In My Veins: just stay

— Привет, дочь, — наконец сказала она с улыбкой. — Какая ты … Не позволив ей роскоши закончить мысль, я слишком резко притянула её к себе, сгребая в объятия, напрочь позабыв, что для маминой тонкой душевной организации это явно чересчур, но уже секунду спустя она обняла меня в ответ так же горячо. А потом стало так легко и ясно, будто меня выбросило мощным потоком из-под толщи воды, и я, нахлебавшаяся грязи и ила, снова задышала. Мне хотелось прижаться к ней и никогда больше не отпускать, свернуться в клубочек у неё на коленях как в детстве — и чтобы каждая молчала о чём-то своем, — дышать её пудровыми Chanel и забыть об этой пропасти длиною в целую жизнь, что развела нас. Она действительно выглядела потрясающе: густые черные волосы собраны в аккуратный пучок на затылке, минимум макияжа — только чтобы подчеркнуть утонченные черты лица, красная помада уступила место более естественному тону, узкие платья-футляры сменили более комфортные, но от того не менее элегантные, но — боже! — острым шпилькам эта женщина не изменит, наверное, и в девяносто! Конечно, она изменилась за столько лет, но я абсолютно точно видела, что жизнь с Йеном была ей к лицу: она засияла. Воцарилась тишина, и я заметила прямо перед своим носом брата с довольной улыбкой и не менее счастливого Йена! Пришлось отпустить маму, чтобы она представила меня отчиму, и тот в знак приветствия легко сжал мою ладонь, блеснув неотразимой улыбкой. Затем Макс познакомил маму и отчима со своей подружкой. После соблюдения всех формальней можно было выдохнуть и наконец сесть. Напротив нас устроились Кристенсены в полном составе. Мужчины заказали по стейку. Отчим не долго думая отставил винный бокал и добавил к своему заказу темное пиво, и мои братья последовали его примеру. Маме с Брук официант так отрекомендовал ризотто с грибами, что им ничего не оставалось как попробовать это на первый взгляд стандартное блюдо с какими-то новшествами от местного шефа. Я же сочла себя неспособной проглотить что-то существеннее салатного листа, и в придачу к «цезарю» попросила бутылку Перье. Брук спросила как прошёл семичасовой перелёт из Норвегии, и как там погода в начале июля, и вообще она как-то останавливалась в Стокгольме у подруги, и если там хотя бы в половину так же красиво как в Осло … Йена с Алексом это предположение от души повеселило: — Не-е-ет, — в один голос затянули они. — Ты должна увидеть наши фьорды своими глазами. Нет страны красивее, поверь мне, — это уже отчим выступил в роли турагента. Мы с мамой многозначительно переглянулись, она как и я не разделяла его убеждений, но предпочла об этом умолчать. Потом все обратились к Максу, искренне интересуясь его успехами на Уолл-стрит, и невероятно фальшиво изображали потом понимание о чём вообще идёт речь. После разъяснений брата чем он — трейдер — отличается от какого-то там брокера, собравшиеся приобрели вид весьма озадаченный. От скуки я даже подумывала снова напиться, ибо ощущение, что из меня вытянули всю оставшуюся радость лишь укоренялось. Жить с Максом под одной крышей — это одно, и совсем другое — выслушивать нудные монологи о фьючерсах с акциями. Наконец подали еду и можно было хоть чем-то себя развлечь, отделяя вилкой овощи от гигантских креветок. Когда прозвучало обнадеживающее заявление, что финансовый кризис еще пару — тройку лет нам не грозит, семейка с облегчением и чувством выполненного долга выдохнула и теперь напала на Алекса. У того хороших новостей не оказалось. Вылетев в конце мая с Чемпионата мира так и не выйдя из группы, Норвегия вряд ли в ближайшее время добьется лучшего результата, и нет, даже он весь такой распрекрасный, забив три шайбы, ситуацию не спас. О русских, взявших золото, отзывался с уважением, перейдя на благоговейный шепот. А ещё ему очень хочется Кубок Стенли, и вот тут-то он точно в силах приблизить «Рейнджеров» к заветному трофею. Мальчишки все одинаковые, и не важно, с ценными бумагами они предпочитают играть или с хоккейной клюшкой по льду носиться. Алекс был на удивление словоохотлив в компании родного отца и мачехи, он всё говорил и говорил, отец смотрел на него с гордостью, мама — с лаской и теплотой в голосе обращалась к пасынку. А мне стало невероятно интересно, все ли зубы у него свои, потому что тот огромный русский из «Вашингтон Кэпиталз» отсутствующий зуб себе вставить даже не пытался, вроде как предприятие это бессмысленное. Спорт интересовал старшего Кристенсена явно больше биржевых заморочек, и волей-неволей мне приходилось выныривать из своих пространных размышлений, чтобы послушать о чём за столом идёт речь. В конце концов я поймала себя на том, что взгляд мой как теннисный мячик скачет с отчима к сводному брату и обратно. Алекс весьма недурной наружности, но выезжал всё-таки по большей части за счёт обаяния. Отчим же был настоящим красавцем даже в свои шестьдесят. Они с сыном были одинаково высокими, только Алекс на фоне отца выглядел гораздо крупнее — сказывались непрерывные тренировки. Я непроизвольно сравнивала их между собой и находила сходства ровно столько же, сколько и отличий. Ты вроде понимаешь, что перед тобой отец и сын, но гладко выбритое лицо первого мало меняется когда он сдержанно улыбается — хотя радость ему не чужда судя по россыпи морщинок вокруг глаз, — а у второго рот