Победивший платит

Светящаяся точка, пойманная в пересечение координатной сетки, не двигается с места уже четыре минуты, и это может означать что угодно, от запланированного привала до внезапной смерти от болевого шока. — Милорд, он в магазине, — слышится в наушнике, и я понимаю: банкомат. Если барраярец не идиот, то на месте мы обнаружим только маячок, и это значит, что дальнейшие поиски придется проводить очень, очень быстро. Я недооценил его глупость и собственную преступную беспечность — стандартная ошибка в го для владельца сильных камней. Пусть невозможно было ожидать настолько ребяческого поступка от человека, пережившего множество врагов и не потерявшего притом ни головы, ни самообладания, это всего лишь оправдания, и оправдания беспомощные. Система безопасности, в надежности которой я был уверен, дала сбой, но винить в этом можно только себя самого: охранники выполняли свою работу, скрупулезно следуя требованиям заказчика, а требования касались защиты дома от внешней угрозы. Никто в доме не ждал сейчас нападения изнутри. По причине совершенной мною глупости мы и летим сейчас над прямой, как стрела, и, к счастью, пустой дорогой, окаймленной стремительно темнеющей растительностью. Первая паника поднявшегося переполоха сменилась хищной сосредоточенностью погони, время работает на него, но надежда есть, и драконовы правила банка, снабжающего каждую выданную карту маячком, оказываются чрезвычайно полезными. Одна из машин стремительно опускается, охранник ныряет внутрь магазина и почти сразу появляется в поле зрения, машет рукой, направляется к мусорному баку, и дальнейшее ожидание бессмысленно. Добыча готова ускользнуть, и только боги могут знать, что на уме у того, кто предпочел благополучию под чужой рукой попытку бесконтрольной свободы. В комме потрескивают негромкие переговоры, флайер вновь поднимается и рывком снимается с места, акульим движением нацеливаясь за растворяющейся в темноте подсветкой уходящего такси. След? Ошибка? Но пешая прогулка от ворот имения заняла у барраярца без малого два часа, он не должен быть в состоянии передвигаться дальше… и со стоянки такси за последние десять минут стартовала лишь одна машина. Вот она, удача: задние огни светятся в наступивших сумерках, вырастая по мере того, как разница скоростей нас сближает. В динамиках слышится требование затормозить и опуститься, машина дергается, прибавляя скорость, но это явно последнее из возможных усилий. Подобные машины не предназначены для гонок, равно как и для высшего пилотажа, вывернуться из хватки не выйдет, из доступных направлений движения остается лишь вниз, и вопрос лишь в том, какая скорость будет у этого "вниз". Сверху мне хорошо видна крыша с желтыми ведьмовскими огнями на ней, и эти огни не двигаются с места. Клещи сжимаются, черные хищные жала прижимают верткую добычу, парализаторы висят на поясах охранников мертвым грузом: расстояние позволяет, но шанс зацепить водителя слишком велик. — Кто вы такие и на каком основании мне мешаете?... — сипло выплевывает динамик, и я перехватываю связь. Он должен, обязан остаться в живых; все, кто меня сопровождает, о том предупреждены. Еще бы в дурную стриженую голову вложить подобное обязательство. Или хотя бы заставить остановиться прежде, чем побег обернется чем-то похуже общей нервной встряски. И все-таки, думаю я, к кому он сбегает так отчаянно и поспешно? Кто встретил бы его, не будь поднятая Кайрелом тревога столь своевременной? — Нет, — не заботясь о собственной целости, отвечает барраярец, и связь рвется, сухо треснув напоследок. Время для разговоров вышло все. Смешно могло бы получиться, позволь я сейчас любому из вздернутых тревогой и погоней парней пару выстрелов, что обрушат это злосчастное такси на гладкие плиты