Победивший платит

Чем дальше, тем больше я убеждаюсь в том, что разница восприятий, закономерное следствие разницы воспитаний, может быть по меньшей мере увлекательной. У моего нового родича находятся необычные эпитеты даже для обычного завтрака, беседовать с ним интересно, как разгадывать сложную головоломку. — Праздник? — приходится переспросить. Прелесть позднего просыпания: солнечным светом залит дом, расслабленное удовольствие лености уступает предвкушению неторопливого завтрака и приятной прогулки, увы, пока не конной. У Эрика не настолько зажила спина, а я не настолько жестокосерден, чтобы хвастаться лошадьми перед тем, кто не в состоянии на них прокатиться. Но почему это утреннее благоденствие мой подопечный принял за празднество, я не могу понять никак. — Кофе, — следует лаконичный ответ; барраярец тянется за поблескивающим боками кофейником, с явным наслаждением втягивает запах крепко заваренной горячей горечи. — Первый раз, когда вижу рядом тебя и кофе. — К сожалению, ты прав, — отзываюсь, перехватывая у него вожделенную утреннюю амброзию. — Мне нельзя пить его часто, нужно беречь рецепторы, так что львиная доля — твоя. — Чтобы проснуться поскорей, — кивает он. — Сейчас у меня к черту сбит график. Кстати, когда твои изуверы со шприцами перестанут меня колоть, не знаешь? Разумеется, я знаю. Медицинские отчеты ложатся на мой стол каждый день, свидетельствуя о быстром восстановлении, и остается лишь гадать, затронуло ли выздоровление только тело, или, вслед за ним, и дух. — Еще неделю. Ты хочешь остаться жить здесь или вернуться в город? — Если там я буду меньше привязан к месту, — размышляет он вслух, — то, конечно, лучше в город. Я думаю о том, что его храбрость неоспорима. Побывав на грани смерти, сейчас он восстановился настолько, что способен расстаться с безопасностью знакомого, искусственно спокойного убежища ради того, чтобы попытаться жить дальше. Проблема лишь в том, что контуры этой будущей жизни кажутся смутными даже мне, выросшему на Цетаганде и представляющему возможные варианты развития событий. — Познакомишься с моей женой и сыновьями, — предлагаю я; это решение принято недавно, но осознанно. Ни поведением, ни видом новый родич больше не заслуживает изоляции, а стать своим невозможно, не рискнув сделать шага навстречу. Как ни странно, Эрик поджимает губы и коротко выдыхает. — Хорошо, что предупредил, — суховато замечает он. — Мне кажется, идея неудачная. Или этикет требует, чтобы вся родня была знакома лично? Все равно, не думаю, что их надо посвящать в подробности моего появления здесь. — Тебя никто не может принудить, — стараясь не заставлять парня нервничать, успокаиваю я. И мне не стоит разочаровываться слишком сильно. Дух заживает медленней, чем исчезают шрамы, и все придет в свой черед, а нервничает барраярец так, словно я намереваюсь представить его не клану, а императорскому двору. И все же стоит если не учесть, то знать желания третьей стороны. — Мою супругу, наверное, терзает любопытство, хотя ничто не обязывает тебя ему потакать. В подробности я свою дражайшую не посвящал, но общее представление о ситуации она имеет. — Я только надеюсь, — маскируя грубой шуткой неловкость, отвечает он, — что она не примется тыкать пальцами сквозь клетку. Вежливость не позволит. Это верно. Завистницы могут упрекнуть миледи Эйри в надменности, следствии безупречного генома, и в остроте языка, следствии остроты ума, но ни одна из злоязычных кумушек не сумеет обвинить мою жену в дурном воспитании. — Ладно, — решает Эрик. — Не будем огорчать леди, пусть она на меня полюбуется, хотя, боюсь, моя персона ее разочарует. Только