***
Ситуация была, по меньшей мере, неловкой. Они столкнулись с Луи в лифте, в среду, когда вся страна сходила с ума от предвкушения распродаж, жареной индейки и тыквенного пирога. В Америке это как репетиция Рождества — все суетятся, бегают и что-то планируют, чего-то ждут. И если он ждал и планировал что-то, то совсем не встречу с Томлинсоном. И ладно бы они были одни — только рад был бы, соскучился дико, но сам же сказал, что после выходных, значит, нечего звонить! Но Гарри был с Дэном, а Луи с каким-то парнем. И на вид тот парень был помладше Гарри: хрупкий мальчишка с сияющими глазами. И он даже назвал бы его красивым, если бы не знал его спутника. Луи коротко поздоровался, кивнул Дэну и отвернулся к парню. Они о чем-то совсем тихо говорили, и Гарри не мог разобрать: то ли от шума лифта, то ли оттого, что в голове зашумело и заломило виски. Гарри потерялся во времени и пространстве, казалось, лифт ехал целую вечность, а потом все словно на перемотке поскакало. Открылись двери, они все разом ломанулись к выходу, Дэн и паренёк рассмеялись и хором извинились. Мальчишка вышел первым и, нежно глядя на Луи, потянул его к двери — видимо, хорошо знал, куда идти. Они уже исчезли, щелкнул замок, а Гарри все никак не мог достать ключи. — Все нормально? — от заботы Дэна только сильнее сдавило череп, но он сдержался, чтобы не скрипнуть зубами. — Голова просто разболелась, — казалось, на затылок давит наковальня, по которой со всей силы лупят молотком. Дэн забрал ключи, открыл дверь, завёл в квартиру и усадил на диван, порылся в своём рюкзаке: — Аспирин, — он потряс колбочкой, растворил пару таблеток и сунул Гарри стакан. Это ужасно. Луи с парнем. И Дэн. Заботливый такой, нежный. И, казалось бы, уже все ясно, все решилось само собой — у Луи явно другой, и он не стесняется этого и не скрывает. Все как он мечтал, но легче не стало ни на грамм. Не такого он решения хотел! Он-то, дурак, решил, что после того, что было в Сан-Франциско, Луи перестанет тягать к себе парней, но, видимо, для Томлинсона ничего такого в той поездке не было. Это он себе сам все напридумывал. Как же он его ненавидел! Только Дэн сейчас останавливал его от того, чтобы он не ворвался к Луи и не набил ему морду. Даже он сейчас понимал, что это совершенно невразумительная идея. Дэн — его парень, вообще-то. Как он ему все объяснит? Гарри фактически бурлил от внутренней ненависти и ярости. Он что-то отвечал, кивал, согласился посмотреть фильм, но совершенно не вникал в происходящее. Он только и думал о том, что Томлинсон совсем охренел, придумывал тысячу и один план убийства и ещё зачем-то вспоминал последнюю ночь во Фриско. Ещё даже недели не прошло, как Луи обнимал его одной рукой, — когда под утро у Гарри уже не было никаких сил, кроме как лежать, — курил, — у Луи ещё на это нашлись силы, — и шутил, что он бы хотел ещё, да больше не может. Он помнил, как тяжело они дышали и как сладко сводило мышцы, горячий шёпот Луи и ментоловый дым в комнате. Почему это воспоминание врезалось в мозг — черт его знает, но в тот момент он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. На часах было почти двенадцать, когда ушёл Дэн, напомнив, что завтра в одиннадцать он подъедет на такси, чтобы тот был готов. Когда лифт уехал вниз, Гарри медленно пошёл к квартире, на секунду задержался у двери Томлинсона, прислушался — но, ничего не расслышав, ушёл к себе. На сердце словно камень подвесили. Так больно и тяжело ему ещё никогда не было. Он выключил свет и прижался к окну — за ним как всегда сиял Манхэттен. Всегда восхищался его красотой, но сейчас почти ненавидел этот город, в котором всегда было место празднику, который своими огнями призывал веселиться, не тратить время попусту и брать от жизни все. Гарри присел на шезлонг и невольно вспомнил первый день в