внизу. Не составит большого труда сымитировать несчастный случай, свидетельских показаний хватит для того, чтобы опекунский совет не был недоволен слишком сильно, и проблемы кончатся, очень просто, потому что даже охраняемая законом забота имеет свои границы. А сейчас для того, чтобы все закончилось, не требуется вовсе ничего, только не вмешиваться. Я ничего не могу сделать, не помешав профессионалам, и могу только молиться о чужом благоразумии. Я не позволю ему умереть, не дав ответа на все вопросы. Между днищем такси и плоскостью дороги стандартные полсотни метров, но когда машина ныряет вниз, клюнув носом, меня окатывает злым холодом. В растянутую до нестерпимого напряжения секунду вмещается перспективный ряд событий: месиво металла и тел, падкие на скандал лица общего круга, поминальная табличка для чужака. Чертов идиот, несомненно, напал на водителя, пытаясь удрать любой ценой. Или навредить мне, но тоже любой, пускай для себя — конечной. Дно такси лязгает о грунт, дверца рывком открывается, из проема выскакивает человек, бегущий так, словно за ним гонятся все демоны преисподней. Не барраярец, и, кажется, в крови — темные пятна выделяются на желтой униформе. На демонов, так испугавших этого низшего, у меня есть свои, особым образом обученные; они уже на земле, один из них перехватывает трясущегося слугу, быстро ощупывая на предмет физического ущерба, второй выволакивает окровавленное тело из салона. В стремительно надвинувшейся ночи сцена кажется странно ненатуральной, чрезмерно яркой: желтые круги света, ломаная линия обмякшего тела, слишком яркая кровь. — Живой? — спрашиваю я, выпрыгивая. Барраярец невероятным образом оказывается в сознании, медленно моргающие глаза кажутся белыми на залитом кровью лице; учебный пистолет, зажатый в руке, телохранителю отдает беспрекословно. Шок. Сотрясение. Как в приевшейся глупой шутке: значит, есть что сотрясать. Я не могу понять, почему он стрелял в себя? Почему не подчинился? Почему вообще бежал с такой спешкой? Человек не сбегает в пустоту. Человек бежит туда, где есть надежда, просвет или хотя бы шанс обнаружить возможность, но что делать с тем, кто не строит планов, не думает о своем будущем и не поддается увещеваниям? Истерику водителя удается купировать парой сотен кредитов и обещанием проблем в случае разглашения инцидента; подумав, я добавляю денег "за переживания". Таксист круглыми и очень испуганными глазами следит за тем, как наспех перевязанного и странно покорного беглеца грузят в мою машину, как деловито снуют охранники, ликвидируя последствия произошедшего. Этот никому не расскажет, слишком трясется от страха. Пора заканчивать этот чрезмерно затянувшийся вечер. Нас чуть покачивает, на измазанном подсыхающей кровью лице проступает нехорошая бледность, поверхностные ранения головы вообще склонны обильно кровоточить, но дело тут явно еще и в тошноте, так что я протягиваю несостоявшемуся самоубийце упаковку аэропакетов. Мы едва обменялись парой слов, равно неловких и злых, в салоне пахнет потом, кровью и пережженным адреналином: отвратительно тревожный запах. Я вижу, как барраярец пытается подергать ручку двери, разумеется, заблокированной в состоянии "машина в воздухе", и в голове формируется четкое понимание: следует назначить охрану и в больничную палату в том числе. Неизвестно только, кого от чего охранять: медиков от варвара, варвара от побега или его же — от повторения суицидальных эксцессов. — Посвяти меня в тайну, — требую я, наконец, наиболее важного на сей момент ответа, — эта попытка не была последней? — Наверное, — вяло реагирует он. Шок проявляется на его лице тупым удивленным выражением. — А тебе что? — Я праздно любопытствую, — сообщаю чистую правду. Какое значение могут иметь его слова, если