растягивается до ушей при тех же обстоятельствах. У Йена взгляд прямой и открытый, откровенно испытывающий на прочность, у Алекса — мягкий и обезоруживающий и, как я уже успела понять за два года что мы знакомы, обманчиво застенчивый: он только прикидывается будто не знает, насколько хорош. Я ощутила какую-то странную горечь от того, что никогда не познакомлюсь с его матерью, не узнаю наверняка, от неё ли у него эта черта во взгляде, от неё ли причудливый излом бровей, когда что-то заставляет его улыбаться или удивляет до крайности, откуда эта плавная линия губ, когда он в усмешке ведет подбородком чуть вниз. Это не от отца. Это что-то от материнской нежности, от её безграничного обожания в нём эти сила и спокойствие. Даже спустя столько лет после ухода можно было заметить зажженный ею огонёк сквозь стену скорби и вины во взгляде небесно-голубых глаз. Успела ли Рейчел передать это бесценное чувство Сиенне — чувство, что мама тебя любит, а остальное в принципе не играет никакого значения? Логично было предположить, что после допроса братьев очередь дойдёт и до меня, поэтому я не придумала ничего лучше, чем есть без остановки, тщательно пережевывая даже самую тощую травинку. Понятно, что меня это вряд ли спасёт, но так я хотя бы выиграю время на продумывание безобидного ответа, не выражающего никакой определенности, а заодно это помогало бороться с желанием спросить как всё прошло сегодня. Хотя как вообще всё могло пройти на похоронах?! И тут мне стало понятно, что за этим бесконечным трепом все пытаются забыть о том, где побывали утром, что тишина была бы гнетущей, и надо было как-то заполнять пространство голосами. Живыми радостными голосами, а не слушать заевшие в голове стенания и плач. Все пытались не замечать слона в зале ресторана на тридцать пятом этаже прямо в сердце Манхэттена, и слоном этим была я. — А у тебя как дела на работе? — Да я … — была права, ожидая подобного невинного вопроса. Сделав небрежный взмах рукой, пытаюсь продолжить: — снимаю понемногу, в общем, ничего интересного. Всё как у всех фотографов, ну знаете, дом — студия — дом — неделя моды — опять студия. — Она скромничает! У Джейн новый проект, — вступила в беседу моя лезу–куда–не просят–ассистентка, пока я делала глоток минералки, и чуть не подавилась колючими пузырьками от такой наглости. — Идея крутая, но она почему-то в ней сомневается, а Грейс Коддингтон считает, что может получиться что-то действительно значимое! — И что за проект? — с блеском в глазах интересовалась мама. — О наркотической зависимости. Я хочу исследовать феномен опиоидной эпидемии в Штатах. Хочу поговорить с людьми, узнать, что послужило отправной точкой, почему они стали принимать и как это отразилось на их жизни и жизни их близких. В общем, это должно стать чем-то вроде исследования и обратить внимание на проблему, — раз прижали к стенке — получайте. Мне совсем не хотелось об этом говорить. Всё еще было слишком сыро и я вообще уже сомневалась, что у меня получится. — А разве это не выбор? — вмешался брат. — Разве не они сами ответственны за то, что сторчались? — Это болезнь, Макс. Не все употребляют просто потому что стало скучно и они решили попробовать. С конца девяностых врачи прописывают опиоиды в качестве обезболивающих — кто от дурости, кто под давлением фарминдустрии, которая через поддельные исследования убеждает их в абсолютной безопасности своих таблеток. И всё для чего? Для сверхприбыли! И не важно, что умирают люди. Триста тысяч человек, Макс, и это только по самым скромным подсчетам, умерло за последние двадцать лет из-за передозировки обезболивающими или от побочек. Сначала от боли в спине тебе выписывают викодин или оксиконтин, а потом — бац! — и ты уже в Кенсингтоне ловишь передоз от героина! — закончив, я с удивлением обнаружила, что нужно отдышаться: так сильно он меня распалил своей узколобостью. — Всё сказала? — Нет, — и только сейчас я заметила, что все перестали есть и смотрели на меня во все глаза. — Извините, не хотела испортить вам аппетит. — И когда ты начинаешь? — Алекс решил поддержать меня. И я была ему за это благодарна. — Брук сейчас на связи с несколькими кризисными центрами и благотворительными организациями. Мы не собираемся ехать в опасные районы без подготовки, нас должны там ждать люди, которые захотят говорить начистоту. — Мы? — брат снова состроил недовольное лицо, вытаращив на меня глаза для убедительности. Он выглядел огорошенным, мы ведь с Брук вообще держали его в неведении. — Брук моя ассистентка. Логично, что работать мы будем вместе. Это будет не репортажная съёмка, мы будем снимать конкретных … — Ну нет! — безапелляционно заявил он. — Я еду с боссом, — твёрдо ответила Брук, сурово посмотрев на моего братца. Я начинала понимать откуда растут ноги у его категоричности, и стало до тошноты противно от этого предположения: он предпочёл бы, чтобы его новая девушка не водилась с его сестрой, за которой неприятности шагали по пятам. Это … что-то на уровне рефлексов, наверное. — Так и что с финансированием? У тебя какой-то грант на этот проект или это всё на частные пожертвования? — спросил Йен с таким же воодушевлением, как до этого пытал сына насчет позиции его клуба в НХЛ. — Мне хотелось сделать всё тихо и на свои деньги, но все в один голос твердят, что это глупо и без должного