прежде хорошо бы сформулировать, какой версии мы придерживаемся... официально. Нельзя не оценить по достоинству это "мы". — Я не стал бы лгать. Кинти сложно обмануть, да и зачем? Она не болтлива. — У нас считается верхом неприличия говорить на столь постыдные темы с женщинами. Или она уже в курсе? Ответ мрачен, но аппетита обсуждение Эрику не отбивает, чему я только рад. — Нет, — похоронив перспективу приятного разговора за завтраком, сообщаю я ему. — Может быть, она в недоумении от того, что я провожу здесь столько времени, но, в любом случае, ты имеешь право хранить свои секреты. — Если твоя жена так любопытна, как я себе представляю, ей непременно захочется докопаться до истоков этого абсурда, — усмехается Эрик. Он что-то прикидывает, машинально отщипывая по кусочку от тоста, и наконец, рассудительно замечает: — Все равно это будет через неделю самое раннее. Ты успеешь меня и надушить, и наставить в манерах обращения с вашими дамами. Все бы ничего, но Кинти — не обычная дама, и он должен это знать. Хватка у дражайшей железная, как и чутье на фальшь, и вся эта восхитительная твердость нрава прикрыта женственностью, как шелком. — Ты можешь вести себя со своей женой, как привык, я же предпочту ограничиться обычной вежливостью по отношению к даме, а если хочешь, чтобы я что-то конкретное сделал или чего-то избегал в общении с твоей супругой, скажи мне об этом напрямую и заранее, — отрезает он. — И не беспокойся. Галантно ухаживать за ней я не стану... по многим причинам сразу. — Не тревожься, — улыбаюсь я, — миледи очень благоразумна, чем в выгодную сторону отличается от большинства дам света. Ей скучно слышать стандартно вежливые речи, как скучно тратить время на ежедневные балы, а обмануть ее проницательность так же тяжело, как ослабить твердость ее духа. Такой характер. — Если мне будет неудобно с нею, я честно скажу, — выслушав оду моей жене, замечает, — А раз она такова, как ты рассказал, то и сама в этом случае не смолчит. Словом, твоя дама если не насладится моим обществом, то хоть позабавится. А всякие там тетушки, престарелые деды, младшие жены, племянники — их в программе показа не предполагается? — Моя семья не настолько обширна, — рассмеявшись. — Так что шоу предполагается закрытым, семейного типа. В случае чего подлечишь нервы бутылочкой успокаивающего настоя. Семейный рецепт, прошу заметить. — Здешние напитки мне не очень, — отвечает. — Надеюсь, этот твой рецепт на выходе дает что-нибудь крепкое? Судя по тому, с каким удовольствием барраярец пьет чернейший кофе, легкие оттенки и привкусы ему недоступны. А жаль. — Подберем покрепче, — посмеиваюсь, — хотя вкус для травяных настоев — не главное. Удивительное ощущение владеет мною: завтрак тянется, как карамельная нить, золотясь и истаивая на языке, ни к чему не обязывающий разговор оказывается интересен не только темой — компанией, и то, что собеседнику пора отправляться на медицинские процедуры, вызывает досаду. Впрочем, долгим рассказом о тонкостях изготовления натуральных декоктов различного назначения можно утомить и более выдержанного, чем Эрик, человека. * * * В тиши кабинета, куда я удаляюсь ради бумаг и размышлений, мелодичная трель звонка поет особенно мягко. Аккорд сложного струнного инструмента, прихотливого, как женская душа. — Дорогая, — приветствую, улыбаясь изображению нежного лица. — Ты вполне благополучна, если судить по прелести черт. — Надеюсь, что и тебя не мучает ни что большее, нежели загородная скука, — отвечает улыбкой жена. — Непозволительно разрешать делам отнимать столько твоей жизни, супруг. — Что поделаешь, если дела насущны, — отговариваюсь я. — Дети не