Победивший платит

У этой комнаты нет даже стен — их скрывают заросли антисептического вьюнка с голубовато-серой, с металлическим отливом листвой, тонкой, как фольга, которая должна бы сухо позванивать при дуновении воздуха, но вместо этого трепещет нарочито бесшумно. У этой чистоты нет запаха — только неуловимый, как мираж, оттенок мяты и морского бриза в воздухе. У этого ложа нет ремней... впрочем, и ножек тоже нет, но оно не падает на пол, а я сам не в состоянии не то что слезть с него — пошевелиться... А у этого бреда нет названия. Сперва я думал, что мне просто все привиделось под наркозом... Но даже теперь, в относительно здравом уме, слов мне не хватает, если подбирать цензурные. А они со словосочетанием "цетский госпиталь" не звучат. На здешнее оборудование денег явно не жалели. Это вам не военно-полевой лазарет. Я лежу на спине — после операции на пояснице! — но ощущаю лопатками и задницей лишь чуть поддающуюся опору силового поля, щадящего касанием раненое место. А ведь если здешний врач не врет, спину они мне распахали основательно — однако я пока не чувствую ни боли, ни жжения. Ни даже страха, хотя состояние неподвижности (шевелить я могу только руками, остальное словно спеленато) больше всего похоже на то, чем меня так пугали: парализацию. Рассудок холодный и спокойный, мысли едва шевелятся, словно сонные рыбы в пруду. Определенно, меня чем-то подпоили. Укололи, одурманили, накачали наркотиками... я нахожу какое-то ленивое удовлетворение в переборе синонимов, которые вроде бы один другого страшней, но ни один из них не способен сейчас достучаться до моих эмоций и поднять волну мобилизующей паники. Спокойное серо-голубое помещение, невозмутимое, как скованная льдом вода. И диссонирующим пятном — крупные, покрытые пупырчатой кожей оранжевые плоды в стеклянной миске. Апельсины. Их принес санитар с коротким комментарием: "От милорда". Издевка? Шероховатые шары годятся хотя бы на то, чтобы разминать пальцы, крепко удерживая здоровенный апельсин растопыренной ладонью. Если я и не могу шевельнуться, то руки, по крайней мере, при мне? Поцарапанная цедра пахнет резко и свежо. Встряхивает мозги, обостряет рефлексы. Когда дверь палаты распахивается без предупредительного стука и на пороге появляется знакомая фигура, то рефлексы срабатывают быстрее логики, и гем-лорд получает свой подарочек в упор. Ничего, от удара апельсином в плечо еще никто не умирал. — Метко, — констатирует ушибленный после ошарашенного молчания. — Долго тренировался? — Нет. У меня и так хороший глазомер. Остальные примешь поодиночке или сразу заберешь пакет? — интересуюсь мягко. — Ты неблагодарен, — морщится гем-лорд так явственно, что стоит испугаться, не потрескается ли грим. — Благодарить за то, что, — выразительно поведя плечами, — обездвижен твоими стараниями? — Не самое комфортное положение для беседы. Что-то мне подсказывает, что я лежу сейчас крепко связанный не случайно. Объяснению "это корсет, чтобы спина зажила нормально" я верю не больше, чем показной доброжелательности на раскрашенной синим, серебристым и черным физиономии. — Ты и так чуть было не совершил непоправимого, — сухо усмехается мой новоявленный родственник и тюремщик. — Случись что с тобой, и за очередной инопланетной комиссией дело не станет, а там и до скандала недалеко. Кое-кому очень хочется, чтобы так оно и было; у моей семьи хватает недоброжелателей при дворе. Глаз не сводят с любого достаточно древнего и богатого клана. А уж с того, где оказался барраярец... — Понятно. Что для меня — вопрос жизни, для тебя — придворная игра в бирюльки, — язвительно комментирую. И то, какое мне дело до его политических игр? Максимум позитива, который я могу сейчас выжать из двадцатилетней ненависти к гем-лордам, — равнодушие. Но никак не забота о том, сколько очков конкретно этот клан отберет у соперников. — Я учел бы твои желания, будь они хоть на гран увязаны с потребностями семейства, которому ты обязан служить, как и я служу. Я не могу позволить своему клану ничего, кроме полного благополучия, и отказаться от тебя, ничтожного, не потеряв лица, тоже не могу, — отрубает он. — И что дурного ты видел от семьи, что готов так ее