пиара эту работу просто никто не заметит. — Я выпишу чек, — отозвался Алекс, — если пообещаешь не лезть в одиночку в этот Кингс … что-то там. — Обещаю, — согласилась я, наблюдая как раздувается от недовольства мой старший брат, с какой гордостью на всё это смотрит мама, и как забавляет эта сцена отчима. — Неужели нельзя просто продолжать делать то же, что и всегда? Ты ведь прекрасно работаешь и с журналами, и с известными людьми, и поедешь снимать гребаных нарков?! Джейн, а если после этого индустрия отвернётся от тебя? — Значит пошла она на хер. — Ты просто скажи: зачем? Оно стоит того? Стоит рисковать своей безопасностью и карьерой ради этого? Какое вообще ты имеешь к этому отношение? — Господи, Макс! Ты хочешь знать, какое я имею ко всему этому отношение?! Самое прямое: я сидела на коксе! Совсем недолго, но этого хватило, чтобы свернуть мне мозги, да так сильно, что после больницы первым же делом я выбросила рецепт на викодин, потому что боялась снова подсесть! Мой бывший сейчас в рехабе проходит курс детокса и психотерапии, потому что, черт возьми, на чем он только не сидел с подросткового возраста! Так что, отвечая на твой вопрос «стоит ли?» — да, стоит. Я хочу разобраться, почему наркоту в нашей стране выписывают по рецепту, тащат через границу в каких-то нереальных объемах, а правительство с этим ничего не делает. — Будьте добры, шампанское и шесть бокалов! — с детским восторгом в голосе пропела мама подошедшему юноше в чёрной униформе официанта. Макс сверлил ее непонимающим взглядом, на что она ответила ему полностью игнорируя возникшую неловкость: — Будем пить за Джейн и ее новый проект! За наших талантливых детей! — Я не знал. Прости. Да чтоб тебя, Макс Харди, ты же никогда не спрашивал! Ни до смерти Мегги, ни тем более после. Я тяну всё это одна, вспоминая её каждый день просто зацепившись взглядом за какую-то мелочь, связанную с ней. Таких мелочей в моей жизни за двадцать четыре года, что я знала её живую, накопилось слишком много. До такой степени много, что она буквально тенью следует за мной до сих пор. Мы могли бы помнить о ней вместе, но ты не просишь. Ты отчаянно пытаешься её забыть и, черт бы тебя побрал, кажется, у тебя получилось. — Теперь знаешь, Максимилиан, — ответила я не сводя с него глаз, отпивая минералку из стакана. Брат в ответ хохотнул, и мы оба поняли, что «мир». Слон раздулся до пугающих объемов. Игнорировать его не представлялось возможным. Вряд ли кто-то ожидал, что слона пробьет на поговорить, они небось жалеют, что вообще дали мне слово. Подоспевший с бутылкой игристого мальчик немного сгладил образовавшиеся неровности, и слова снова полились, подогретые игристым вином. Какое-то время все непринужденно болтали, а я всё не могла избавиться от зудящего ощущения по всему телу: страсть как хотелось встать, заорать, чтобы все они убирались к чертям и оставили нас с мамой одних. Мне так не терпелось поговорить с ней … — Парни, предлагаю оставить женщин и переместиться в бар этажом ниже. Парни предложение поддержали единогласно, и отчим прибавил к воображаемому счету сразу десять очков за умение тонко чувствовать ситуацию. Женщины остались одни с полупустой бутылкой шампанского, и болтовня пошла по совсем иному руслу. Девчонка моя была под впечатлением от знакомства и сразу завалила маму вопросами о Максе, о его детстве, и как это вообще — растить близнецов? Она бы очень хотела близнецов, но наверняка это тяжкий труд, странно, как вы, Фелиция, справлялись … Фелиция сидела на валиуме и ксанаксе сколько я её помнила, а с шестнадцати и я нет-нет, да разживалась содержимым её аптечки. За эти пару лет, что наше общение понемногу начало налаживаться, она рассказала об отце не слишком много, но достаточно, чтобы я собрала намёки воедино и поняла: в браке с ним нужно было или напиваться вусмерть, или закидываться транквилизаторами. Вторыми злоупотреблять вроде как не считалось чем-то постыдным в их кругах. Таблетка на ужин — и ты хорошая жена, которую с гордостью можно предъявить инвесторам на деловой встрече. Наши с ней скандалы из-за Шеннона и местами даже драки как раз выпали на тот период, когда она пыталась развестись с отцом и одновременно слезть с волшебных пилюль. Ну просто синдром отмены во всей красе. Чем глубже влезала Брук, тем более односложными становились мамины ответы и она заметно напряглась, но потом решила перехватить инициативу, сказав, что теперь очередь Леннокс отвечать на вопросы. Та без тени стеснения выложила всё, что я и так знала. Речь её звучала бодро и мелодично, будто она к этому готовилась, часами перед зеркалом репетируя текст. Пока Брук болтала, за окном совсем стемнело, и я заметила, какая беззвездная сегодня будет ночь из-за набежавших облаков. Возвращаться домой не хотелось, но еще меньше хотелось оставаться в ресторане, где от моих надежд всё-таки поговорить с матерью снова не осталось и следа. И тут в истории Брук наконец-то замаячил финал. — У моей матери паранойя: она считает, что цель всей моей жизни — уводить ее парней, — весело щебетала она. — Я не виновата, что мама выбирает мужчин, возраст которых ближе к моему, чем ее. Новому, например, тридцать три: он младше аж на тринадцать лет, представяете? И каждый раз она приводит их домой и у нас начинаются эти скандалы из воздуха. В этот раз я даже до дома не успела