Нью-Йорке — как ему дали не те ключи, как Луи и Лиам чуть не застукали его голым, вспомнил он и то, как Томлинсон упомянул какого-то Джонатана и, кажется, его же приводил к себе — тогда он решил, что все же по работе, но сейчас он не уверен. И ещё помнил то, что Джонатан хорошо сосет их шефу и, конечно, ещё то, что Луи повысили. Господи, была ли в Томлинсоне хоть капля искренности? Он хоть что-то сказал честно? Как же он ненавидел этого мудака и лицемера! Снова начала болеть голова — действие аспирина ослабевало, и он, прикрыв глаза, откинулся на сидении. Завтра, он все ему скажет завтра. Нужно подождать совсем немного. Во рту горчило от ненависти, кто бы знал, что у неё такой мерзкий привкус. Гарри, повинуясь секундному порыву, поднялся и подошёл к тумбочке, достал сигареты. Луи пару недель назад заходил — он уже и не помнил, что был за вечер, — пил чай и курил под вытяжкой. И тогда забыл пачку на столе, а Гарри все собирался её отдать, но не успел. Он долго рассматривал сигареты, словно не знал, как подступиться, но наконец решился, вытащил одну и, нашарив спички на полке, щёлкнул вытяжкой, подкурил. Во рту сразу стало приятно-горько и немного прохладно — от ментола, — по комнате поплыл сизый, едва различимый в полумраке дым. Проследив за дымом, он затянулся ещё раз, чуть смелее, прислушиваясь к себе, — новые ощущения — он так и не курил никогда и не просил ни разу у Луи сигарету, даже после секса. Часы пикнули, начав отсчёт нового дня. Гарри решительно и глубоко затянулся, сдержав кашель, — непривычные к сигаретам легкие протестовали — выпустил тонкую струйку сигаретного дыма. — С Днём благодарения, Луи. — негромко произнес, глядя в стену. — Он у тебя будет незабываемым.***
Гарри мало и плохо спал, но выглядеть сейчас ниже среднего он просто не мог себе позволить. И сам знал, что не в родителях Дэна и не в нем — Дэне, дело. Он скажет Луи все, что он о нем думает. И про Дэна тоже скажет, не ему одному должно быть херово. Погода за окном, наконец, прекрасная, не соврал прогноз — наверное, знак, что с Луи уже все, они подошли к финалу. Он выключил утюг и, повесив рубашку на вешалку, взглянул на часы — почти десять. Гарри быстро пошёл в душ — у него оставалось полчаса до того, как он выйдет и позвонит в дверь напротив. Как ни странно, решительность никуда не делась за ночь, напротив — разрослась, добавилось, что сказать. Томлинсон не открывал. И Гарри очень надеялся, что если тот парень все ещё здесь, то он прервал их замечательное времяпровождение. И этот парень, — мальчишка даже! — сейчас тоже узнает, что к чему. И свалит от Луи подальше. Он давил и давил в кнопку звонка, слушая, как заливается мелодия за дверью. Наверное, он уже ушёл… В такую-то рань?! Наверное, отсыпается после бурной ночи… Натянул ещё одного девственника и рад!.. Дверь открылась настолько неожиданно, что Гарри, опиравшийся в неё коленом, буквально влетел в коридор. Луи неожиданно не был сонным и даже одет был так, словно выходить собрался. В квартире знакомо пахло кофе, одеколоном и почему-то хвоей. Елку, что ли, ставить собрался?.. Он думал все не о том, он надеялся, что выплеснет на Луи все, что думал, как кипяток в лицо, прям с порога, чтобы он почувствовал, каково это — когда больно. Но вместо этого вглядывался в лицо, пытаясь найти что-то, что сделало бы Луи отвратительным уродом ещё и внешне. — Детка, — Луи привычным жестом убрал кудрявую прядь со лба Гарри. — Ну заходи, раз пришёл. — И сколько у тебя таких, — он процедил сквозь зубы. Детка — это слово всегда слегка веселило его, возбуждало, давало ощущение защищенности. Сейчас же оно напомнило, зачем он пришёл. Слово — триггер. — Трахаешь сразу двоих? Троих? Помогаешь опыта набраться?! Сколько тебе надо, Луи, или лучше «папочка»?! Ты как? Нас по очереди в Сан-Франциско возил: неделя — я, неделя — он?! А как повышение получил? Научился отсасывать получше Джонатана, наверное? И на ком ты тренировался, папочка? Не на мне, так уж точно… Гарри нёсся как паровоз, на полном ходу сошедший с рельс, — сметая все на своём пути, круша до обломков и щепок. Чтобы наверняка не собрать. Он говорил, перечисляя подарки, недели, когда Луи не появлялся, клубы и ещё что-то. Приплёл Лиама и Софи, в курсе ли они и как помогали сохранить все в тайне? Он сам себя не слышал, выливал и выплескивал обиду, абсолютно уверенный, что Томлинсон это заслужил. — Заткнись, — голос был чужой, вернее, он, конечно, принадлежал Луи, просто был незнакомо жестким, грубым. Томлинсон внезапно оказался слишком близко и рукой вцепился в свитер, захватывая и сминая на груди тщательно выглаженную рубашку. Было ясно, что вышвырнет сейчас за дверь, и Гарри уже приготовился, мысленно сжался, как вдруг лицо Луи оказалось совсем близко и… Он только выдохнуть успел, как его тут же заткнули поцелуем. Яростным, грубым, болезненным. Щетина больно царапалась, пальцы, переместившиеся с груди, впивались в челюсть, заставляя приоткрыть рот. Он хотел оттолкнуть, оторвать Луи от себя, врезать как следует и даже руки поднял, но неожиданно для себя притянул его крепче, впился пальцами в плечи, ответил на поцелуй со всей яростью, на которую был способен. Мыслей в голове резко стало ноль, время исчезло, и остались только инстинкты и потребность сжимать, вжиматься, целовать. — Развернись. Брюки уже были расстегнуты и болтались у колен, когда успели? Свитер задрался на животе, даже трусы уже немного съехали. Наверное, и Томлинсон выглядел не лучше, но разглядеть не удалось, он тут же по команде развернулся, вжался щекой в стену. Сам стянул с себя трусы, оттопырил зад и рукой отодвинул ягодицу. Все за секунду произошло, он торопился, словно огнём жгло — так это нужно было сейчас. Луи поднёс пальцы к его рту, и он тут же с готовностью втянул и облизал. — Блядь, давай! Ну? Томлинсон коснулся между ягодиц, чуть смазал, протиснулся пальцами глубже, но ждать, пока тот его подготовит, не было ни сил ни желания. Пальцы — не то, что он хотел. И Томлинсона не нужно было просить дважды. Через пару долгих мгновений он ткнулся между ягодиц. Гарри вскрикнул — член медленно втискивался, растягивая, словно раскалывал надвое. Но, блядь, это было так охуенно, боль закручивала в какое-то извращенное удовольствие. Отрезвляя и унося за край сознания одновременно. Именно то, что было нужно прямо сейчас. Луи не думал о нем, он не думал о Луи, — у них на двоих было только это — вихрем закручивающееся удовольствие, которое утягивало за грань. Гарри слышал, как он громко и грязно стонет, слышал и стоны Луи за спиной, подмахивал в такт толчкам внутри себя, он почти кричал, требуя быстрее и сильнее, яростно надрачивая собственный член. Хуй его знает, как долго все это могло бы длиться, но накрыло, резко и неожиданно, словно взрывной волной. Кончал он всем телом, долго, чувствуя, как судорогой скрутило по очереди все: от мозга до пальцев на ногах. Он чувствовал, как пульсирует член внутри него, как дрожат пальцы Луи на его бёдрах, слышал шумное и влажное дыхание между лопаток. Луи вытащил член, Гарри привычно сжался, стараясь удержать сперму, и… Ничего? Он медленно повернулся на дрожащих ногах, — Томлинсон, завязав презерватив, узлом кинул его в угол. Когда он успел его надеть, и откуда он у него оказался?! Какого хера он вообще в презервативе?! Под рёбрами все медленно покрывалось коркой льда. — Достойный опыт, я надеюсь? — Луи говорил почти спокойно, словно ничего не произошло пять минут назад. Он застегнул ремень на джинсах и одернул свитер. Не хватало только подойти к зеркалу и причесаться. — Зачем ты? — глупо растягивая слова, как дебил, спросил Гарри, стараясь заправить