выход один: следить за ним, не спуская глаз. — Думаю, сколько смен охраны потребуется, чтобы тебя устеречь. — А зачем? — с тем же тупым равнодушием спрашивает он. — Это моя жизнь. — У тебя нет твоей жизни, — отрезаю я. Гнев на его глупость бьется в крови. — А того твоего, что есть, слишком мало, чтобы я позволил тебе совершить самоубийство. Тем более такое… примитивное. Я понимаю практику ритуальных жертв собственными жизнями, но там совсем иначе: такая смерть очищает, даруя почетный уход, не вредит остающимся и не делается назло. — Хочешь, попытаюсь посложней, — язвительно предлагает барраярец, прижимая к стремительно промокающей повязке стопку бумажных салфеток. Придется потом чистить обивку и заново ароматизировать салон машины. — Это что-то обрядовое? — уточняю я, не будучи уверен в его взаимоотношениях с богами чужой земли. Если они вообще есть, эти боги. Барраярец кивает, морщась при движении. Я так и знал. Уродливые у них обычаи, уродливые и жалкие, как он сам. — Должен тебе напомнить, — напоминаю, предчувствуя очередной виток упрямого отрицания, — что ты не бродяга, принадлежащий только себе, а вдовец моего брата. Постоявшие на пороге смерти обычно умнеют, не разочаровывай меня в этой истине. Как это зачастую бывает в несовершенном мире, правдивые слова не достигают цели. — Быть рабом чертова цета? — по слову откусывает он. — Живым не дамся. — Если бы моей семье потребовались рабы, — скептически оглядывая окровавленную злобную физиономию с начинающими проявляться синяками, — я выбрал бы кого-нибудь поприличней. На его физиономии появляется злое выражение, в прочтении означающее "ну и выбирал бы". Как будто я мог выбирать. — Будешь вести себя прилично, родич, — обещаю, явно усугубляя его тошноту нотацией, — получишь свободы в больших объемах, чем сейчас. — Дурак, — кривится физиономия напротив. — Свободу не меряют. И я тебе не родня. А ты мне враг, и все на этом. Действительно все. Приемный покой сияет огнями и белизной, охрана остается в положенных десяти шагах, деловитая суета медтехников, укладывающих барраярца на каталку, утешительно обыденна, и сам пациент, разом ослабевший, покорно терпит перемещения в пространстве, ни дать ни взять — кукла-паяц, оборвавшая ниточки и выяснившая, что не может без них шевельнуться. Бормочет что-то бессвязное, и мне приходится наклониться, чтобы услышать злое и беспомощное "почему?!". — … почему?! — повторяет он, явно не осознавая того, что говорит вслух. — Как в анекдотах про пустоголовых кретинов: стрелялся — и ничего? — Не возводи поклепа, — советую. К каталке, на которую устроили пациента, быстрым шагом движется медбрат с пачкой бумаг — видимо, документы на операцию, требующие подписей и разрешений. — Это спортивный пистолет. Травмобезопасный. Автоматический целеуловитель и дальномер... — интересно, он понимает, о чем я? Должен. Солдат все-таки. — Сила выстрела соразмеряется с дистанцией. А голова у тебя не бумажная. — Хотя порой в это трудно поверить. Присохшая корка крови берется трещинами, когда он кривится. И осыпается мелкими чешуйками, когда произносит, выговаривая длинную фразу четко и с усилием: — Я нахожусь в здравом рассудке и не даю согласия ни на какие медицинские процедуры, в особенности сорп... — споткнувшись о слово, — сопряженные с наркозом. А кто его спрашивает? Приходится самому выложить медику немногословную историю, включающую в себя барраярский анамнез, и дождаться, пока не подействует укол снотворного. Дальше Эрни возьмет дело в свои руки. * * * Не по-осеннему теплое утро размораживает и лица вокруг: улыбается встречающая меня девушка в белом халатике, длина которого призвана благотворно влиять на процесс выздоровления пациентов; странно легкая атмосфера клиники, возможно, тоже просчитана, но