добраться, а она просто выбросила мои вещи за порог. Отец, наверное, волчком в гробу вертится: всё это происходит в его доме. — Во сколько мать родила тебя? — проделав нехитрые вычисления в уме, я все же сомневалась в своих догадках. Готова поспорить, что лицо моё сейчас выглядело таким же туповатым, как на уроках тригонометрии в старшей школе. — В шестнадцать. Я — случайность. Папа ее, конечно, безумно любил, потому и женился, но я не понимаю чем можно было думать, рожая ребёнка в таком возрасте. Меня воспитывали бабушки, я слонялась по Бруклину между их домами, предоставленная самой себе. Папа погиб, когда мне было восемь, и с тех пор бесконечная вереница из мужиков потянулась в наш дом. — Мы с мамой многозначительно переглянулись, но Брук поспешила успокоить: — не-е-ет, вы что, они меня не трогали. Все как на подбор были хорошими. Некоторых я до сих пор вспоминаю с теплотой. Это только мать у меня с пулей в голове. — Ты никогда не рассказывала про своё детство, — у меня просто ком в горле встал от её признаний, дарованных нам вином и сбрызнутых дорогим шампанским. Вот так живёшь с человеком, думаешь, что знаешь о нём всё, а в итоге оказывается, что вы вообще незнакомы. Надеюсь, лимит откровений в этом году исчерпан, потому что удивляться я больше не смогу. — Ты мой босс, а личные трагедии на работу тянуть не за чем. — Двойняшек тоже можно назвать «случайностью», но я о ней совершенно не жалею, — мама улыбнулась уголком рта, вертя высокий бокал в руке. — Зато Джейн — желанный ребёнок, доставшийся ценой невероятных усилий. — Ну-у-у, я бы послушала об этом с большим удовольствием, — Брук заёрзала на стуле, снова радуясь, что фокус внимания наконец сместился на меня. — Рассказывать особо нечего. Двойняшки родились недоношенными и месяц проверили в интенсивной терапии, мы их чуть не потеряли. Это вообще чудо, что в семьдесят пятом их выходили без каких-то последствий. Сейчас это сложно представить, но Гвен родилась гораздо крупнее брата. А ты … ты никак не получалась, — мама нахмурилась, уставившись на свои руки. Отчего-то на меня смотреть она не пожелала. — Я была на седьмом небе от счастья, когда узнала, что беременна. Но где-то на пятом месяце мне рассказали, что твой отец мне изменяет. Начал он это делать ещё до брака, с моей… родственницей. — Пойду посмотрю как там наши мужчины, — Брук решила, что сейчас самое время тактично смыться куда подальше. Десять очков, Леннокс, ты почти реабилитировалась за то, что не принесла мне кофе утром. — Спасибо, солнышко, — поблагодарила её мама. — Слушай, пойдём к тебе в номер, а? — предложила я, дождавшись, когда «солнышко» продефилирует длинными ножками к выходу из ресторана и скроется за поворотом. Она согласилась без колебаний, попросила официанта включить ужин в счёт их номера, и мы поднялись на пять этажей выше, в просторный номер всё с теми же панорамными окнами, но с видом на стеклянные высотки, а не на чёрное пятно Центрального парка. Мама с порога сбросила туфли, облегчённо вздохнув, и пройдя через весь номер села в глубокое уютное кресло, грациозным движением подобрав под себя ноги. Я быстро заморгала, пытаясь развидеть в этом жесте старшую сестру. — Ты даже представить себе не можешь, какой это был кошмар, — устало объявила мама, прикрывая глаза. — Я же знаю, о чём ты думаешь весь вечер. У тебя на лице написано. — Рассказывай, — глухо отозвалась я, не отрывая от неё взгляд, и не спеша пройдя по комнате, рухнула — потому что грации от природы была лишена — напротив в точно такое же белое кресло. — Мне невыразимо больно от того, что я не отстояла тебя тогда, и что из-за моей трусости ты лишена возможности знать эту девочку. Не к чему было сдерживаться — мы ведь для того и сбежали из ресторана, — и я молча метнулась к холодильнику с мини-баром, который заранее нашла глазами, и вытащила оттуда первое, что попалось под руку: игристое, ну конечно. В звоне сгребаемых со стола бокалов я спрятала всхлипывания — безрезультатно — и ощутила на себя мамин взгляд, полный раскаяния, как и ее слова. Что мне теперь с этим раскаянием делать? И она ли вообще должна прощения просить? У меня не было ответов. Я правда не знала, хочу ли её винить в этом. — Но вы бы с ней поубивали друг друга, дочь, — я больше не смотрела на неё, но слышала усмешку в голосе, и кажется поняла, что она означает. — Видно, что она плакала накануне, но во время похорон она держалась как солдат и Нэл только благодаря ей всё это перенесла. Когда Макс подошел к ней, чтобы передать ту коробочку… Боже! Она бросила на него такой злобный взгляд, и даже слушать не стала! Просто отмахнулась от него как от назойливой мухи, всем своим видом показывая, что его нахождение здесь нежелательно. Твой брат не стал больше испытывать судьбу и скрылся с глаз. Коробку он в итоге отдал Корнелии, она обещала передать. А за Сиенной я наблюдала достаточно долго, чтобы сделать вывод: и дерзкий характер, и способность убить оппонента просто посмотрев на него со всем презрением — это твоё, Джейн. А ей всего-то шестнадцать лет! — Почти семнадцать. — Я многовато упустила из твоего подросткового возраста, но в ресторане ты точно так же чуть не убила брата одним взглядом. Мама приняла наполненный бокал и с улыбкой на губах еще долго рассказывала мне, какой увидела сегодня мою дочь. Это слово