подставить? Или тебе все цетагандийцы на одно лицо? Честно говоря, именно так: читать я умею разве что воинский грим, а там узор спиралей определял только ценность скальпа, не более. А сейчас меня больше волнует не то, чем различаются они, а то, в чем различие между ними и мною. Одна потайная мысль, что это различие сгладится — под влиянием чужого ли давления, моего ли собственного малодушия, — заставляет меня тянуться за пистолетом... Откашливаюсь. В горле сухо, и носоглотку противно щиплет; последствия наркоза, что ли? Что примечательно, даже разозлиться мне сейчас всерьез не удается. Испугаться или затосковать — тоже. Общий эмоциональный фон ровный, мысли медленные и четкие. Что за цетагандийская дрянь гуляет сейчас в моей крови, не давая устроить тюремщику заслуженный скандал, и надолго ли это? — Твой клан мне в лучшем случае безразличен. А к слову "цетагандиец" как таковому я знаю массу эпитетов, но большинство их — непечатные. — Уволь меня от вашей дикой обсценной лексики, — обрывает меня, поджимая губы, гем-лорд. — Это я уже слышал, но, признаюсь, недооценил тогда твое сумасшествие. Что будет следующим шагом в твоей войне? Подожжешь дом или опозоришь меня перед Опекунским Советом? — Он с отвращением фыркает. Ну да, типичная цетагандийская логика: "подлый враг применил тактику выжженной земли, сам уничтожая свои города". Но дальнейшее меня удивляет. Словно щелкнул какой-то невидимый выключатель, и вместо очередной проповеди я слышу: — Хватит. Мне надоело воевать, и я хочу прекратить это немедленно. Перемирием, если ты, милитарист, понимаешь хотя бы это слово, — в холодном голосе слышится явная нотка скепсиса. Хм, вот даже как? Перемирие, не капитуляция? Звучит так многообещающе: перемирие устанавливают только с равными. Мне, безусловно, никто не мешает отказаться даже от этого заманчивого предложения, если бы не назойливая мысль, что я так и не решил толком: веду я войну дальше или заканчиваю. Двадцатилетняя привычка — уже не вторая, а первая натура, но что делать, когда те, кого я уверенно считаю врагами, так же упорно долбят мне, что они — члены моей семьи? От такого свихнуться впору. И если война — то как это? Мыло на лестнице, тараканы в супе, пьяные песни под окном и связанные узлами рукава парадной накидки — глупое ребячество; гипотетическое намерение перерезать ночью всю семью Эйри — бессмысленное зверство... — Подробности, — требую. — Меня необходимость заключать сделку с цетом унижает, но в принципе я готов на нее пойти, — признаюсь неохотно. Похоже, голоса у нас обоих сейчас одинаково кислые. И ехидствуем мы, уступая свои позиции, похоже. Он — "что-то ты подозрительно логичен!", я — "что-то ты подозрительно кроток!". И злимся одинаково; его бесит мой простой вид, стрижка и шрамы, меня — его женские прически и клоунская раскраска на физиономии. Не иначе, родня. Тьфу. И что бы хитрой беседе о семейных сделках начаться не тогда, когда у меня сотрясение мозга до конца не прошло? — Полагаю, даже ты, — в объяснении цетагандиец никак не может обойтись без небольшой шпильки; ну и ладно, за мной не пропадет, — ... уже понял, что Эйри обязаны о тебе заботиться не только из соображений достоинства семьи, но и по закону. Ты обязан быть благополучен и лоялен. "Лояльность" — "верность". Не для цетов словцо. — Самое большее — выглядеть благополучным и не враждебным твоей семье, — поправляю мрачно, сделав акцент на глаголе. Ладно, про "обязан" пока пропустим. — На людях. Остальное — детали, но они меня, вопреки ожиданиям, не пугают. Некая международная комиссия, опекунский совет, неполный десяток неизбежных официальных визитов родни... Нет, этого минимума нельзя избежать даже под предлогом траура. Да, он предпочел бы видеть меня довольным жизнью, почтительным к властям и приятным взору, но согласится на просто спокойного, аккуратно одетого и вежливого. За неимением гербовой пишем на простой; за неимением лучшего, Старший Эйри готов согласиться. Дюжину раз за год появиться перед гостями, всего-то. Никаких обязательных предписаний в прочее время не пить, не делать себе больно, говорить почтительно, выглядеть красиво, ухаживать за предназначенными женщинами по здешним правилам и