рубашку и одернуть свитер одновременно. — Что это? Откуда? — Я же говорил, что всегда был оптимистом. Твой телефон звонит, не хочешь ответить? Гарри покачал головой, звонил Дэн. Само собой. — Ты совсем охуел, да? — казалось, ненавидеть Луи сильнее, чем он вчера, было невозможно. Оказалось — показалось. Сейчас он всерьёз был готов его убить. — Это же просто секс, детка? Что ещё ты хотел, ты же так замечательно меня изучил? — Я ненавижу тебя, — голос сорвался на шёпот, — ненавижу! Какой же ты… — Со мной-то все как раз ясно, — Луи перебил, кивнув, и чуть улыбнулся. — И теперь ты свободен. С Днём благодарения, Гарри. Томлинсон развернулся и ушёл в глубь квартиры. Гарри так и стоял, слушая, как заливается его телефон. Наконец очнувшись, ответил, не глядя на экран: — Пять минут, и я спускаюсь. Он вышел из квартиры и тихо прикрыл дверь. Как он вляпался?! Как? Так некстати вспомнился вечер, когда они с Луи играли в пул, а потом Томлинсон словно отгородился от него. Он всегда так мастерски всех ставит по местам: интонацией, взглядом, парой фраз… И он тогда думал, что Луи прячется за какой-то воображаемой дверью с табличкой. И вот теперь он наконец разобрал надпись. Все оказалось просто — крупные буквы на желтом фоне, c молнией сбоку. Его же предупреждали. А он влез.***
Гарри сидел и смотрел на спящего Дэна. Как жаль, что у них ничего не вышло и уже не выйдет. Чувство вины сжирало его с потрохами — он такой мудак. Зачем он согласился тогда, ещё в октябре, дать ему второй шанс? Он только мучал парня, давал ему ложную надежду, и он же видел, что Дэн влюбился. И это его вина, только его. Он дотянул до того, что Дэн привёз его к своей семье, познакомил и увел спать в свою постель — и это воспринялось как само собой разумеющееся. Гарри ведь его парень, как иначе? И что теперь, «Прости, дело не в тебе, дело во мне»? Дэн золотой. Он верил, доверял, отдавал себя полностью. Влился в его компанию, познакомил с какими-то своими друзьями, в кино ходили, ужины устраивал, теперь вот — День благодарения. И вчера — аспирин, а сегодня вот легко поверил, что Гарри просто плохо спал, и поэтому так выглядит, измученным, хоть он сам, глядя на себя в зеркало, иначе как «оттраханный», про себя бы и не сказал. Да и смятая под свитером на груди рубашка, подсыхающая капля спермы на собственном замшевом ботинке только подтверждали это определение. И самое хуевое — что и стыдно-то толком не было. Гарри только покачал головой — как он до такого дошёл? Как?! И зачем?! Что ему мешало сказать Дэну, что между ними все кончено, когда он появился на пороге его квартиры, и ничего не надо было бы даже объяснять. Типа не простил, не поверил в потерянный телефон… Но он все откладывал, откладывал этот разговор. Ему и хотелось бросить Дэна, да только одному быть не хотелось, а Луи… Что ж, сейчас это не самое удачное место и время, чтобы думать о нем. Сегодня они наконец переспали. И после утреннего было больно, он стонал и ерзал, хоть Дэн и старался помягче, растягивал, лил смазку, уверенный в том, что он у Гарри первый. Целовал, двигался медленно и шептал, какой он замечательный. И может, если бы раньше… Он отвернулся — нет, даже если бы раньше, то все равно нет. Дэн — не Луи, и это нужно признать. Дэн был… Да что уж, как Диана. Те же гладкие отношения, выверенные фразы, отличные свидания, даже секс такой же — как с картинки, по правилам. Он ему, конечно же, нравился, но представить себя с ним посреди гей-клуба? В женских трусиках? С вибратором в заднице, лёжа на подушке? Да ни за что! Этого просто не случилось бы никогда. Как бы он ни ненавидел Томлинсона, как бы ни презирал, но с ним он был настоящим, что ли. Хоть и стыдно было после, но Луи быстро возвращал все в нужное русло, парой слов, он принимал его со всеми потрохами, и глупостями, и извращениями. Да