больно ударяло в голову, как будто в огромный колокол, и я не придумала лучшего противоядия, чем запивать алкоголем слово «дочь» каждый раз, как мама его произносила. Было куда проще, когда она называла её по имени. Когда мама сравнивала Сиенну со мной или говорила о том, как гордо она держит голову, как говорит с людьми, я понимала, что представляю её себе всё хуже с каждым словом, будто она уходит дальше и дальше в темноту. Мне в какой-то момент даже хотелось попросить маму перестать говорить, и я, слушая через слово, представляла, что она сделает с коробкой, когда получит её: выбросит сразу, или откроет, мельком взглянув на содержимое и только потом избавится, или всё-таки прочитает… Думать об этом почему-то показалось безопаснее, чем слушать о Сиенне реальной. — Лучше расскажи то, о чём начала в ресторане, — не выдержав, сказала я наконец, наполняя опустевший бокал по новой. Собравшись с мыслями, мама продолжила: — Я просила твоего отца покончить с… этим, потом умоляла, а когда это не помогло — стала угрожать, — она сделала перерыв на глоток шампанского, проглатывая вместе с ним и подступившие слёзы. — Угрожать, что избавлюсь от тебя несмотря на большой срок. Я бы так никогда не поступила, но он до сих пор считает, что твоё рождение — всецело его заслуга. Поэтому, когда ты родилась, он назвал тебя Джейн. Как её, назло мне. С самого твоего рождения у меня как будто вообще не было на тебя никаких прав. Что бы я ни сказала, он смотрел с пренебрежением, сверху вниз, будто я недостойна называться твоей матерью после того, что якобы собиралась сделать. Он с чего-то возомнил себя героем, но периодически забываясь, продолжал гулять налево, бросая тебя с матерью — чудовищем на целые недели. — И ты прожила с ним ещё семнадцать лет после этого? — Теперь слёзы глотать захотелось и мне тоже, и я недолго думая в три глотка осушила бокал. — Да как так, мам?! — Я не знаю, — ответила она, пожимая плечами под тонким чёрным шелком, — я любила его, а потом уже не знала как это закончить. — Теперь хотя бы ясно, от кого мне досталась тяга к деструктивным отношениям. — Я со своими разобралась. — Я со своими тоже, мам… Господи, ну какой же пиздец! — Не поминай имя Господа всуе! — шикнула на меня мать. Я даже опешила, ведь нотаций она мне не читала уже полжизни! — Да по хрену вообще! Нет никакого Господа, иначе он не позволял бы случаться такому… такому… — я замахала перед собой руками, подбирая слова, но ничего более приличного, чем новое «пиздец» в голову просто не приходило. — Он дал тебе развод? — смягчилась она. — Нет. И мне кажется, он не собирается этого делать, — с кислой миной процедила я сквозь зубы. — Подай в суд. — Подать в суд можно только в том штате, где брак был заключён, а я ни за что не поеду в Калифорнию! — Сначала разозлившись, я тут же выдохнула: мать вообще здесь не при чём. — Да … думаю, мне нужно просить у тебя прощения за всё, что я сделала, и не сделала — тем более, — сказала она после недолгого молчания. — Какая теперь разница … — Я была спокойна, пока ты была с Джо. Он был хорошим мальчиком и его семья и воспитание хотя бы внушали доверие. А потом появился этот Шеннон, как чёрт из табакерки, и я пришла в ярость! Ты повторяла мою ошибку, связываясь с человеком, которого толком не знаешь, да ещё и намного старше тебя. Я знала, что добром это всё не закончится. Мы слишком похожи, Джейн, и я, наверное, выходила из себя, видя в тебе то, что так хотела задушить в самой себе. — Мам, не хочу тебя расстраивать, но Шеннон — это не самое ужасное, что… Я прикусила язык, на несколько секунд задумавшись, хочу ли на самом деле рассказывать, что причина — в Джо, что это он начал ломать меня через колено и в итоге толкнул в объятия к человеку, чьё отношение кардинально отличалось. Я искала в отношениях то, чего не получала дома: любовь и заботу, чтобы кто-то хотя бы иногда спрашивал как у меня дела, потому что правда беспокоится, а не слушает меня фоном за завтраком. В итоге меня окунули с головой в настоящий кошмар, а люди, которые должны были меня защищать — были без ума от хорошего мальчика Джо Барра и его семьи. В кармане пиджака коротко завибрировал телефон, и я с облегчением подумала, что это избавит меня от дальнейших расспросов. — Помяни чёрта… — выругалась я шепотом. — Шеннон?! — мама вскинула брови в удивлении, улыбаясь. — Нет. Не важно, — отмахнулась я, вчитываясь в сообщение, суть которого дошла до меня после третьего прочтения. Д.Б.: «адрес у тебя на почте. кстати, сейчас буду обедать с Кайей, передать от тебя привет?))» Ну и ублюдок же ты, Джо — хороший — мальчик — Барр. Нельзя же такое писать, поэтому набираю другое, чтобы он не думал, что снова смог вывести меня из равновесия: «спасибо. огромный привет сестре XXX» Мы с Джо встречались чуть больше года, и за это время он приложил огромные усилия, чтобы втереться в доверие к моей семье. Он приходил к нам домой и проводил много времени с мамой, поддерживал разговор с отцом, когда тот бывал дома. Он даже нравился Максу и не бесил Гвен. Сестра, к слову, видела, что планы у парня далеко идущие, поэтому через месяц взяла на себя роль родителя и попыталась заговорить со мной о сексе. Мне скоро должно было исполниться шестнадцать, но меня этот разговор невероятно смутил. Но лучше Гвен, чем мама, и сестра, к счастью, тоже это