницы? Видимо, как раз для таких моментов, чтобы мы теряли голову и прощали снова и снова. А то человечество вымерло бы давным давно. Мне будет не хватать этой магии. — Шеннон, что ты … — еле выговариваю, когда его руки оказываются на моем лице. — Ш — ш — ш … — он прижал большой палец к моим губам, — не дергайся. Хочу трогать тебя как можно больше, пока ты не помахала мне ручкой. Я снова попыталась возразить, но он опять на меня шикнул. — Просто закрой глаза и дай мне сделать это. Делаю как он сказал. Сначала ничего не происходило и я начинала терять терпение. Но затем его губы мягко коснулись моих, и я инстинктивно подалась ему навстречу, открывшись этому поцелую. Быстро прикинув свои силы, решила, что вполне способна себя контролировать и не вестись на дальнейшие провокации. Удивительно, что он целовал меня уже в тысячный раз, но я испытывала какие-то странные ощущения. Сравнить их можно было разве что с нашим первым поцелуем. Ночью в парке на плохо освещённой дорожке, он держал меня так крепко, не оставляя шансов выбраться, и у меня выросли крылья. И я бы абсолютно точно оторвалась от земли, если бы не его руки, стискивающие в объятиях. Я ощущала себя такой счастливой и беспомощной одновременно, будто уже тогда знала, что ничем хорошим это не закончится. — Может, это кризис, а не катастрофа? Он спрашивает, а я не знаю что сказать. Да и нужен ли ему ответ? Это ты — катастрофа, Шеннон Лето. Проблема. А проблемы нужно решать. — Ты сказала, что хочешь поделить всё по совести, а сама отбираешь всё, что у меня есть. — Шеннон, пожалуйста … — обхватываю его запястья, пытаюсь оторвать его руки от себя, но то ли не очень стараюсь, то ли он так крепко держит — они остаются на месте. — Если ты думаешь, что я как-то изменил отношение к тебе — это не так, Джейн, — он заставляет смотреть ему в глаза, чуть нажимая на затылок. — Твоё отношение здесь совершенно ни при чем. Он отвечает виноватой ухмылкой. — Ты уверен, что сможешь остановиться? — Нет, — честно признался он, переводя дыхание. — Вот и я нет. Давай закончим это. Я уже пьяна и сама не знаю, чего хочу. Сейчас наговорю или наделаю такого, о чём утром будет очень больно вспоминать. — Да. Ладно, — соглашается он, нервно сглатывает и отстраняется. Выпускает мое лицо из своих ладоней. Но вместо того, чтобы убрать их совсем, они опускаются мне на ноги чуть выше коленей. Тонкий шёлк горит под его руками. — Сними его с меня быстрее, пока я не передумала. — Ох, малыш, что ты творишь? — риторический вопрос, потому что тут же он приподнимает меня за бёдра, вынуждая встать на колени, чтобы избавить от платья. — Ты хочешь здесь, или … Была бы я католичкой — не вылезала бы из исповедальни. Но все эти религиозные штуки мне глубоко безразличны, а совести не осталось ни грамма. Что он там говорил про «натрогаться»? Пусть берет что хочет. — Давай на столе, по старой доброй традиции. Для меня не было ничего красивее, чем человеческое тело. Поэтому я так любила работать именно с телом, подсвечивая своей камерой самые изящные его изгибы, чтобы глядя на фотографии — кто угодно смог увидеть то же, что и я. На два часа я могла влюбиться во что угодно: в мужские руки с длинными тонкими пальцами, сложенными в замок, в тонкую линию губ или родинку на шее, сломанный ещё в подростковом возрасте нос с едва заметной горбинкой, или голубые глаза с темными вкраплениями, смотрящие сквозь меня. На два часа я могла влюбиться в кого угодно, отделив их «я» от оболочки, а потом спокойно выйти из студии и забыть навсегда, оставив после себя гигабайты историй в фотографиях. Шеннона поделить никогда не получалось. Приходилось любить всего целиком. В мягком свете утренних сумерек, под простыней, едва скрывающей наготу, Шеннон казался особенно одиноким. Я выскользнула из его теплых объятий, и теперь, заполняя образовавшуюся после меня пустоту, он крепко прижимал к себе подушку. Мне стоило невероятных усилий бороться с желанием снять это на память. Но звук затвора прозвучит как выстрел в этой тишине, и я только убью всё волшебство. — Дже-е-ейн, — тянет сонно, уткнувшись лицом в подушку. — Я поеду с тобой. — Не надо, спи. Такси уже ждёт. — А как же попрощаться? — Шеннон, мы уже попрощались, — опускаюсь на кровать рядом с ним и легко целую в висок, опуская взгляд на шёлковое платье, скомканное и брошенное у изножья кровати. Пусть останется ему. Всё по совести. — Спи. Аккуратно прикрыв за собой входную дверь, чтобы снова случайно не разбудить, я тупо пялюсь на дом, пока у таксиста уже во всю мотает счетчик. Эти стены всё видели и всё слышали, но воспоминания принадлежат не им, а мне. Мне и Шеннону. Но если мы оба будем слишком долго пялиться на закрытую дверь — не заметим, как рядом откроется другая.