не все ли равно, если этот расчет верен? — Милорд, — слышу я знакомый почтительный голос врача, едва обменявшись пожеланиями доброго дня с девицей. Готов поклясться, ей платят жалованье за искреннюю улыбку… и я не могу избавиться от ощущения, будто здешние кудесники излечат легко и непринужденно любую проблему, как гноящуюся рану, и еще дадут профилактические рекомендации. Иллюзия, рожденная ложной логикой: меня встречает ведущий специалист одной из лучших клиник, и я здесь по поводу неприятнейшей из проблем. Может, невоспитанность, агрессию и ехидство хирурги удалят вместе с осколком, избавив клан Эйри от барраярской инфекции? Какое еще из мечтаний могло бы быть приятней воображению и неосуществимей… Доктор Эрни выглядит как человек в летах, хотя биологически мы сверстники. Лишь гемы обладают наследием крови, дающим долгую жизнь и позднюю старость, а он связан с моим домом уже не один десяток лет, и не раз, формально не будучи его слугой, оказывался настоящим спасением, иногда и буквальным. Тогда, в самый первый раз, Эрни был молодым, подающим надежды тридцатилетним ассистентом в клинике, которой оказывал покровительство еще мой отец. Биология во всех ее проявлениях — наука высокая; случалось, что и простолюдин из обслуживающих классов удостаивался милостивого внимания если не самих Звездных Яслей, то связанных с ними научных институтов. Но одного этого было бы мало, чтобы Эрни приняли в Доме в статусе не слуги, но уважаемого специалиста. О настоящей причине и вспоминать не хочется, признаться. — Я не назначал операций на сегодняшнее утро, — провожая меня по жемчужно-серому коридору странно мягких очертаний, говорит Эрни, невольно объясняя царящее вокруг спокойствие. В кабинете, похожем на уютную гостиную, витает не тревожащий больничный запах, а пахнет цветами и чистотой, и солнечный свет пробивается сквозь фигурные жалюзи ровно в той дозе, что приятна взгляду. Аромат вьющихся лиан, плетущих сеть по стене, окончательно снимает любую из возможных тревог. Я знаю этот сорт, и хотя обычно растения медицинского назначения мне отвратительны, этот бирюзовый ковер с мелкими светлыми звездочками цветов неприятия не вызывает. Звонок-рапорт об успешном исходе операции прозвучал еще ночью, и я знаю, что барраярец сейчас спит, погруженный в медикаментозную летаргию, и требует лишь дальнейшего ухода. И присмотра. — Относительно Форберга, — начинаю, поморщившись, но решив не откладывать разговора на потом, — Эрни, я хочу усилить охрану. Надеюсь, мои люди не слишком нарушат местный режим круглосуточными дежурствами. — Не думаю, что мы рискуем потерять этого пациента, — мягко шутит медик. — Осмотр психиатра он пережил достаточно спокойно, и сейчас мирно спит, если слово "мирно" применимо к такому экспрессивному юноше. А, как терапевт, замечу, что он еще долго будет не в форме для самостоятельных прогулок. — Я сам раньше недооценивал его... энергичность, — признаюсь. — Но вы смотрели его пару дней назад, а вчера чинили его спину — верите, чтобы человек в таком состоянии отшагал несколько миль? Разумеется, Эрни не верит. Я тоже сперва не поверил сообщению Кайрела: куда в подобном состоянии сорвется полуинвалид? Увы, ему не дорога жизнь, ни своя, ни чужая, он чрезвычайно дерзок и упрям и не щадит никого, начиная с себя самого. — Стоило проверить его кровь на стимуляторы, — выслушав изложенную вкратце вчерашнюю историю, замечает Эрни. — Жаль, я не знал этого вчера: после наркоза анализ уже не будет точен. Чего же нам опасаться: попытки сбежать или чего-то более деструктивного? — Всего, чего угодно, на мой взгляд. — Допустим, в этот раз, придя в сознание, он не буянил, но скоро он поймет, что второго шанса сбежать ему не дадут, и что тогда? — Когда я осматривал его