Победивший платит

Если взводить пружину слишком туго, то, отпущенная, она срывается. Но я не могу позволить себе роскоши сорваться — словно бедолага, вцепившийся в хлипкий кустик над пропастью: круглосуточное наблюдение, постоянное, цепкое, так что даже попытка натянуть на голову одеяло и устроить под ним тихую истерику немедленно вызывает явление обеспокоенного санитара, проверяющего, чем таким опасным я занят. Сцена с клятвами и долгами была если не бредом, то фарсом. Очередной попыткой меня сломать, ткнув в мягкое и уязвимое, которого я нарастил за последние месяцы слишком много. Сам не понимаю, как не сорвался в разговоре с ним — просто по инерции, потому что слова давно застоялись, перебродив, на кончике языка — это был мой первый разговор хоть с кем-то за последнюю... неделю? две? Формальные извинения гем-лорда прозвучали особенной издевкой в сочетании с его горящими злостью глазами и гневным приказом: смотри на меня! слушай! ешь! живи! А не хочется жить. Впрочем, ничего не хочется: ни торжествовать, что моя напрочь сорванная голодовка каким-то чудом завершилась признанием его вины, ни злобно стремиться сдохнуть ему назло. Не понимаю. Какое отношение имеет то, что устраивал мне его брат, к праву самого Эйри на подобное обращение со мной? Каждый визит медиков — со шприцем, с приборами, с трубкой для кормления, — словно очередной допрос. Или очередное насилие. Но за свои действия гем-лорду не стыдно, о, нет, только — за брата. Не удивлюсь, если вся проблема в каком-нибудь тонком нарушении этикета, только и всего. Он ненормальный. Я считал это раньше, буду и впредь. И предсказать его очередной выверт просто не в состоянии. Не был бы в состоянии, даже если бы моя голова соображала, пока очередной укол не унес ее мягко и далеко. Похоже, непростой этот укол. Следующие дни — сколько их? — воспринимаются как сквозь сонную пелену, растягивающую минуты в часы, когда стены водят хоровод вокруг кровати, а голоса врачей то и дело превращаются в резкий птичий щебет. Когда однажды утром я просыпаюсь с пустой и ясной головой, мне даже не верится. В окно пробиваются солнечные лучи, о стекло царапаются усыпанные желтыми листьями ветки, пахнет свежим, с осенней горчинкой, воздухом, сплошная пастораль. Как по невидимому сигналу, рядом с постелью оказывается хорошенькая медсестричка в коротком халате — не санитар на голову меня выше, машинально отмечаю я — с поилкой в руках и радостной улыбкой на лице. Ах-ах, кризис миновал, как я себя изволю чувствовать, поправить подушку, глотнуть воды, сейчас мне станет лучше. Машинально выпиваю. На вкус вроде бы обычная теплая вода, хотя черт знает, что в нее могли добавить. Медсестра исчезает, и я понимаю, что сейчас наступит время завтрака. Кажется, завтрака, если судить по положению солнца. Сопротивляться? По правилам бы надо, но пересохшее горло, несмотря на своевременный глоток, саднит так, что мысль о трубке и искусственном кормлении тут же вызывает рвотные спазмы. Словно угадав мои сомнения, появляются не санитары, а та же сестричка, с подносом. На нем стоит чашка с носиком, и запах, от нее исходящий, к моему собственному изумлению, кажется не меньше, чем "сногсшибательно приятным". — Прошу вас, — медсестра с профессиональной улыбкой подносит чашку к моим губам. — Твердого вам еще нельзя, но вы его и не хотите, да? После такой температуры никто не хочет. Если бы не стимуляторы аппетита, вы бы и этого не пожелали. Послушно выпиваю. Со мной сейчас и девчонка справится; ненавижу слабость. Глупость, правда, тоже не жалую, так что уж для полного комплекта стоит задать сакраментальный вопрос: — Где я? Ответ, предположительно являющийся именем собственным, не говорит мне ни о чем, и по моей озадаченной физиономии это, должно быть, видно, потому что медсестра поясняет: — Это загородное поместье. Тут вокруг лес, и очень