понимала, поэтому опустила все анатомические детали и перешла сразу к последствиям вроде венерических заболеваний и беременности. Она просто хотела, чтобы я всегда об этом помнила, поэтому уходя оставила в моей комнате пачку презервативов. Больно нужны они мне! Я вовсе не собираюсь ничего такого… Тот раз, когда он лишил меня девственности, случился на вечеринке у его друзей по случаю начала первого учебного года в университете. Джо лично отпрашивал меня у мамы только на вечер, обещая скромный семейный ужин у него дома. Мама, конечно, отпустила, потому что хорошо знала его родителей: они все состояли в каком-то загородном клубе и часто встречались. И ужин действительно был, но не с родителями — пару раз в месяц выходные они проводили за городом, — а с его старшей сестрой. После ужина Кайя, прикинувшись миссис Барр, позвонила моей маме и сказала, что уже поздно и она бы не хотела, чтобы Джо садился за руль, так что меня привезут утром. Кайя играла мастерски: если закрыть глаза, то голоса невозможно было отличить. Итак, мама согласилась при условии, что мне гарантируют гостевую комнату и пристальный контроль. Кайя смеялась и соглашалась. Потом клала трубку и снова смеялась от того, как легко ей удалось провести мою мать. В течение следующего года Джо несколько раз прибегал к ее услугам. Для меня всегда оставалось загадкой, почему правда не всплывала при встрече наших родителей. Хотя, может, мама и упоминала об этом, а миссис Барр ничего не оставалось кроме как подтвердить легенду? В общем, мы поехали к его друзьям. Море алкоголя на любой вкус, кто-то раскуривал косяк по кругу, общее настроение веселья и беззаботности захватило и меня, несмотря на то, что я знала там буквально пару ребят. Я прыгала в толпе таких же как я под Depeche Mode, пока какой-то парень не пристроился сзади и начал приставать ко мне. Тут материализовался Джо и вытянул меня из группы танцующих. Я ещё не успела отдышаться, а он уже тащил меня за собой вверх по лестнице. Я пыталась докричаться до него, но музыка была настолько громкой, что мне этого не удалось. Когда мы оказались в спальне и дверь за нами закрылась, Джо повернул замок, и я увидела, что он выпил уже прилично. На него это было не очень похоже. Но я доверяла ему и была уверена, что рядом с ним мне ничего не угрожает. Ну да, кроме него самого. Без церемоний он толкнул меня на кровать, сел верхом и стал раздевать меня. Я пыталась возражать, сопротивляться, но он не слушал. В конечном итоге мне было предложено заткнуться или проваливать к черту. И я замолчала. Посчитала, что он знает что делает, что если он так хочет, то ладно, ведь это должно было случиться. А потом он обернул вокруг моей шеи пояс от халата, который, видимо, здесь же и нашёл. Ничего кроме боли и отвращения я не помню. После случившегося, одевшись наспех, я выскочила из комнаты и заперлась в ванной на этаже, и не выходила оттуда черт знает сколько времени, пока Джо не вернулся за мной и не сказал, что мы едем домой. Мы даже не прибрались в той комнате. Не знаю, почему я не порвала с ним сразу. Он привез меня домой, улыбнулся маме, выпил с нами кофе и уехал, а я помчалась к себе и стала рассматривать своё тело: синяки тут и там, но под одеждой их не увидеть, а здоровенное худи, которое он снял с себя и вручил мне, прекрасно скрывало кровоподтеки на шее, а также прикрывало перепачканные кровью джинсы. Он знал, что делал. Я просила его не делать этого, я умоляла, ведь мне страшно, но он доверительно улыбался и говорил, что все под контролем и ничего плохого не случится. Он так нравился моим родителям, все окружающие считали его прекрасным парнем и завидовали мне. «Ты же любишь меня», — тихо шептал он мне на ухо, — «а мне этого так хочется». Никто не рассказал мне, что я не обязана делать что-то, если не хочу этого. — Джейн? — Мамин голос вырвал меня из гнетущих воспоминаний. — Всё хорошо? Я неуверенно закачала головой: — Нормально. — Ты не договорила. — Прости. Решала, какая из детских травм мне дороже остальных. — Есть вещи, о которых взрослые люди должны молчать. Их вообще не стоит никому и никогда рассказывать. — Так что с той женщиной? Ты, кажется, говорила, что это твоя родственница? Я не знаю родственницу с таким же именем. Мама глубоко вздохнула: — Это моя сестра. Моя двойняшка. Если я о ней когда-то и упоминала, то по первому имени. Твоя тётя Нэл с бабушкой серьезно вправили ей мозги и она порвала все связи с семьей и уехала куда-то на север. — Господи, блять! — не выдержала я, тут же зажав рот рукой. Но в этот раз мама, видимо, была со мной солидарна, поэтому только понимающе улыбнулась. Я знала, что у мамы две сестры, но про одну из них действительно никогда открыто не говорили, а я и не спрашивала, представляя, что она какая-нибудь преступница или алкоголичка. Дверь номера распахнулась, и от неожиданности я подпрыгнула на своём месте. Это были Йен с Алексом, и меня увидеть они тоже не ожидали. — А где… — Брук и Макс поехали домой, — сказал Алекс. — Они не застали вас в ресторане и решили, что вы разошлись. — Ладно, мне тоже пора. У вас был длинный перелет, и… — я засобиралась, хватая телефон и сумочку, которая никак не хотела оказываться на моём плече, где ей и положено быть. Мама встала и обняла меня, и это немного успокоило. Меня трясло. От её рассказов, от своих