впервые, он вполне себя контролировал, — отвечает Эрни. — Безусловно, я ему не понравился — по неясной причине, — но от прямой агрессии он воздерживался. Это верно. Надо полагать, дражайший родич приберег всю злость для меня, осененный здравой идеей, что глупо воевать с дымом, не гася огня. — Он не сумасшедший, ведь так? — прямо спрашиваю я, и это главный из вопросов. Невротик, способный временно производить впечатление благополучия, и злонамеренный тип, с умыслом разыгрывающий истерические припадки, — между этими людьми лежит пропасть глубиной в жизнь, и я не знаю, что лучше, потому что отвратительны оба. — Определенно нет, — решительно отвечает Эрни. — Мои личные впечатления и вердикт специалиста полностью совпадают. Да и с чего бы? Органических повреждений мозга нет — ему сделали томограмму, когда проверяли последствия травмы, — и анамнез, если учесть род деятельности пациента, не отягощен. Даже барраярцы не дали бы сумасшедшему оружие. Я тоже не думаю, что причина его действий столь банальна, как психоз. Чудовищная логика — может быть, и ненависть вдобавок, но не безумие. — Я просмотрел запись его разговора с психиатром, — осторожно напоминает Эрни. — Знаете, похоже, он вас просто ненавидит. За что? Что вы ему сделали? — Лично я? Настаивал на лечении. Но вызвал лишь негодующие крики по поводу свершившегося брака, как ни странно. Нетипичное поведение для младшего мужа, и сам брак, мягко говоря, неудачный. — Да, но вдовцу развода уже не получить, — чуть усмехнувшись, мягко замечает Эрни, — значит, у вас нет дороги назад. И что-то здесь не так. Клану этот брак явно должен доставлять больше неудобства, чем ему. — Вы же его видели, — без удовольствия констатирую я. В первый раз выставлять семейный позор напоказ, хотя от врача тайн в принципе не бывает, было весьма неприятно.— Что теперь, смягчать дикий норов транквилизаторами? — Я бы не советовал, пока возможно, — чуть кривится медик, и я, пожалуй, рад его отказу. — Мягкий препарат против стресса я ему подберу, это обычное в послеоперационной практике дело... но ничего изменяющее эмоциональное состояние пациента не пройдет незаметно ни для вашего деверя, ни для, гм, посторонних лиц. Ненавижу межпланетных правозащитников! Если бы не они, либо Барраяр просто пристрелил бы парня, либо я не церемонился бы с ним. — Я не хочу упреков в недостойном обращении, — со вздохом признаюсь. — Покажите мне запись, Эрни. Психиатр розовощек и улыбчив, в противовес мрачной физиономии с кусачими глазами; окружающие их отеки и синяки, закономерное следствие удара, усугубляют неприятное впечатление. Барраярец ведет себя так, что я испытываю острый иррациональный стыд. Нет ничего хуже, чем позволять посторонним увидеть собственную слабость, а вот это угрюмое создание в кровати-кресле — слабость отвратительная. Впрочем, он-то себя слабым не считает и наглеет буквально на глазах, пытаясь значащими мелочами перетянуть инициативу беседы на свою сторону. — Не могли бы вы изложить мне свою версию произошедшего вчера... инцидента, господин Форберг? — отступив от первоначального сближающего обращения по имени, просит психиатр. Мерзавец выдерживает почти театральную паузу, прежде чем дает ответ, причем весьма здравый. Словно точно знает о неписаном законе, относящем аффективный суицид в разряд болезненных состояний, требующих контроля и лечения, иногда и принудительного. — Сложившаяся у меня жизненная ситуация не согласуется с моими принципами, — заявляет он, — и ни то, ни другое я изменить не в силах. В таких случаях у нас принято уходить из жизни самому. — Как видите, речевые и логические центры в полной сохранности, — комментирует Эрни. — Как будто готовился объясняться. А почему барраярец изменить свою жизнь не в состоянии, отвечать предлагается