тихо, целебный микроклимат, как раз хорошо, чтобы выздороветь и отдохнуть. Вы что-нибудь еще желаете? — Сесть. И зеркало, — неожиданно добавляю. Интересно, принесут или откажут? Если я правильно понимаю эту публику, зеркало должно оказаться специальным-закаленным-небьющимся, и держать его будет в полуметре от моей физиономии хорошо накачанный медик, чтобы я ни-ни? Оказалось, не угадал. Зеркало мне приносят безропотно, самое обычное, а вот садиться запрещают, объясняя испуганно, что мне этого ни в коем случае нельзя, "вам недавно делали вторую операцию, очень сложную, кнопка подъема изголовья — вот, вызова — вон, только не шевелитесь, пожалуйста". Убеждение возымело, естественно, противоположный эффект: я пытаюсь подтянуться, сестра ойкает... мне, предупрежденному заранее о свежих послеоперационных швах, смолчать удается, хотя и хочется взвыть. М-да. Ну их, эти физические упражнения на ближайшие полчаса. И трость просить не буду. В зеркале определенно я... ну да, не красавец, так и раньше был не слишком. Глаза в черных кругах. Головой я, что ли, стукнулся? Иначе не объяснишь это странное, тоскливое состояние, будто не хватает чего. Операция, говорите? Уж не лоботомия ли? Пока я спал, мне что-нибудь жизненно важное не отрезали? — Милорд Иллуми велел спросить, — негромко уточняет медсестра, — когда вы совсем очнетесь, может ли он вас навестить? Даже так? А, чего тянуть. Только немного прийти в себя, не физически, так хоть головой. — Через полчаса, — распоряжаюсь, и медсестра наконец-то испаряется, оставив меня изучать пейзаж за окном, не затененным деревьями. Этаж второй-третий. Видно далеко, местность явно сельская: сад, дорога, холмы какие-то. Высокий белый забор. Щебечут невидимые птицы. Не улетают они тут что ли, осенью? Птичий концерт прерывается стуком в дверь. — Да? — настороженно, невольно вжавшись в подушки. Спину во время боя лучше оставлять прикрытой, так? Знакомые накидка, грим, прическа; лицо гем-лорда каменное, насколько можно разобрать под гримом. Он приветствует меня кивком и садится напротив, протягивая пачку бумаг: — Ознакомься, пожалуйста, и подпиши, если тебя устроят условия. Предложение подписать цетагандийский документ будит какие-то совсем глубинные рефлексы. Не сказать, чтобы приятные. Из осторожности даже пальцы стискиваю, не прикасаясь к принесенному. — Что это? Объясни, будь добр. — Твоя вольная, — говорит он будничным тоном и кладет бумаги на прикроватную тумбочку. — Документы на право управления финансами. Медицинское заключение с рекомендациями. Виза и билеты. Полагаю, Цетаганды с тебя более чем достаточно. Это как удар под дых, скорее болезненно, чем радостно. Что стряслось? В лесу издохло нечто на редкость крупное, или в доме случился переворот, и под этим гримом теперь совсем другая физиономия? — И куда ты меня отправляешь? — интересуюсь заторможенно, надеясь, что это можно принять за "хладнокровно". — Бета тебя устроит? Если нет, это можно переиграть. "Луну с неба? Пожалуйста. Тебе в какой фазе? Если полную, придется недельку подождать." — Я могу уехать прямо сейчас? — спрашиваю без обиняков. — Имеешь право, — поправляет он педантично. — Сможешь ты уехать, когда выздоровеешь. Ага, вот это уже ближе к истине. "А поскольку ты инвалид, то не обессудь, остаешься под моей опекой". Имеется в виду, но не произносится вслух? — Что значит "выздоровеешь"? — Будешь в состоянии стоять на ногах и не свалишься от очередной инфекции. — Моя разочарованная гримаса заставляет его предупреждающе поднять ладонь. — Погоди! Я не держу тебя силой. Но закончи хотя бы курс иммуностимуляторов, если не намерен слечь в госпиталь где-нибудь на пересадочной станции. — И... долго? — морщусь, предчувствуя ответ. — Не очень. Две недели, три. Бета ведь подождет? "Да и на черта мне луна?" Знакомство с бетанцами никогда не вызывало у меня желания навестить