всегда спрашивать разрешения распоряжаться собственным телом. Ну и я скромен в запросах. Личная свобода в пределах моей территории: комнаты, тела и головы. Вообще-то это немного смахивает на комфортное одиночное заключение и, подумав, я добавляю на будущее: и возможность развлекаться вне дома так, как смогу и сочту нужным. Да, конечно, в рамках закона, не псих же я, в самом деле! Поворчав, что попытка самоубиться — тоже телесная свобода, и что этого он мне не может позволить, гем-лорд вытягивает из меня заодно обещание являться к его гостям живым и здоровым, а уж как — мои проблемы. И не больно-то хотелось. Возможность перерезать себе глотку — почетная и соблазнительная, но однократная; может, и без нее обойдусь, если меня не станут загонять в безвыходную ситуацию? Я — солдат, ценность моей жизни — не так уж велика; но и идея швырнуть ее просто за так, как тарелку об стену в разгар семейного скандала, мне претит. Хотя благие намерения чуть было не дают сбой на словах: — И если ты будешь соблюдать семейный кодекс... Я вскидываюсь, как на команде "товсь!": — А это что такое? — Свод неписаных правил, — поясняет цетагандиец чуть раздраженно. — Ни одно из них не является абсолютным, но они создают общий дух рода. Что-то мне этот душок не по душе. — А поскольку дух — материя по определению неуловимая, мне узнать эти правила не грозит, — припечатываю я. — Я привык исполнять то, что обещаю. Значит, и обещать могу лишь то, что слышу и понимаю. Я не покупаю котов в мешке, тем более что уже убедился: среди ваших обычаев есть противные моим. Гем в удивлении подается вперед, как будто я сказал нечто необычное. — Ты думаешь, можно взять и перебрать обязанности семьи, как яблоки поделить — зеленые от красных? Или ты берешь их все, или не берешь вовсе. — Хм. Подозреваю, что пара яблок в этой корзинке с гнильцой. Что-то я расшутился. Интересно, в чем причина: эйфория от того, что цеты не покопались у меня в мозгах, пока я был под наркозом, — или благодушие именно потому, что покопались? — Что мне теперь, обзорную лекцию тебе читать? — интересуется гем устало. — С уточнениями вроде того, накидку которого оттенка ты должен надевать на именины моей старшей тетушки? — Не утруждайся. Меня вполне устроит бумага, составленная твоим стряпчим. А если он пропустит что-то жизненно для тебя важное... ну, можешь его уволить. Или казнить, как больше хочешь. — М-да, пожалуй, мой юмор разыгрался не на шутку и совсем не к месту. — Я прочту, задам тебе нужные вопросы — и тогда решу. — Ты совершенно неуважителен, — фыркает он. — Это производит дурное впечатление, хотя ты, может быть, не плох сам по себе. Бог ты мой, что это с ним? С поправкой сказанное можно принять за комплимент. Надо срочно принимать меры, а то комедия перерастет в трагифарс. — Не переборщи с симпатией, — советую. — Добрых чувств я к тебе не питаю — просто соглашаюсь терпеть. На сегодня достаточно. Я тяжко болен, и мне пора отдыхать от всего, что начинается на букву "ц". — То есть и цветов тебе не нужно, я полагаю? — интересуется цетагандиец со смешком, вставая. — Нет, — отрезаю я твердо. — Их не так удобно швырять, как апельсины. * * * Не знаю, в моем выздоровлении дело или в преимуществах заключенного мирного договора, но тем же вечером мне показали, какая ручка поднимает изголовье у кровати, а через день привезли в палату парящее кресло и разрешили в него пересесть. Вероятно, эта штука входит в обычное оборудование для всех лечебниц, включая психиатрические, потому что свалиться с нее или врезаться на ней в стену не мог бы даже клинический идиот. Здоровенный охранник-санитар вывел мое кресло в сад — точнее, на зеленую, условно открытую и умеренно прохладную территорию вокруг здания, накрытую силовым куполом — и меланхолично предупредил меня, что за метр до стен оно автоматически приземляется и что он заберет меня отсюда к обеду, если я не вызову его ранее вон той тревожной кнопкой в подлокотнике. Что-то в этом есть. Палата при всем своем эстетизме слишком навевает мысли об одиночной камере. А иллюзия свободы, пусть даже в ограде силового поля, и возможность найти в уголке местечко поукромнее, под каким-нибудь из здешних странных деревьев — отдохновение. Не видеть никого; слава богу, моему гему не пришла в голову чудовищная мысль сделать свои визиты ежедневными. Не быть вынужденным решать, как я отношусь к тем, кого вижу, и, в принципе, отношусь ли к ним теперь, если уж сказал "да" на целый год вперед. Потихоньку привыкнуть к тому, что болит и ноет не там, где обычно, в конце концов... Деревья здесь — всех цветов и форм; к одним я приблизиться просто не рискну — а другие при приближении заставляют удивленно присвистнуть. Например, то, что я издалека принял за мраморную скульптуру, вблизи оказывается имитирующим человеческую фигуру кустиком с плотными и мелкими кожистыми узелками-листьями молочно-белого цвета. Листья чуть подрагивают, фигура словно шевелится. Ну ее, эту нежить, решаю я и плыву дальше, к чему-то более привычно высокому и зеленому. Возле чего и обосновываюсь. На четвертый день парящих прогулок я уже достаточно свыкся с этим уголком сада, привык считать его "своим" — следовательно, безопасным. Поэтому группку народа, направляющуюся сюда, я замечаю, когда они подходят уже некомфортно близко. Территория почти пуста; им мое дерево что, медом намазано? И в руках у них — не оружие ли? Я машинально дергаюсь и, чуть привстав, закономерно морщусь от рывка прежде, чем опознаю в предмете за плечом идущего ко мне всего-то безобидную оптику. — Господин Форберг д'Эйри? — уверенно интересуется идущий впереди, пока его приятели располагаются плотным полукольцом. — Не откажитесь ответить на несколько вопросов популярному изданию? Голокамеры? Журналисты. Ах я, задумчивый кретин! Спрыгнуть с этой парящей дуры и убежать у меня шансов нет, а сама она ползет со скоростью дряхлой старухи, уже проверено... Щелканье, жужжание, вспышки камер, любопытствующие рожи вокруг, и я посреди этой толпы самым дурацким образом восседаю на кресле — то ли как на троне, то ли, пардон, как на унитазе. Нелепость ситуации злит и отрезвляет одновременно. Голоса звучат почти что хором, перебивая друг друга, короткими, захлебывающимися любопытством очередями. Я не спешу их перебивать — молчу, пристально глядя в глаза самому нахальному, пока большинство не соизволит заткнуться. Последний по инерции договаривает свою фразу о безмерной любви, объединяющей врагов, и тоже осекается. — Вы желаете что-то узнать или так и будете орать хором? — спрашиваю, пользуясь короткой паузой. По-моему, они ждали, что я то ли буду прикрывать лицо ладонями и глухо бормотать "подите все к черту, ничего не скажу!", то ли кинусь на них с рычанием, как и положено дикому варвару. Тот, кто стоит впереди, спрашивает, опешив: — А вы согласитесь ответить на наши вопросы? Молчание — не лучшая тактика. Пусть спрашивают. Чем больше спросят — тем больше узнаю я сам, а хранить великие тайны гем-клана в мои намерения не входит. Поэтому усмехаюсь: — Зависит от ваших вопросов и моего настроения. Рискните. Только пара-другая вопросов, не более — не станете же вы утомлять больного человека? Журналист моргает, быстро перетасовывая в уме длинный вопросник, что собирался на меня вывалить. И начинает с безобидного: — Ваши впечатления о Цетаганде вообще и новой жизни в частности? "Шокирующие. Непонятные. Смущающие меня самого. Обрывочные — поскольку все мои впечатления ограничиваются четырьмя комнатами в доме Эйри и больничной палатой. Да: вот это, пожалуй, самое правильное". — Минимальные. Кажется, здесь хорошая погода. Я мало что успел увидеть, а госпитали на всех мирах похожи. — Вы серьезно больны? "Хотите поймать меня на слове? Не дождетесь". — Последствия военных ранений, — обрезаю я. — Значит, вы воевали? — это звучит почему-то почти обрадованно. — Я слышал, барраярские, э-э, солдаты отличаются безжалостностью к врагам и не оставляют своих обидчиков в живых. Вы разочарованы тем, что гем-лорд Бонэ остался жив? А это что за хрен с горы? Или, перефразировав корректно: — А господин с этой фамилией — мой обидчик? — Ваш Старший даже не ввел вас в курс дела? — В ответ на мое, подчеркнутое приподнятой бровью, молчание они переглядываются, кивают, улыбаются, один показывает другому колечко из пальцев. Мол, продолжайте снимать, ребята, нам на голову валится сенсация. — Милорд Иллуми