измучили тебя непослушанием? — Нет, но мне хотелось бы развеяться от домашних забот, — решительно отвечает Кинти, блеснув взглядом. — Сегодня вечер с декламацией стихов в салоне "Небесное вдохновение", и я хочу быть там вместе с тобою, мой дорогой. Даже дела должны уступать высокому искусству. Мне не хочется уезжать отсюда: не только потому, что поэзию я предпочитаю читать самостоятельно и молча, но и из-за Эрика. Но леди не заслужила пренебрежения, а он — не младенец. — Конечно, — приходится согласиться на поэтов, если Кинти так хочется. — Когда? Конечно же, миледи не стала бы намеренно организовывать мне цейтнот, и время не поджимало бы. Но я не держу на загородной вилле парадной одежды и полного набора духов, а появляться на поэтическом вечере в таком виде, будто впопыхах вернулся с загородной прогулки, по меньшей мере нелепо. Впрочем, флайер с водителем наготове, а дом и одежду Кайрел держит в образцовом порядке. Хотя к декламаторам, в отличие от светских раутов, я питаю стойкую нелюбовь. Не потому ли умница Кинти не позвонила часом раньше, но прекрасно рассчитала и не оставила мне шанса передумать или потянуть время? Заручившись моим согласием и торжественным обещанием не посрамить блеска и сияния олицетворенной красоты дома, Кинти прощается, оставив за собой, точно шлейф аромата, предвкушение хорошего вечера. Предстоящее празднество в светской атмосфере будоражит кровь контрастом, по жене я соскучился изрядно. Остается лишь одна проблема, скорее техническая: Эрик пока спит в лечебной капсуле, и приходится послать на его комм сообщение, предупреждающее о моей отлучке. * * * Кинти ждет меня в своих покоях, очаровательная, как нестареющая картина талантливого мастера: за двадцать лет хрупкая прелесть не тронута ни трещинкой, ни тенью, светлые волосы легкой фантазией вьются, сверкая россыпью мелких самоцветов, а изысканный аромат новых духов добавляет впечатлению глубины. Миледи прекрасно умеет производить эффект. До начала вечера еще достаточно времени, и никто не помешает нам обменяться новостями. Супруга терпеливо ждет, пока скрученная чайная почка развернется в чашке, превращаясь в элегантный калейдоскопический узор на донышке, хотя обуздать любопытство ей явно непросто. Женщин изводит неизвестность, впрочем, как и мужчин. — Обязанности тебя утомили, — безошибочно определяет она, то ли угадав напряжение возле глаз даже под слоем грима, то ли сделав такой вывод еще по каким-то, невидимым мне, признакам. — Обуза оказалась настолько беспокойной? — Не настолько тяжелой и бессмысленной, как я того боялся, — старательно смягчая возражение, — и тебе ли не знать, что обязанности лучше их отсутствия? — И не узнать, за какие грехи она свалилась на нашу семью, — пропускает ответ мимо ушей Кинти. Поведение для нее нетипичное, но испытания обрушиваются на нас, к счастью, не настолько часто, чтобы можно было привыкнуть воспринимать их как должное. — Барраярец настолько опасен, что ты предусмотрительно содержишь его поодаль от нас? — Он болен, и пока что вам лучше не встречаться, — ни словом не погрешив против истины, отвечаю я. Дело не в теле, но в духе, а дух Эрика сейчас не выдержит колючек из-под нежного языка. — Я так и подумала, — кивнула жена. — Надеюсь, что его безумие возможно удержать в рамках хотя бы ненадолго. Потому что придет срок, и его придется показать людям, — чуть покусывая губу, Кинти замолкает, предоставляя возможность оценить разницу между людьми и выходцем с дикой планеты. И, как тяжеловесную точку, роняет. — Увы. Кажется, это не рассеянность — это намеренное нежелание воспринимать мои намеки. — Он не так безнадежен, Кинти, — уже