воспоминаний, от коварного шампанского, которое только прикидывается мягким и понимающим, на самом деле туманя рассудок почти так же, как самодельные коктейли с водкой. — Я позвоню завтра, — сказала она, отстраняясь. — Может, у тебя будет время, чтобы… — Конечно! — поспешила ответить я, толком даже не помня, что там с завтрашним расписанием. — Алекс тебя проводит, — раздался голос отчима у меня над ухом, когда я покидала номер. — Эй, сын, это тебе, — с этими словами отец швырнул в Алекса увесистый бумажный пакет, источающий легкий пряный аромат. Алекс расплылся в довольной улыбке и, поблагодарив отца и пожелав спокойной ночи ему и моей матери, подтолкнул меня к лифту, на ходу разворачивая подарок. Он запустил руку внутрь, к моему удивлению достав оттуда печенье. — Имбирные печеньки? — недоверчиво поинтересовалась я. — Самые лучшие имбирные печеньки во всем мире! — уточнил Алекс, отправив лакомство в рот и в наслаждении прикрыв глаза промычал что-то на норвежском. — И что в нем такого особенного? — Его продают в пекарне возле моего дома в Осло. Я с двенадцати лет оставлял там все карманные деньги, пока не переехал сюда. Мне это показалось невероятно трогательным и грустным одновременно. Это не просто печенье, а прямой портал в другую реальность, другое время, безвозвратно ушедшее детство, где ты ещё слишком мал, чтобы осознать все тяготы этой жизни. Я пыталась припомнить, есть ли такая ниточка у меня, и ничего не пришло на ум. От этого сделалось ещё грустнее. — А ну дай сюда, — не дождавшись приглашения, я тоже засунула руку в пакет, выудив оттуда печеньку в форме сердца. Ну, может, можно воспользоваться лазейкой и заглянуть в чужую дверь в счастливое детство? Печенье и правда было необыкновенно вкусным и пахло сливочным маслом, корицей, имбирем и мёдом. На языке осел привкус Рождества и обещания сказки. Мне пять лет и Санта дарит сиреневый велик, который мне совсем не по размеру. И у меня только один вопрос: как он вместе с великом пролез в дымоход?! — Вы едете? — недовольный голос вернул нас в реальность, к черт знает сколько распахнутым дверям лифта, где настроенный совсем на другую волну мужчина средних лет дожидался, когда же двое придурков соизволят войти. Мы быстро забрались внутрь стеклянной кабины, из которой открывался вид на город, и Алекс отправил в адрес мужчины пылкие извинения и сунул под нос пакет: — Хотите? Мужик искоса взглянул на моего сводного брата, потом на меня, затем перевёл взгляд на угощение. Делиться с этим унылым типом совсем не хотелось. И он, будто чувствуя мой ревнивый настрой, отказался. Двери плавно закрылись, и сердце ухнуло в пятки, когда лифт бесшумно потащил нас за собой с небес на землю. Кристенсен хотел взять такси, но я попросила его пройтись пешком. Здесь от силы минут сорок ходьбы до моей квартиры. К тому же, идея жевать по дороге печенье казалась невероятно привлекательной. Он согласился, видимо, подумав о том же самом. Мне нравилось, что можно было особо не разговаривать, мы просто шли рядом и молча поглощали печенье вместо того, чтобы обсуждать что-то сложное. — Отцу совсем не по пути, но он всё равно поехал за ними на другой конец Осло, — Алекс первым начал разговор, с его лица не сходила счастливая улыбка с того самого момента, как он получил подарок от Йена. — А эта квартира в Осло, она все ещё твоя? — поинтересовалась я, отправив в рот очередную порцию выпечки. — Конечно. Я до сих пор стараюсь вырваться туда при любой возможности. Она прямо на Софиесгате, рядом со стадионом Бишлет. Мы жили там с мамой. — Там, наверное, столько воспоминаний осталось. — Летом мы с друзьями целыми днями пропадали на берегу Осло-фьорда, нас из воды было не вытащить. А стоило только выпасть снегу — расчехляли лыжи и тащились на лыжные трассы на Хольменколлен. Да много чего мы там делали, у меня вечера не хватит тебе про всё рассказать, это лучше показывать. Про пекарню ты уже знаешь, — он помолчал. — Когда больше не смогу играть — вернусь туда, в ту квартиру, к тем местам, и буду снова каждый день есть печенье. — Прекрасный план. Ничего лучше я в жизни не слышала, — рассмеялась я искренне, от всей души впервые за эти две недели. — А ты? — А я? — Ну да, у тебя какой план? — О, я вряд ли дотяну до старости. Меня доканают или алкоголь с сигаретами, или бывший муж, который никак не хочет бывшим становиться. — Его можно понять, — посочувствовал Алекс. — А я, к своему стыду, даже не пытаюсь. Когда мне нужна была помощь — он из кожи вон лез, чтобы у меня все наладилось. А когда помощь понадобилась ему — я просто сказала, что не могу, и ушла. Просто бросила его самого все это разгребать. — Значит, у тебя были на то веские причины. — Иногда думаю об этих причинах, и мне начинает казаться, что все это пыль, и вообще я была неправа. А потом начинаю крутить в голове каждую в отдельности, и понимаю, что всё с самого начала было ошибкой. — А поехали со мной? Ну, имею в виду, что покажу тебе Осло. — Ты зовёшь меня в гости? Когда? — Да хоть завтра. Пара недель до активных тренировок у меня точно есть. Теперь я искренне завидовала той беззаботности, с которой он мог сорваться и поехать туда, куда его тянуло, где ему хорошо и всегда можно зацепиться за что-то знакомое и родное, что придаст сил жить и работать дальше. У меня же было ощущение, что мне обрубили корни. — У