их родину — богатую, развитую, беспечную, распущенную, предупредительную к гостям, либеральную к своим в вещах, которые требуют должной строгости, и неожиданно жесткую — в тех, которые являются личным делом человека... Меня вообще не слишком тянуло путешествовать за пределы Барраяра — ведь есть еще столько всего, чего я не видел на родине. Хотя как маршрут бегства этот не хуже любого другого. На первый взгляд. — Это оригиналы или копии? — киваю я на бумаги. — Оригиналы, — подтверждает он, не удивляясь вопросу. — Тогда прикажи сделать копии и оставь их здесь, а это забирай. У тебя все равно не получится прямо сегодня избавиться от меня, а у меня — сбежать. Вот и почитаю. Я теперь ученый; обжегшись на молоке — дую на воду, а важные бумаги соглашаюсь подписать, лишь прочитав и обдумав. Гем кивает и поднимается, словно только предложения этого и ждал, чтобы сбежать. Хоть это и кажется странным: с чего бы ему чувствовать себя неловко? — Пусть будет так, — слишком отрывисто подытоживает он, и тем же телеграфным стилем добавляет. — Собственно, это все. Успешного выздоровления. Воспитанный человек на подобном намеке заканчивает разговор, но я — всего лишь испорченный войною варвар, поэтому откровенно любопытствую: — Это все мог сделать и стряпчий. Зачем ты пришел? Гем-лорд застывает на полушаге, точно притягиваемый невидимой ниточкой обратно. Усмехается, прикусив губу, и почти вызывающим тоном сообщает: — Можешь считать это жалкой попыткой извиниться. Извиниться? Случай, конечно, невиданный, хоть такое извинение и смахивает больше на подачку. Но, видно, мне еще не хватает смирения оценить эту невиданную вещь по достоинству. — Извинения? Они хороши, когда тебе наступили на ногу. Или когда назвали дураком, а потом поправились "простите, был неправ"... — Ага, а глупей извинений за насилие — только попытка отчитать того, кто с тобой это устроил. Потенциально опасная попытка, к слову. Прикусываю язык. — Стоп. Забудь. Что-то я разболтался. Я не представляю для тебя... вызова, не ругаюсь с тобой и скоро избавлю от своего присутствия. — Значит, мы все сказали — и можем избавить друг друга от необходимости общаться? — уточняет он, приподняв бровь. Да иди уж, иди. Не держу. — Мог бы вообще не приходить, я бы понял, — говорю честно. Неприятно смотреть, как его корежит. — Не думаю, что бегство было бы хорошей идеей, — несколько чопорно сообщает гем. — Есть вещи, которые нужно делать лично. Ты можешь считать мои извинения выходящими за рамки логики, но я не мог хотя бы не попытаться. Где не знаешь, как себя вести, прибегай к церемониям? Есть в этом что-то... или, возможно, было бы, если бы не явная целенаправленность предыдущего обращения. Развожу руками: — Все. Ты протанцевал необходимый тебе ритуал, твоя совесть теперь спокойна? — Нет, но я вряд ли могу это исправить, — отвечает жестко. — Впрочем, это мои проблемы. Хорошего дня. Доставленные мне вскоре бумаги не содержат ничего неожиданного сравнительно с преподнесенным мне только что ошеломляющим сюрпризом. Единственное что непонятно, как гем-лорд выговорил себе быстрое разрешение на снятие опекунства, ну да мохнатая лапа что не сделает. С прохладным любопытством проглядываю сумму в финансовых документах. Большая? Перевожу ее в имперские марки и понимаю, что весьма. Ну и черт с ней. Это деньги гем-полковника, а я плату, за то, что меня регулярно пользовали, брать не намерен. А ведь это дилемма. Цетские деньги мне не нужны, я к ним и палкой не притронусь. А уезжать куда-то нищим — глупости. Ехать на другую планету, не имея профессии и перспектив на тамошнее гражданство — вдвойне глупость. Носить цетагандийское подданство — полнейшая чушь, любой по моему выговору и поведению поймет, что со мною что-то не так: Барраяр не признает двойного подданства. Хорошо, что я не обязан решать и рисковать новой ошибкой сию секунду — вынужденная отсрочка по здоровью воспринимается почти с благодарностью. Цету я не признаюсь в этом и под пытками, но семейство Эйри преуспело в том, чтобы меня сломать. Мне сейчас напиться бы и забыть все хоть на пару часов. Только не знаю, какой ждать реакции, упомяни я про алкоголь. Не хотелось бы, чтобы у меня отобрали обещанные бумаги или закатили сеанс психотропной дряни под видом лечения. Боюсь? Да, наверное. Старший Эйри — человек смертельно непредсказуемый, а я пока в его полной власти, какие бы красивые слова он ни говорил. А еще он — единственный (психиатр не в счет) человек, с которым я здесь вообще разговаривал дольше десяти минут, и подозреваю, что это не случайно подстроено... * * * Сад при доме большой и ухоженный. Даже увечный тип вроде меня может медленно добраться до интересующего его уголка, не ломая ноги и не совершая запредельных усилий. Ведь быть на глазах у посторонних в таком виде не хочется, а сидеть под окнами на лавочке, как старый дед — еще больший идиотизм. И когда медики по прошествии пары недель настойчиво предложили мне прогуляться, я смиренно принял совет. С циновкой под мышкой, выползти теплым днем из дома — и забиться, как в нору, в какую-нибудь дальнюю беседку в стороне от большинства дорожек. Расстелить циновку прямо на полу. И лежать часами на животе, положив голову на сцепленные ладони, полузакрыв глаза, и думать... Из меня словно стержень вынули. Как будто во время операции на позвоночнике из него выдернули то, что заставляло меня при всех бедах держать спину прямой, а зубы — радостно оскаленными. Хотя, конечно, не в спине дело. В голове. С головой у меня сейчас не очень ладно, но мысль поехать с этим на Бету на барраярский взгляд еще менее привлекательна. Кроме того, я почти уверен, что любое решение, принятое с такими мозгами, как у меня сейчас, будет неверным. А на путешествие длиною в месяц с пятью пересадками нельзя решаться с бухты-барахты. Поскрипывание дощатого пола заставляет резко открыть глаза. Ракурс — от ботинок и выше. Самое последнее дело — лежать у ног своего врага. Торопливо и неловко сажусь, вызывающе сложив руки на груди. — Ты не замерз? Явно не то, о чем он хотел спросить сначала. — Нет, и не голоден тоже, — предвосхищаю второй вопрос радушного хозяина. — Не сочти за намек, но зачем ты здесь? — Хорошее у тебя представление о намеках, — комментирует, кажется, автоматически. — Мне уйти? Угрозы в вопросе не слышно, значит, можно поддержать беседу, только не забывая об осторожности. Пожимаю плечами: — Это твое владение. Просто хотел узнать, я тебе что, зачем-то понадобился? — Безмолвная пауза, вопросительно приподнятая бровь, и приходится объяснить: — Недавно ты утверждал, что необходимости в общении у нас нет. Случилось что-то или просто твое настроение снова поменялось? — Ни то, ни другое. Но мне сказали, ты вообще ни с кем не разговариваешь. — Нахмурившись, в характерном телеграфном стиле, говорящем о явной неловкости, он добавляет: — Я не навязываюсь. Так уйти? Я то ли не склонен, то ли не привычен к милосердию: — Смотря какие меры ты предпримешь, если разговор тебе не понравится. Из-под грима проступают некрасивые красные пятна. — В настоящий момент я тебе действительно не опасен, — обещает он. Интересно, и сколько еще продлится это обрушившееся на меня благоволение? — Вряд ли ты поверишь сходу, но к сведению прими. Хм, я устыдился. Отворачиваюсь, барабаня пальцами по скамейке. — Так о чем ты хочешь поговорить? — Для затравки можем пообсуждать погоду и местные ландшафты, — усмехается он.. Развожу руками: — У нас о погоде обычно говорят, когда разговаривать не о чем. Не будешь же ты притворяться, что вправду рад меня видеть? — Скорее удивлен. Я думал, что ты моментально уедешь, как только поднимешься на ноги. — Он предостерегающе поднимает ладонь. — Это не намек. Еще бы, не намек. Раз