отказался комментировать происшедший... инцидент, если не считать комментарием собственно его поединок с Бонэ на небесной тверди. За вас уже когда-либо дрались прежде, господин Форберг? М-да. "За меня" вообще-то не дерутся, я — не дамочка. Хотя черт разберет их местные обычаи... Но смеси ошеломления, глухого недовольства и нарастающей неловкости хватает общим счетом на один короткий вопрос: — Когда это случилось? И из-за чего? — Позавчера. — Репортер улыбается. Мне кажется, или в этой улыбке сквозит издевка: "а ты и этого не знаешь, дикарь"? Ага, не знаю. Кое-кто счел излишним потратить тридцать секунд своего драгоценного времени на звонок и сообщить мне о подобных малозначительных вещах. — Как говорят, высокие лорды не сошлись во мнениях относительно места, которое вы занимаете в семье, и чувств ее Старшего к вам, — уже открыто усмехается он. — Как вы можете это прокомментировать? Ох, сказать бы пару ласковых про эти чувства… — Названный господин мне незнаком. Следовательно, оскорбление нанесли не мне — я полагаю таковым слова, сказанные в лицо. Тем более я не стану оценивать поступок лорда Эйри, который, — чуть кривлюсь, — в этикете точно опытней меня. — Но вы наверняка сможете оценить свои шансы на повторное замужество... э-э-э, в рамках семьи? Ходят определенные слухи... Ох. На повторное что?! Дальше непечатно. Если есть темы, способные вызывать у меня рефлекторное бешенство, это одна из них. Конечно, ушлый папарацци соврет — недорого возьмет. Но что, если нет? На каком основании мне больше верить искренности гема, чем правдивости охотника за сенсациями? Второй, по крайней мере, не имеет ко мне счетов. Кому из своей родни гем-лорд планирует меня подложить на сей раз? Я зло щурю глаза: — Терпеть не могу слухи... и тех, кто их распускает. Они грязны по определению. Принесите извинение за клевету, или... — Долгая пауза. — Я ясно выразился? — Вы мне угрожаете? — уточняет наглец, тем не менее, предусмотрительно отступая на шаг и делая своим взмах рукой: снимайте, снимайте, вот вам бешеный барраярец крупным планом. На извинения что-то не похоже. "Ну, мужик, тебе не повезло!" — с этой мрачной мыслью я незаметно давлю на кнопку в подлокотнике. * * * Если я не могу запереть дверь в свою палату, то в состоянии ее хотя бы закрыть. Вооруженные ребята в серо-голубых шелковых костюмах — по нарядам балет, а не охрана, но парализаторы при них мощные, — уже отобрали камеры у журналистов и увели их самих: те протестовали, что никаких оскорблений не было и все сугубо добровольно, однако нужные пропуска и разрешения на технику показать не смогли. Интересно, как они вошли? Силовое поле, сканеры на входе, как же — как же. В дыру в здешней системе безопасности можно грузовой катер протащить. Впрочем, нельзя исключать варианта, что это был спектакль для моих глаз. Проверка с милостивого соизволения гем-лорда: наговорю ли я посторонним кучу гадостей про его семейку или смирюсь? Так или иначе, но пахнет от этого случая отвратительно. Пренебрежением, надменностью, ложью. Опасностью оказаться глупо доверчивым. Не говорите мне, что я параноик. Даже если и так, это вовсе не означает, что меня не преследуют... И я выясню этот вопрос, сейчас и как можно скорее. Спустя четверть часа я окончательно убеждаюсь, что дело нечисто. Единственный доступный мне номер комма моего любезного родственника, домашний, не отвечает слишком упорно, чтобы я не заподозрил простое нежелание со мною разговаривать. Мое состояние духа вскипает до того градуса, что еще немного — и произойдет взрыв. Именно в этот момент в дверь стучат. Красный мундир и трехцветную физиономию, где преобладает подводка цвета крови, я созерцаю безо всякой приязни. Машинально считываю род войск и звание, и результат мне не нравится больше, чем это можно себе вообразить. Служба безопасности, центурий-капитан. Нет шансов, что этот господин ошибся дверью и искал в соседней палате своего больного дядюшку... — Мистер Форберг, — сообщается мне приказным тоном, — я отниму у вас полчаса времени. Окажите любезность. Моей любезности хватило бы только запереть эту дверь на ключ. К сожалению, не могу. — Я занят, — буркаю. — Вам придется отложить ваши