и ладно, не только в постели все было хорошо! И в ресторане, и у Софи на вечеринке, за бильярдным столом, и там, на пирсе, когда они смеялись над неповоротливостью морских котиков. И когда Луи рассказывал о себе, и хотелось его защитить от придурков-родственников, тоже было… с ним было правильно. Несмотря ни на что, он всегда с ним был собой. Ничего не нужно было скрывать, додумывать, изображать. А то, что Луи оказался лицемером… Тут уж ничего не сделать. И как бы он хотел этого не знать! Лучше бы жил в этом идеальном мире, где утром, едва проснувшись, сонным прийти к Луи и пить кофе, сидя на высоком стуле, наблюдая за сборами на работу. Ему нравилось, когда Луи торопился и выгонял его, бурчал под нос, что опаздывает к чертям, потому что у него совещание, и тянул из кухни за рукав. А потом они целовались, пока едет лифт, и Гарри так и уходил домой с кружкой кофе и в приспущенных пижамных штанах, потому что Луи, конечно же, всего его облапал. И это задавало настроение всему его дню, и унылые лекции уже не были такими унылыми. Но теперь и этого не будет. И Дэна не будет — он больше не выдержит, не захочет этого идеального, но не своего мира. Это уже не имело значения. Он слишком долго жил во вранье — Луи врал ему, он врал Дэну. Все честно, только вот Дэниэл ни при чем. За окном слегка посерело, ночь отступала, и нужно было поторапливаться. И если можно было бы стать большей мразью, то у него это получилось — записка на столе, и он вышел из спящего дома. Он не мог все сказать и объяснить Дэну, и, как последняя сволочь, он оставил его одного, после Дня благодарения, один на один с родственниками и недоеденной запеченной индейкой. Ему придётся самому придумать, куда делся его милый парень. Пусть он лучше возненавидит его, пошлёт мысленно на хуй, но не станет искать и ничего выяснять. Он знал, что это вдвойне эгоистичный поступок, но ничего не мог поделать. Сил не было на то, чтобы быть смелым. Сил не было в принципе. Гарри перешёл на другую сторону улицы и прошёл пешком два квартала, сел на остановке и достал из кармана рюкзака пачку сигарет. Он замерзал в тонкой куртке, нужно хоть сейчас купить зимнее пальто, раз уж распродажи… Он подтянул шарф, натянул пониже свитер и подкурил. Легкие жгло ментолом, и от этого становилось ещё холоднее. Первый автобус на Бруклин должен появиться через десять минут, как раз успеет докурить. Он затягивался, наблюдая, как тлеет тонкая бумага, чувствовал, как на сердце становится все тяжелее и что дышать все сложнее, Гарри казалось, что он вот-вот расплачется. Он чувствовал себя таким говнюком и вместе с этим таким несчастным, жалким, никого не достойным. Казалось, что жизнь закончилась и дальше только темнота. Он шмыгнул носом, затянулся, подтянув рукав свитера вверх, затушил сигарету о запястье, вскрикнув от боли. На тыльной стороне красовался круглый ожег, как раз в ряд со старыми — от монеток. Физическая боль переносилась легче и оттесняла ту, душевную. Гарри потрогал пальцем ранку и тихо зашипел. Из-за поворота медленно выезжал первый автобус на Бруклин.***
Казалось бы, Мэг должно быть похуй, но нет. Она шипела в трубку о том, какого хера он начудил. Ей, оказывается, Дэн звонил. Вот как. Гарри даже не пытался ничего придумать в оправдание: легко согласился, что он мудак. Вообще ничего нового — он уже давно себя им ощущает. Краем уха слушая то, как злится Мэг, — вообще, почему она не на его стороне? — он оглядывал комнату, которая служила ему и гостиной, и кабинетом, и временами столовой, когда на кухне слишком захламлено было. Феерический срач. После Калифорнии ему то спать хотелось, то убирать лень, а тут и роковая среда, следом за которой пришёл День благодарения. И сегодня вот Чёрная Пятница, во многих смыслах чёрная. — Хочешь, пойдём по торговым центрам