практически открытым текстом настаиваю я, — и, кроме того, весьма велика вероятность того, что он уедет отсюда, как только сможет стоять на ногах, не шатаясь. Миледи улыбается. Точно так же она улыбалась, выиграв столичный конкурс геномной вышивки, сложнейшей кропотливой игры. — Хвала твоей предусмотрительности, муж. Хотя жаль даже. Вряд ли выпадет иной случай увидеть вблизи варвара из тех, о которых не одно десятилетие говорилось в империи. — Длинная ажурная серьга в ушке моей супруги позванивает крошечными колокольцами от небольшого движения, а я внезапно понимаю, что разговор меня злит. Отчего же? — Барраярец — не животное в вольере, — резко и откровенно замечаю. Я сам знаю, что Эрик угловат и диковато неправилен: мой интерес это лишь подстегивает, но Кинти нечего искать в моем новом родиче черты диковинного зверя. Миледи кривится — самую малость, намеком на выражение лица. Избыток эмоций в мимике уродует, красивые женщины помнят об этом ежеминутно. — Если так, — холодно возражает она, — почему он кидался на тебя и почему ты вынужден содержать его взаперти? Почему барраярцу необходим твой постоянный, личный присмотр? Я не оспариваю верность твоих решений и даже рада, что ты снял с семьи это бремя, но должна же я знать, что мне говорить, когда меня спрашивают о столь щекотливом предмете. — Честность — лучшая политика, — по крайней мере, когда прочие средства сохранения в секрете проблем дома себя исчерпали. — Говори, что твой муж снял с тебя эту ношу и не считает необходимостью делить ее с кем бы то ни было еще. — Ты собственник? — подливая чая, усмехается Кинти, и я понимаю: да. Злость, острая и греющая, внезапно обретает черты. Вот в чем дело: я не желаю обсуждать Эрика, даже и с женой. Я — собственник, и мне не нужно ничье мнение, ничье вмешательство, пусть даже ради моего блага, потому что происходящее между мною и барраярцем неоднозначно, хрупко и неясно даже мне. Мое отношение к Эрику не назовешь ни мягким, ни покладистым, жгучего интереса в нем больше, чем сочувствия и опаски, но в любом случае — это мое, и только мое дело, пусть формально касающееся всей семьи. Потому привычная и милая манера Кинти добираться до сути сейчас меня так раздражает. Ни мой интерес, ни клятва, ни Хисока с его грехами — ничто из этих, бесспорно неоднозначных событий, не вызывает, вопреки обыкновению, потребности обсудить происходящее с супругой. Я хочу разобраться сам. И не желаю ни выслушивать шокированных возгласов недовольства, ни — если Кинти, паче чаяния, сочтет игрушку приемлемой для великовозрастного меня, — покровительственного одобрения. Проще говоря, я не желаю делиться. — Раньше ты охотно показывал мне новые диковинки, — укоризненно замечает Кинти, прерывая молчание. Она права, я предпочитал умножать радость новых увлечений, делясь впечатлениями с теми, кому доверял, и ей я доверяю по-прежнему, но это — мое, и только мое, не знаю почему. — Ты действительно желаешь развлекаться, любуясь записями из госпитального блока? — чуть погрешив против истины, интересуюсь. — Поверь, зрелище весьма неаппетитно. Разумеется, супруге если и хочется поглядеть на нового родственника, то в более презентабельном состоянии. — За ним ведь хороший уход? — интересуется она и, получив утвердительный ответ, намекает: — Значит, можно оставить его выздоровление врачам? — Нет, — приходится отказать, вновь не солгав впрямую, но сместив акценты. — Его физическое состояние лучше душевного. Ему здесь неуютно. — Барраярец принят в наш клан, окружен заботой, живет в полном довольстве — и требует чего-то еще? — удивленно и чуть гневно интересуется Кинти. Мне приходится объяснить: Эрик удивительно легко для варвара относится к внешним признакам цивилизации, но не способен примириться с тем, что отныне цивилизация — его удел навсегда, как и жизнь по непривычным правилам. Этого врачам не исправить. — Нам всем приходится приспосабливаться к переменам, которые этот беспокойный юноша внес в нашу жизнь с подачи Хисоки, — слышится в ответ. — Его жизнь переменилась в благоприятную сторону, чего не скажешь о наших. А к хорошему быстро привыкают. Верно, пусть Эрик привыкнет. Найдет место в этой жизни. Беда еще в том, что физическая безопасность и телесный комфорт для моего деверя не важнее уверенности в верности выбранного пути. И я честно признаюсь в опасениях, что в любой момент он может уехать. — Вот как? Не знаю, зачем он тебе нужен, но если так, просто запрети ему уезжать. Сам говоришь, он не безнадежен, значит понимает, что не вправе ослушаться повелений Старшего. — Не хочу превращать дом в концлагерь, — скривившись, отвечаю. Разговор выдался тяжелым и неожиданно неприятным, а до выхода, увы, еще несколько минут. — Господи, — вздыхает жена, — откуда у тебя это ужасное слово? Это барраярец так выражается? — Это брутальная правда жизни, — вздернув бровь, отвечаю. Странно, как можно было забыть, что именно концлагерем управлял Хисока. Впрочем, Кинти всегда его недолюбливала, по неизвестной мне причине. — Я же хочу помочь нашему родичу ее забыть, и потому пытаюсь договориться миром. Да, точек соприкосновения между нами немного, и я часто ошибаюсь, но общее направление движения меня радует. — Ты пытаешься договориться, и он противится? — словно перчатку подхватывает, парирует Кинти. — Ты поразительно терпелив. Надеюсь, результат того стоит, — договаривает она, поднимаясь и укутывая плечи накидкой. — Знаешь, ты только разжег мое любопытство, дорогой. Случайно ли? — Разумеется, нет, — с невольным облегчением улыбаюсь я. Слава богам, разговор закончен, а о многих вещах речь так и не зашла. Постыдно умалчивать перед собственной супругой о том, что касается дел клана, но, расскажи я ей всю правду, и декламации, даже самой талантливой, не нашлось бы места этим вечером. * * * Вечер оказывается неожиданно успокаивающим после трудного разговора — декламация лаконична, музыка изысканна, угощение прекрасно, а по шапочным светским знакомым я, оказывается, успел слегка соскучиться. И дети радуют умеренным послушанием, свидетельствующим равно об отменном здоровье и хорошем воспитании, старшего же сына я не застаю дома, и по мягкой улыбке жены понимаю, что одиночества и невостребованности Лерой может не опасаться. Небольшие дела, лишь дополняющие радость встречи, и сама эта радость — привычно-теплая, домашняя, почти совершенная, — удерживают меня прочнее необходимости. Чуточку кусает тревога об оставшемся без обещанной прогулки Эрике, но мой собственный интерес и замкнутое пространство загородного дома может сыграть дурную шутку, имя которой — избыток общения. Пусть отдохнет, да и мне не помешает немного. Эрик — интереснейшее создание, но в общении тяжел, как обязанность выстоять, не шевельнувшись, два часа кряду на императорском приеме. Полуденное солнце салютует мне по прибытии — как поднятый над крышей дома ослепительный флаг. День выдался слишком жарким, и слуги сочли за благо выставить отражающую способность кровли на максимум. Как ни странно, признаков активности Эрик не подает. Я не ожидал торжественной встречи, но и полного отсутствия реакции не ожидал тоже. У себя в комнате, не выходил — отчет слуги отдается ощутимым дежа вю и тревогой. Короткое раздраженное "да!" в ответ на стук в дверь впечатление начинающейся неприятности