меня все расписано до середины октября. Сначала тут, а с конца августа одна за другой идут недели моды, и я должна быть на всех. И с середины октября я свободна, в принципе. — В октябре чемпионат, — с досадой ответил он. — Тогда постарайся ничего не планировать на Новый год. — Спасибо, конечно, но что насчёт подружки? Может, ты ей уже обещал, или… — Какой подружки? Нет у меня подружки, — смущенно оправдывался Алекс, пряча лукавую улыбку в густой бороде. — Странно. Ты симпатичный, обаятельный, умный, и вообще с тобой легко и просто, почему ты до сих пор один вообще? Парни из твоей команды, что сидели с нами за столом на том ужине, давно женаты и с целым выводком спиногрызов. — Просто я никого с вами не знакомлю, потому что ничего серьёзного. — Штранный ты, Криштеншен, — пробормотала я с набитым ртом. А с дикцией-то проблемы теперь. — Вполне взрослый уже для серьезных отношений. — Не знаю, может, я не такой легкий и весёлый, если жить со мной бок о бок, а не встречаться раз в полгода в ресторане в неловкой ситуации? — Да уж, много я получила от этих серьезных отношений… Извини, это вообще не моё дело. Я не знаю, мне наверное то шампанское в голову ударило, не хотела я вовсе к тебе в душу лезть! — Да ты лезь, не стесняйся. Она-то всегда нараспашку. И кстати, раз у тебя все равно нет плана, можем пожениться, если никого не найдём до сорока. Мой почти истерический смех прокатился по Бродвею, отражаясь от высотных зданий, и утонул в автомобильном шуме: — Я больше ни за что не вляпаюсь в это снова! И вообще, мне уже так много лет, что всякая надежда встретить что-то стоящее тает с каждым днем, так что я даже искать не стану! — Фелиция встретила моего отца, когда ей было сорок, кажется. — Рада за неё, но я бы так не смогла. — И всё-таки подумай над моим деловым предложением, — Алекс говорил с иронией, явно рассчитывая меня повеселить, не дав окончательно увязнуть мыслями в этом мучительно долгом дне, и я решила эту невинную шутку всё-таки поддержать. — После сорока … — Моих или твоих? А если твоих, то мне ещё восемь лет ждать?! Ай, ладно, допустим, мы поженились, и что дальше? У всякого стоящего проекта должен быть бизнес-план, иначе как убедить инвестора, что он стоящий? Убеди меня, Кристенсен! Я хочу, чтобы ты убедил меня одним предложением! — Будем есть печенье каждый день. — Вот это — самое лучшее, что я когда-либо слышала, Кристенсен. Уговорил! Если до твоих сорока я все ещё буду одна — так и быть, составлю тебе компанию. Ай! — правая нога предательски перестала подчиняться в самый неподходящий момент, и я подвернула лодыжку, а еще, кажется, испортила туфлю. Дальше идти было никак. Я переоценила себя надев чертовы шпильки, совсем позабыв о том, что после травмы всё еще случаются неприятности, вроде этой. Алекс сориентировался моментально, обхватив меня за талию, тем самым сберег от возможного позорного падения прямо посреди оживленной улицы. — И часто такое случается? — мы остановились и он развернулся ко мне лицом, всё еще продолжая поддерживать под руку. — Всё реже, но всегда не вовремя. Подожди, я сниму туфли. — С ума сошла? Запрыгивай! — не спросив моего мнения, он вручил мне пакет с печеньем, и в ту же секунду я оказалась в его крепких руках в полутора метрах над тротуаром. — Алекс! Это как-то не очень удобно. — Да тут метров сто до твоего дома, ерунда какая. Да и сколько в тебе? Килограмм сорок пять? — Эту информацию я оставлю при себе, с твоего позволения. Одной рукой я обнимала его за шею, боясь быть опрокинутой по какой-нибудь нелепой случайности, а другой прижимала к груди бесценное печенье. Алексу, казалось, вообще не доставляло никакого дискомфорта положение носильщика, даже темпа ходьбы он не сбавлял. Кристенсен отпустил меня только в фойе моего дома, усадив на мягкий белый диван, и только тут позволил снять безнадежно испорченные туфли. Он довел меня до лифта, где скрывшись от всевидящего консьержа мы постояли молча еще немного. Мне отчего-то сделалось невыносимо, и глаза наполнились слезами то ли от усталости, то ли от жалости к себе и туфлям, и слеза одиноко скатилась по моей щеке. Алекс чуть нахмурился, инстинктивно потянувшись ко мне, чтобы стереть слезы, но вовремя остановился: — Всё наладится. — Обещаешь? — слабо верится, что у меня хотя бы что-то наладится в этом тысячелетии, но я всё равно улыбнулась этому обаятельному норвежскому медведю. — Подержи это пока у себя, — с этими словами он снял со своего запястья черную нитку с чем-то серебряным посередине, и ловко обернул вокруг моего, завязывая на узел. — Это мой талисман на удачу. Но тебе сейчас нужнее. — Алекс, это уже слишком … Он, видно, тебе очень дорог, — я поняла это по потертостям на нитях, когда поднесла его к глазам. Талисман оказался датской кроной с отверстием в центре, куда и были продеты концы нити. — Мы с мамой катались пару раз в Копенгаген, и монета осталась у меня после одного из путешествий. Так что, ты права, она мне дорога и я уже лет десять ношу её с собой. Не потеряй. — Кристенсен, черт возьми! Это большая ответственность! — взбунтовалась я, пытаясь стянуть с себя в момент потяжелевшую побрякушку, но мне мешали зажатые в другой руке туфли вместе с пакетом, и возилась я слишком долго. — Вернешь, когда сработает, — усмехнувшись, он забрал у меня пакет с печеньем и просто ушел.