цет доудивлялся до того, чтобы найти меня и высказать это вслух. — Я перестану тебя обременять максимум через неделю. Устроит? Долгое молчание. Вздох, как будто перед прыжком в холодную воду или стаканом чего-то горького. Либо крепкого. — Права на просьбы я не имею, но... Эрик, сделай мне одолжение и отложи поездку. Если это не входит в противоречие с твоими планами. Неловкое молчание воцаряется в беседке, предоставляя мне возможность быстро сообразить, что к чему. Как это цет язык не прикусил, обращаясь ко мне по имени и с просьбой! То ли его действительно припекла необходимость оставить меня в доме, то ли он мысли читает? То ли... Планы, ха. Я, кажется, разучился строить планы дальше, чем на сутки вперед. — Ты предпочитаешь, чтобы если — когда — мне сделается здесь невыносимо, меня держало бы уже мое собственное слово? — Как с тобой сложно! — бросает он с откровенной досадой. — Я не хочу, чтобы ты оставил дом, уехав в никуда и с пустыми руками только потому, что обещал. В чем-то он прав: я именно потому еще не уехал, что не знаю решения этой задачи. — Я больше не твой подопечный, верно? Если я захочу навредить себе таким сложным образом, тебе придется это стерпеть. Но пока что, — вздохнув, — я здесь. — И согласен разговаривать? — уточняет он осторожно. Разговор по душам с гем-лордом — смертельный номер. — Если я хоть с кем-то не поговорю — я окончательно свихнусь. Но откровенничать именно с тобою? У тебя есть чудесная склонность злиться, когда что-то не по тебе. — Мне сейчас не до злобы. Ни сил, ни права, и смысла в том немного. — Он передергивает плечами. — Странно. Ты, вопреки моим ожиданиям, не стараешься изо всех сил заставить меня почувствовать вину. Непонимающе мотаю головой. — Ни капельки. Впрочем, избавлять тебя от вины — тоже. — Меня не волнуют его чувства — в своих бы разобраться. — А ты чувствуешь себя виноватым? Именно... сейчас? Почему? "Что именно заставило тебя просить прощения месяц с гаком спустя после того, как ты начал меня ломать? Что именно входит в неохотное 'извини' — попытка меня дрессировать, запрет на самоубийство, цетский контрразведчик, журналюги, оплеуха, арест, кормление силком? Или ты не за себя извиняешься?" Разрисованное лицо неподвижно, но твердость ответа выдает цета с головой. Похоже, он не только представляет ход моих мыслей, но и разделяет его. — Дело не в насилии самом по себе, — явно размышляя вслух, сообщает он. — Каким бы дефектным ни был мой братец... Но то, что ты не имел малейшего понятия о том, как изменится твой статус в браке, ничего не соображал, подписывая бумаги, и был обманут — это мерзко. Следовательно, я не имею права тобой владеть — это раз; ты можешь быть низшим, но не обязан пытаться соответствовать моим требованиям — два; и я не имею права тебя... дрессировать — три. Цет отворачивается и произносит так тихо, что мне приходится напрягать слух: — Твое непостижимое упорство я посчитал за непрошибаемое в своей глупости упрямство. Барраярцам более чем свойственна эта черта, и было легко ошибиться. Но ты-то всего лишь отстаивал законные права. Я испытываю какое-то минутное облегчение. Гем-лорд Эйри, в котором внезапно проснулся гуманизм, — фарс и издевательство, но жутко педантичный Старший Эйри, чувствующий вину за нарушение процедуры, — это как-то в рамках здравого смысла. Успокаивает. — Одного не понимаю, на черта он вообще женился? — произношу зло и горько. Хуже гадости мне гем-полковник сделать не мог бы, но... жениться ради того, чтобы испортить жизнь барраярцу? Варианты "поругался со Старшим и желал его огорошить мезальянсом" или "открещивался от другого брака" критики тоже не выдерживают, и озвучивать их смысла нет. — Честное слово, выкопал бы мерзавца, оживил, расспросил, набил морду и обратно бы в могилу загнал. Хм, в прошлый раз за грубое слово в адрес своего драгоценного братца это