усугубляет. Словно мое вторжение оказалось, мягко говоря, неуместным. Визуальный ряд дополняет картину. Выразительная поза, не так давно бывшая нормой жизни: ощетинившийся, мрачный, плашмя на кровати. И отчетливый запах спиртного, с которым, я надеялся, он успел распрощаться. Впору заподозрить спровоцированное неизвестным мне способом обострение болезни. На мой вопрос о самочувствии Эрик отворачивается от стены, которую изучал, с коротким удивлением, которое кажется несколько наигранным. — А, ты уже дома, — неприятным тоном замечает. — Добрый день. Нет, со мной все нормально. Этим "нормально" можно узор на гравюрах травить, такое оно едко-кислое. Весьма интригующе и раздражающе одновременно: я не способен просчитать ход его мысли. Ничего не произошло, как же! От былого доброго расположения духа Эрика не осталось и осколков, и мне хотелось бы знать о причине перемен. О чем и сообщаю. — Мое настроение — моя забота, — ощетинивается он, совершенно как раньше, — и, пока я веду себя пристойно, оно тебя не касается, равно как и меня — твои дела. Изо всех сил стараюсь не раздражаться. Иногда барраярец ведет себя как обиженный ребенок, и сейчас — именно этот случай, стоит только послушать, с какой интонацией он интересуется: — Какие у тебя ко мне претензии? Да, я по горло сыт и Цетагандой, и цетами, и теми кислыми физиономиями, которые они корчат всякий раз, когда имеют дело с грязным варваром, — кажется, он с трудом сдержался, чтобы в довершение к филиппике не сплюнуть на ковер избыток яда в буквальном смысле слова. — Надеюсь, теперь я имею право побыть один и в том настроении, в каком хочу? Мне кажется, или меня выставляют из моего же дома? Впрочем, комната — его. А он — мой. Капризный, дикий, непонятный, непредсказуемый, в отвратительном настроении — но мой родич. Чувство беспомощности, ставшее уже привычным, рождает досаду и потаенный гнев. И если я не хочу сорваться сейчас и мучиться за свою несдержанность потом, мне лучше его не видеть. — Никаких претензий ровным счетом. Я жду тебя к обеду, — информирую вежливо. — Надеюсь, не в таком мизантропическом настроении. А сейчас, если хочешь побыть один, изволь. "Спасибо, буду", говоришь? Замечательная же горькая приправа ожидает меня к будущей трапезе! К счастью, я ошибся. За обедом Эрик все такой же кислый и мрачный, но претензии и обиды вслух не высказывает, ест молча, изредка просит передать соль и соус. Одет он в то, что я по опыту распознаю как его "лучшую рубашку" — этот буро-зеленый цвет сейчас его особенно не красит — волосы влажные и тщательно причесанные, и даже запах перегара намеренно забивается резким мятным ароматом зубной пасты и пряной травы, которую он не случайно пощипывает с блюда с зеленью. Свирепая натужная вежливость, вот как это можно назвать. Руководствуясь ответной вежливостью, я сдерживаю недоуменное любопытство до десерта. — Может, ты все-таки соизволишь мне объяснить, что случилось? — интересуюсь между двумя глотками горьковатого чая, прочищающего рассудок. Надеюсь, не только мне. — Это допрос? — уточняет он с неприятной иронией. Помню я, помню, что не имею права требовать у тебя отчета. Остается лишь вежливое: — Неужели мое беспокойство похоже на допрос, родич? Он смотрит сердито, почти стиснув зубы, потом глубоко вздыхает, точно собирая себя в кулак, и ровным, преувеличенно неэмоциональным тоном объясняет: — Тебе не о чем беспокоиться. Все сделано, как ты хотел. Документы подписаны, я скоро избавлю тебя от своего присутствия. Тебе не было необходимости уезжать втихомолку — я не стал бы ни устраивать скандала, ни просить позволения остаться. Я снова ничего не понимаю в