мне. И нести ответственность за причины его поступка. — Ограничение личной свободы для фо... дворянина считается у нас серьезным оскорблением или обвинением в преступлении, — объясняет недавний лагерник. Кажется, он из той породы, что откусывает предоставленный палец по самое плечо. И, совершенно определенно, он не желает вспоминать о своем бывшем статусе. Сошло бы за стыд, если бы не казалось надменностью. — Последнего я, насколько знаю, не совершал. К сожалению, я не могу потребовать удовлетворения за это оскорбление должным образом, поэтому мне остается только один выход. — Он упорен, — негромко замечает Эрни. — Обратите внимание, как тщательно он отрезает всякую возможность компромисса. Эксперт считает, что мягкие психотерапевтические методы себя не оправдают — они действенны лишь для тех, кто готов осознать как минимум наличие проблемы. Что же, в таком случае, мне придется использовать методы жесткие. Может быть, не относящиеся к психиатрии, но при этом обязательно законные… — И каковы ваши дальнейшие планы, господин Форберг? — выслушав уже привычный мне список претензий, интересуется психиатр. — Не знаю, — отвечает барраярец. Странно, неужто он еще не распланировал стратегию боевых действий? — Я не готов дать ответ прямо сейчас. Я испытываю настоятельное желание поступить так, как требуют наши обычаи, а господин Эйри намерен мне в этом всячески препятствовать. Я не представляю, чем это завершится. Но, боюсь, ничем хорошим. — Оптимистично, — подытоживаю. Эрни, остановив пленку, заново заваривает чай. — Впрочем, я сам затрудняюсь с тем, чтобы найти в этом браке хоть что-то позитивное. — По крайней мере, этот брак пристойным образом не связан с генетическим контрактом, — мягко возражает медик. Он прав, но это, пожалуй, единственный из доступных аргументов. Чем мы провинились перед богами, что они решили подвергнуть Эйри такому испытанию? Я, безусловно, предаюсь недостойному унынию и жалости к себе, но что мне делать? Как я могу охранить барраярца от повторений подобных эскапад? — Маловато для того, чтобы смириться с потерями, — кисло отвечаю. Я сейчас не только о барраярце, и Эрни это понимает. — Буйным ваш родич мне не кажется, — чуть улыбнувшись, утешает он. — Упрям, но не безнадежен, а упрямые хорошо выздоравливают. Меня как врача это качество устраивает. Если бы упрямство было самой большой проблемой, которую Барраяр взвалил на мою семью в качестве контрибуции, я был бы счастлив, пожалуй. О чем и сообщаю; и Эрни, ставший слугой моего клана в страшный год, понимает, о чем я. — Полковник рискнул жизнью в поисках воинской славы, и это была достойная участь, — с пристойной сдержанностью говорит он. — Эта война была несчастливым выбором, но достойной попыткой, — следуя за собственными мыслями и убеждаясь в том, что для моей семьи война не закончена, эхом отзываюсь я. — Не вина наших мужчин в том, что некоторые звери слишком дики, чтобы быть прирученными. — И сдался нам этот заповедник!.. — вздохнув, соглашается Эрни. — Понимаю, у гемов доблесть в крови, но стоила ли того ничтожная, дикая планета? — И отдав дань политике, доктор возвращается к медицине: — Но для носителя диких генов состояние моего пациента вполне пристойно. Запущено, но ничего серьезного, не считая неприятности, с которой мы успешно справились этой ночью. Поразительно. Я думал, он почти инвалид — судя по количеству шрамов, — но Эрни и вправду видней. Если он считает отметины, коих на барраярце больше, чем пятен на ягуаре, лишь неэстетичными косметическими дефектами, тем лучше. Внешность у Форберга, мягко говоря, не идеальна, но если взяться за исправление сейчас, он взбесится окончательно, в особенности, если эти метки носят ритуальный характер. В буквальном или переносном смысле: барраярец получил их, воюя с нами, и нелепо надеяться на то, что он по доброй воле захочет избавляться от следов своей так называемой доблести. Да и поймет ли он суть проблемы, если подобные дефекты у его народа считаются нормой вещей? — В том и право, и долг цивилизации, чтобы искоренять подобные очаги дикости, — говорю я, невольно задумываясь о том, каково было Хисоке рядом с этим созданием. — И все же я скорблю о брате, он был так молод. Молчание, почитающее смерть, воцаряется естественно, как пауза между вдохами. Второй раз за неполные три десятка лет семью трясет, как осеннюю ветку. Может, было бы легче, окажись я активным участником тогдашнего инцидента, но случившееся досталось мне лишь в виде последствий да свидетельских показаний. Хисока в тот месяц был в части, мне же вздумалось внезапно сорваться и уехать с приятелями через пол-континента на представление заезжей труппы императорской оперы. Внезапность решения, удел зеленой молодости, еще не придавленной грузом обязанностей, спасла мне жизнь. Отец разрешил отъезд, и это была последняя из наших бесед. Вернувшись, я не застал его в живых. Да и вернуться смог далеко не сразу. Эрни, тогда еще совсем молодой врач, почтительно запретил мне появляться дома; строжайший карантин окружал особняк невидимой стеной, и не было смысла брать ее штурмом. Отец умер в полдень, вернувшись в кабинет после семейного завтрака; в считанные часы за ним последовали к богам его младшая супруга и моя жена, за столом сидевшие на почетных местах по правую и левую руку от хозяина дома. Эти смерти даже не пытались казаться естественными, притвориться проклятием, павшим на дом. Мне оставалось лишь скрежетать зубами все время, что шло расследование, да метаться между проклятиями, адресованными судьбе, и благодарностями ей же. Подстроивший покушение наполнил венчики цветочных часов, украшавших стол согласно ритуалу праздника, термотропными спорами с нервно-паралитическим ядом. Споры распались и самоуничтожились, не прошло и часа; слуги, причастные к несчастью, понесли кару или покончили с собой, но это не спасло дом, в один день потерявший своего главу и своих женщин, а вместе с ними — изрядную толику влияния. Не будь Эрни так предусмотрителен, мы с Хисокой вернулись бы домой, и клан бы совсем обезлюдел; но он предостерег нас и спас мою матушку и сестер, получивших меньшую дозу отравы. Так и осталось неразгаданным, кто из возвысившихся на этой беде кланов-соперников приложил руку к преступлению; влияние и богатство Эйри всегда стояло костью поперек горла слишком многим. Так и сейчас. — Право слово, у меня отчетливое чувство дежа вю, — проглотив горечь воспоминаний вместе с чаем, говорю я. Тогда Эрни успел с противоядием. Сейчас противоядия не существует, мы оба об этом знаем и сожалеем. — Я сочувствую вам в горе, — верно поняв тему моего молчания, отвечает врач, — но оно не поможет решить, что делать с последним подарком вашего брата родному семейству. — Подарком... — вздыхаю я. — Скорее, испытанием. Но буду лжецом, если скажу, что не испытываю некоего странного азарта. — Барраяр дал клану Эйри возможность переиграть войну, пусть в масштабе одной семьи, — понимает Эрни. — Заплатил дань побежденного... но лучше бы, право, не такой монетой. — Слишком уж она жжет руки, — договариваю я. — Да еще и пытается вывернуться из ладони. Цена крови? — Или кровь, цена которой ничтожна, — Эрни мгновенно подхватывает каламбур. Ядовитая кровь. А вдруг она станет настолько неуправляемой, что мне придется всерьез воевать с частью собственного дома? Отвратительная перспектива. У древних землян было выражение, что-то вроде "пирской победы", — когда победитель платит чересчур дорого. Мне не хватает оптимизма надеяться, что это — всего лишь красивая метафора.