он мне морду набил. Чего ожидать теперь? Цет покусывает губу, будто колеблясь. — За вычетом избиения, согласен, — произносит он, и касается моего плеча странным поддерживающим жестом. А я ошеломлен настолько, что принимаю это прикосновение, даже не отпрянув. Равно как и приглашение выпить чаю. Похоже, бледно-желтый настой, который цеты предпочитают хорошему кофе, считается у них знаком примирения. Гем-лорду хватает не только ума не протянуть мне руку, когда я, кряхтя, встаю, но и вежливости придержать тяжелую дверь особняка, пропуская вперед. Сделай он наоборот, и я бы оскорбленно фыркнул, что он чересчур надменен или приравнял меня к женщине. Имеет смысл во избежание лишней ругани разобраться на досуге, что из принятых у одной стороны жестов вежливости другая воспримет как оскорбление или, напротив, уважение. Хотя до высшей логики, кто кого обязан пропускать в дверях, если там встретились император, юная леди, в которую он влюблен, и взвод СБшников, бегущий по тревоге, мне его все равно не выучить... Знаю я, кто тут и что пропустит. Возможность выпить чаю. Приглашение звучит как "не соизволит ли один барраярский наглец посидеть за моим чайным столом?", и его явная ирония каким-то образом успокаивает. Спокойствие, от которого я не гневаюсь, а смеюсь сомнительной шутке, что, мол, если мне не под силу подняться по лестнице, меня могут и отнести на руках. — ... но цепляться за шею я тебе не дам, — сообщает решительно, быстро припомнив, как я поймал его в захват на обманный прием с палкой. — А неплохо ты меня в тот раз подловил, до сих пор не верится. Я думал, барраярцы не хитрят. — Это почему? — удивляюсь совершенно искренне. — А как я воевал, по-твоему? — Снова вопросительное хмыканье, и я поясняю коротко, как самоочевидное: — Полевая разведка. — А малоаппетитные подробности лучше не за чаем: как именно и кого мы там резали, и сколько скальпов на моем счету. Принимаю чашечку бледно заваренной травы и скорее грею об нее ладони, чем пью, не находя в здешнем желто-зеленом чае особого вкуса. Да и какой вкус в таком крохотном наперстке, не спиртное же... Впрочем, оно к лучшему. Количество жидкости, которое я могу выпить из чистой вежливости, не слишком велико. — Но ты с тех пор изменился, даже удивительно, — продолжает гем-лорд Эйри разговор, считая, вероятно, что этой фразой делает мне комплимент. — Я думал, вы, барраярцы, упрямее ослов. Качаю головой, не споря об очевидных истинах. — У нас говорят "упрямей камня". Кстати, это похвала. Поэтому слово "изменился" вызывает у меня немедленное желание пересчитать свои руки-ноги, а потом и голову проверить, на месте ли. Нет, врачей для проверки звать не надо. У меня на них сейчас идиосинкразия. — И еще какая, — констатирует как-то на удивление равнодушно. — Это цетагандийские методы лечения тебя не устраивают, или ты вообще не любишь показывать слабость? Хмыкаю, но не обижаюсь. — А ты — любишь? Особенно врагам? — "Война — это путь обмана", уж ты-то должен понимать, — разводит руками. Надо же, признал мой военный опыт! Пожимаю плечами. — Притворная слабость — одноразовый трюк, повторно не срабатывает. А один раз уже был, с тростью. — Что ж, буду знать: когда ты, бледный и зеленый, едва на ногах держишься, то это истинная слабость, а не уловка с целью сломать мне шею. Смеюсь, но на этот раз смешок выходит холодноват. — Какого черта ломать тебе шею, если ты вручил мне свою жизнь, и я просто могу приказать тебе пойти и утопиться в собственном пруду. Я правильно помню? — Я еще помню, что кое-кто из присутствующих отверг тогда мою клятву и швырнул ее мне в лицо, — надменно цедит сквозь зубы и добавляет очень холодно: — Это оскорбление, кстати; так, на будущее. А наш разговор все больше походит на фехтование. "Учти, я не так простодушен, чтобы наносить оскорбления неумышленно". Но фехтование учебное, когда острия