занятия, — информирует меня посетитель, закрыв дверь и без стеснения оккупировав единственное в палате кресло. Надо понимать, намекая, что таким конторам, как его, в приватной беседе не отказывают. — Разговор у нас неотложный. Кстати, я обязан предупредить, что он записывается, но запись, разумеется, не предназначена для посторонних ушей, за исключением работников моего ведомства. И путь к двери этот тип предусмотрительно перекрыл. Стискиваю зубы, так что на челюсти перекатывается желвак. — Ну? — Не хамите, Форберг, — как будто так и надо, заявляет капитан. — Почему вы не ответили на вопросы журналистов максимально сдержанным образом? Ага. Первая же провокация, основанная на подтасовке фактов: не припоминаю, чтобы давал кому-то подписку о молчании. — Не вам судить, что мне отвечать, — уточняю, прищурясь. — Вы мне не начальник, не импресарио и — хм, да — не родственник. — Вы сами назначили эту встречу? -не сбавляет темпа цет. — Ни боже мой, — со злой иронией хмыкаю и не удерживаюсь от совета, хоть и понимаю, что тот — риторический: — Чем нести чушь, поинтересуйтесь лучше, кто этих парней пропустил в клинику. — Позвольте ваш комм, — безапелляционно протягивает руку центурий-капитан. — Я хочу взглянуть на список вызовов. А вот это вряд ли. Ни одну принадлежащую мне вещь он не получит иначе как в присутствии пяти свидетелей, да плюс минимум двоих, чтобы те выкручивали мне руки. Отвожу искомое вне досягаемости. — Нет. Либо являйтесь с ордером на обыск... хм, либо с тем, кто мне эту штуку давал. Гем-лорд Эйри. Это его вещь. — Поскольку оный от меня прячется и являться не желает, такая отговорка вполне действенна. — Гем-лорд Эйри не будет против. Вы приложили к страданиям его семьи немало усилий, и ни он, ни служба небесных врат не намерены позволять вам продолжать в том же духе. Настроение, и без того испорченное папарацци и безуспешными попытками дозвониться, делается просто омерзительным. Благородный гем-лорд, разумеется, в курсе происходящего, как же иначе. Зачем делать черную работу самому, если для этого есть бесцеремонные ребята из спецслужб? Вроде этого, который ни на секунду не спускает с меня раскрашенных глаз и не стесняется оскорблений и угроз, вроде: — В лагере, насколько мне известно, вы были уступчивей. И хоть дом лорда Эйри значительно комфортнее бараков, вы этого не цените. Из дальнейшего понимаю, что я должен, устрашившись участи снова попасть за решетку, выложить как на духу, почему я согласился на сомнительный статус мужа гем-полковника, а не добился пересмотра своего дела дома. Лорд Эйри просто мечтает получить вразумительное объяснение родственной связи, которую ему навязали, и мое нежелание говорить на эту тему в расчет не принимается. Да, мне придется терпеть общество цетагандийского эсбэшника до тех пор, пока он не сочтет мои ответы убедительными. Сутки, двое? Бессонница как способ воздействия, или там еще иголки под ногти в плане значатся? — Пока что вас защищает только болезнь и необъяснимое мягкосердечие вашего старшего, — решает прямо пригрозить мне центурий-капитан. — Вытрясти из вас нужные мне сведения не составит проблемы, вопрос в интенсивности методов. Вот эта ситуация одновременно хуже и привычней. По крайней мере, здесь я знаю, что делать и за что, если понадобится, умирать. Хоть какой-то смысл. — Попробуй, — скалюсь в улыбке, непроизвольно переходя на жесткое "ты". — Будешь здорово разочарован, капитан. Трудно выложить на допросе то, чего не знаешь, а причины этого странного брака для меня самого — темный лес. В отличие от вердикта барраярского трибунала, по закону расценившего формальное прошение о вхождении в цетагандийский клан как измену императору Дорке. — Ваши речи звучат не слишком лояльно по отношению к тем, кто вас приютил, — хмыкает цет. — На лояльность вам рассчитывать глупо, — удивленно пожимаю плечами. Знакомое словцо. Не так давно его же использовал Эйри. Похоже, капитан и вправду уполномочен делать заявления от имени клана; значит, человек, два дня назад говоривший со мною о честной сделке, определенно решил поиграть по-другому... — Я передам ваши слова милорду, — обещает безопасник прежде, чем выйти. Выйти, не прощаясь, разумеется.