пройдёмся? — может, наконец прикупит что к зиме? — Поговорим заодно. — Я… — Мэг осеклась, — я уже. Мы с Рони… Дальше можно не слушать. — Ладно, — Гарри перебил, — Завтра? Послезавтра? — Слушай, — девушка запнулась. — Давай в понедельник, в универе уже? — Ладно, — в общем-то, похуй, у неё, видимо, его в планах не было. — Только одна просьба, ок? Он быстро изложил, подождал, пока она согласует это с Пони — их безоблачные отношения уже даже почти не раздражали, и, получив согласие, положил трубку. Выбрать фото много времени не заняло, они часто делали дурацкие селфи, и он особо не усердствовал. «Моя Мэг» и три красных сердечка под фото на фейсбуке. Прости, Диана, но так будет лучше для всех. Гарри понимал, что это очередное враньё, но по крайней мере это обеспечит ей какой-то толчок, чтобы идти дальше. Ей же лучше. Он закрыл фейсбук и, подумав, отключил уведомления — все потом. На душе было пусто, в голове было пусто, в жизни тоже — пусто. Он умом понимал, что у Мэг просто период такой, что Рон важнее всех, но… даже она бросила его. И поговорить не с кем, совсем. Ну не Эндрю же звонить? Сейчас он чувствовал себя таким же одиноким, как в день приезда, хотя нет, гораздо более одиноким. Когда он приехал, он был полон надежд и ожиданий, сейчас — нет. Он пуст и выжат, Нью-Йорк за окном в ранних сумерках переливался и сиял, как и в августе. Но все было совсем не так, даже квартира уже не казалась огромной. Кстати, как ни странно, но у Лиама, на этаж выше, было просторнее, а у Луи вообще все не так. Интересно, почему? Гарри потряс головой и открыл шкаф — тёплый свитер он с собой все же взял? Дома сидеть совершенно невозможно, хотелось выйти и, наконец, вдохнуть свежий воздух. Ему казалось, что квартира давит своими воспоминаниями: кровать, диван, шезлонг… Да и дому в целом было о чем напомнить. Вспоминать было стыдно и больно. Гарри хотелось бы, чтобы сейчас появился молодой Уилл Смитт и, щёлкнув ручкой, стёр все воспоминания последних месяцев. И не было бы ни Луи, ни Дэна, ни Сан-Франциско, а только огромные долги по учебе в универе. Он поскорее натянул свитер, сунул ноги в кроссовки, и, накинув куртку, сунул бумажник и телефон в карман, вышел в подъезд. Свитер натирал свежий ожог, кололся, стягивал плотной вязкой горло, Гарри оттянул высокий ворот пальцем — вроде легче, жить будет, и вошёл в подоспевший лифт, нажал на кнопку. Круглое пятно от сигареты болело, дергало каждый раз, когда ткань соприкасалась с ранкой, но заклеивать не стал, — пусть болит лучше рука. Лифт ехал вниз долго, медленно, но верно увозил его от горы заданий, Тоторо Дэна и Луи, который в этот раз не выскочил, как черт из табакерки, из своей квартиры. И он не мог понять, рад он этому или вовсе нет. О Луи хотелось забыть сильнее всего. На улице было шумно, оживлённо и дико холодно — все жаловались на холодную осень в этом году. Гарри всунул наушники в уши, включил плей-лист на спотифай, зашагал к реке. «Milky chance» запели «Down by the river», и он ускорил шаг. Что-то было в этой песне раздражающее, но выключать не хотелось. Он чувствовал острую потребность бежать, бежать изо всех сил, так быстро, как может, чтобы отвыкшие мышцы жгло, чтобы от холода сводило лёгкие. Что-то гнало его вперёд, подстегивало сзади, мешало размеренным шагам. И Гарри побежал, глубоко вдыхая, чувствуя, как холодный ветер бьет по лицу, высекая слезы из глаз, и скручивает лёгкие в узел. Нью-Йорк был хорош тем, как говорил Дэн, что ты видишь всех, а тебя — никто. Гарри бежал по набережной, натянув капюшон, белые кроссовки отсвечивали наклейками в свете фар, шнур от наушников болтался в ритм шагам, и среди остальных бегунов его отличали только чёрные джинсы вместо спортивных штанов, сбившееся напрочь дыхание, слезы, размазанные ветром по щекам, и бесконечное, как космос, одиночество.