рапир закрыты колпачками. "Желай я твоей смерти, давно бы воспользовался случаем". На это откровение, гем-лорд лишь пожимает плечами: — А это было мне очевидно с самого начала. Еще когда ты на меня напал. — В ответ на мое удивление он задумывается, наморщив лоб, и выдает: — Понял. Подсознательно. По запаху? Хотя с тобой, варваром, всегда было трудно что-либо различить. — В каком смысле по запаху? — непритворно удивляюсь; мы же люди, а не хищные звери. — Ты не против небольшой лекции об общепринятых у нас вещах? — Я киваю, и он, оставив чашку и подавшись вперед, продолжает наставительно: — Запах — то, по чему мы подсознательно оцениваем незнакомца. Не стану вдаваться в сложные для тебя подробности, но он, естественно, зависит от обмена веществ, а тот, в свою очередь, от генотипа. Люди опознают родственные комплекты генов по запаху и называют это внезапно вспыхнувшим доверием. Или наоборот. Забавная теория, но неправдоподобная. — Я, например, решаю "свой — чужой", когда вижу. Я снайпер, — объясняю в ответ на вопросительно поднятую бровь, — доверять глазам мне необходимо, иначе куда я гожусь? Значит, по поведению. И скорее, чем родне, я доверюсь человеку, воспитанному в одних принципах со мною. Это благородство не в крови, оно в воздухе.... — ...которым ты дышишь. — "Мое слово — мое дыхание", ты об этом? — Нет, этого оборота цетагандиец не поймет. — Так говорит барраярский закон: "душа человека — в его дыхании, а значит, в его слове". Так что воздух — это в переносном смысле. Дух, а не духи. — Одно другому не обязательно противоречит, — улыбнувшись. — Входил ты когда-нибудь в комнату, где только что произошла сцена? Там пахнет обидой и прозвучавшими претензиями. Возможно, честь тоже имеет свой запах. — Тестостероном там пахнет, — фыркаю я. — Самый мужской запах вызова, вот спорщики, как бараны, и сшибаются лбами. — Как мы с гем-лордом... Меня вдруг осеняет. Мы же не маскируем парфюмом здоровый запах человеческого тела? — Слушай! Ты потому на меня срывался, что я для тебя пахну чужаком, да еще и по-мужски агрессивным, что бы я ни делал и ни говорил? — Умеешь ты вопросы задавать, — вздыхает он, точно признаваясь в постыдном. — Да. Не только поэтому, но да. Никогда не воспринимал мужской одеколон, как разновидность брони, но если с его помощью можно избежать смертельных сцен... Неожиданно решаюсь, хотя и не без неловкости: — Ладно. Пока я здесь, дашь мне что-нибудь попроще из парфюмерной лавки? — Жасминовую воду, ага. Спешно добавляю: — Ничего не обещаю — я полный консерватор в отношении приличных для мужчины запахов, — но принюхаюсь. Гем-лорд, кажется, приятно удивлен, но и озадачен одновременно. — Попытаюсь подобрать. Духи каждому подходят свои, имей в виду. Они должны сочетаться с естественным гормональным фоном человека и подчеркивать лучшие ноты его дыхания. — Например, что у тебя? — любопытствую неожиданно. — Спокойствие, хотя во мне его немного. Это вроде мундира — помогает держать себя в руках. А в тебе, предвосхищая твой вопрос, — силу, неудержимость и немного мягкости. Что-то дымное, может быть, с запахом влажной хвои... посмотрим, одним словом. Плюс мужская роза. Машу рукой, без слов умоляя избавить меня от подробностей. М-да. Духи, надо же. Надеюсь, дальнейшее желание замаскироваться не заставит меня красить физиономию, посчитав гем-грим камуфляжной раскраской? Признаюсь, помявшись: — Не знаю я правил этой игры. А садиться играть, положившись только на везение и кураж... Цет понимает метафору и чуть подначивает: — Я думал, ты азартен. А ведь верно. Я вздыхаю: — Серьезные игры закончились — мне больше нечего ставить. Поэтому можно позволить себе легкомыслие. Неадекватное по моим собственным меркам. И я и сам не знаю, когда оно пройдет, — предупреждаю честно. Что может знать стрелка компаса про верное направление, когда сам Северный полюс исчез?