происходящем. Это не родственник, это минное поле, головоломка без решения. — Если хочешь уехать, то при чем тут я? Знаешь сам, я не желал твоего отъезда и разрешения не дал бы, не будь тебе обязан. — Ты и не дал, — пожимает он плечами. — Я не мог расторгнуть договор без твоего соизволения, сам знаешь. Вот, можешь убедиться, что все по правилам. Машинально беру из его рук узкую пластиковую книжечку. Билеты на корабль — подписи, дата, время, номер рейса и число оформления заказа. Полторы недели от момента покупки билетов пролетели с невообразимой скоростью, о дате я забыл, аннулировать билет позабыл тоже, и теперь, когда до вылета осталось чуть более трех суток, компания-перевозчик потребовала подтверждения намерений, а подтверждать их, либо отказываться, должен я, и никто другой. — Тебя попросили подтвердить заказ? — догадываюсь. Бюрократия неистребима, но неужели ее натиск на моего нового родича оказался настолько силен, что тот элементарно растерялся? Может, клерк компании был с ним невежлив? Или Эрик теперь полагает, что подобные переговоры я обязан вести за него, не возлагая на него необходимости общения с посторонними? В любом случае, это не повод брюзжать в ответ: "Нет, сделали предложение руки и сердца!" — Эрик! — не выдерживаю я, рассердившись. Разве я обещал быть при нем нянькой? — Я уезжал в столицу на полдня, о чем тебя предупредил. А если ты считаешь, что я обязан находиться рядом с тобой неотлучно — мог бы об этом сказать. Ссора как жаркий огонь. Пожирает все, что находится в пределах ее досягаемости. Эрик тоже вспыхивает. Похоже, его эмоции лишь тлели под пеплом, и теперь мне придется выдержать приступ его язвительно дурного настроения. — Ну зачем же? — цедит он. — Ах да: напоминать мне застегивать штаны и закрывать воду в ванной. У меня ведь склероз. Совершенно не припоминаю, чтобы ты меня о чем-то предупреждал. Вот заговорил мне зубы, что, мол, днем поведешь меня выгуливать — это было. — Прогулку пришлось перенести, — развожу я руками. — Я понимаю, тебе неприятно… — Понимаешь? — колко и холодно переспрашивает Эрик. — Не думаю. И ты не думай, будто я считаю, что ты мне чем-то обязан. Просто не люблю ощущать себя идиотом. Если ты хочешь меня выставить из дома, не нужно строить хитрых комбинаций. — Меня вынудили уехать дела. — Неужели это мне приходится оправдываться перед этим параноиком? Интонации собственного голоса кажутся чужими и постыдно жалкими. — Я не лгу тебе и не уезжал, как ты выражаешься, втихомолку, — добавляю уже сердито. — Пусть я не успел предупредить тебя лично, но отправил тебе сообщение об отъезде. — Ничего я не получал, — коротко сообщает он с изрядной толикой недоверия к моим словам. Я не привык, чтобы мне не верили, и не знаю, как поступать в подобных случаях. Единственный возможный вариант — почувствовать себя оскорбленным — не подходит. Но все же раздражение прорывается в коротком: — Я полагал, ты умеешь обращаться с техникой. Он умеет пользоваться коммом, я помню. Что за нелепость, обвинять меня в своей же глупой ошибке. Судя по покрасневшему лицу, барраярец готов полыхнуть и взорваться и лишь явным усилием сдерживается. В очередной раз возмутился, должно быть, неблагоприобретенным мифом о варваре, коим я его считаю. Комм, который он с третьей попытки выуживает из кармана, кажется, сейчас полетит мне в лицо. И на яростном "Уж поучи дикаря, будь добр!" мое терпение заканчивается. — Я не привык, чтобы на меня кричали, — чувствуя, как гневом сводит лицо, информирую, — и не намерен привыкать впредь, останешься ты здесь или нет, прими к сведению. — Не привыкай, — отрезает он, — скоро я перестану тебя обременять своим присутствием. — И совершенно нелогично добавляет: — Извини. Как все дурно складывается. Дальше останется только выслушать демонстративно холодное "Прощай". Комм падает из его ладони в мою, как раскаленный камушек. Барраярец явно старается даже нечаянно не коснуться моей руки. Что он сейчас испытывает: неловкость, оскорбленное негодование? Просмотрев меню входящих сообщений, каковых не наблюдается, недоуменно тянусь за своим коммом. Список, исходящие... знакомый номер. Да, воистину неприятно чувствовать себя идиотом — это я осознаю в полной мере. Разумеется, я отправил сообщение — только на комм-пульт, стоящий в запертых сейчас городских покоях Эрика. Мой барраярец имел все основания негодовать, а я — разве что жаловаться на пресловутый собственный склероз. А мне остается лишь неловкое: — Прости. Это мне следует учиться обращаться с техникой и слать сообщения по верным номерам. Приношу свои извинения. — Говоришь, просто напутал? Не собирался устраняться и не вынуждал меня на отъезд? — ощетинивается недоверчиво. Ага, раздраженное шипение... и все же это шипят остывающие угли, на которые плеснули водой. Надеюсь, я понимаю верно: Эрик Форберг не потерял голову от злости окончательно и понимает, насколько беспрецедентно подобное извинение от Старшего. — Нет, конечно. С чего ты взял такую глупость! — Мой затихающий испуг выплескивается раздражением. — Ты прекрасно знаешь, насколько я хочу, чтобы ты остался, и не повторяю это постоянно лишь потому, что... — "что стесняюсь упрашивать"? — ...что считаю нажим бестактным, а попытку удержать тебя силой — нечестной. Когда этот чертов рейс, — пробегаю глазами, — послезавтра? Погоди, я сейчас отменю заказ. Тянусь к комму, и замираю на половине движения, остановленный твердым и тяжелым, как металл, взглядом серых глаз. — Можно? До чего я дожил: прошу у него разрешения на разговор, который не только мое право, но и обязанность. Или я действительно должен заплатить теперь смирением за недопустимую рассеянность? И примет ли он эту плату? Боги, как же с ним трудно. Интересно, но трудно. Неохотный кивок согласия служит мне разрешением. Чтобы провести разговор с транспортной компанией, мне нужны все бумаги. Эрик ведет меня в свою комнату, не оборачиваясь, даже спина у него упрямо застыла. Из ящика извлекается плотный и пухлый конверт, и я готов к разговору. Беседа с клерком агентства, долгая и неприятная, расставляет все на положенные места. Клерк, как обычно, ни за что не отвечает, подпись Эрика зафиксирована отпечатком сетчатки. Многословные извинения служащего, кажется, успокаивают барраярца, внимательно наблюдающего за процессом морального расчленения, стирания в порошок и развеивания по ветру. Либо Эрик мстительно жесток, что менее вероятно, либо неприкрытое любование мучениями клерка (а я напугал того изрядно) — лишь знак утихающего дискомфорта. Но это лишь половина победы; менеджер, вторая на очереди жертва, будет на связи через час — "клянусь вам, милорд, приношу свои извинения, раньше никак невозможно!" — а я, спустив пар, лишаюсь избытка раздражения, но никак не неловкости. — Я не стану спрашивать, веришь ли ты мне, — завершив разбирательство, сухо предупреждаю я. "Потому, что этот вопрос — вернейший признак того, что оправдывается виноватый". — Просто на будущее, и повторять дважды я не стану тоже. Что бы между нами ни случилось, я не стану прятаться за спины клерков, слуг и обстоятельств, манипулируя тобою окольными путями. Это доступно, Эрик, или мне выразиться иначе? — Ну? — подумав, и глядя на меня со странным, неопределяемым выражением лица, интересуется он. — Выражайся. Ругаться ты не обучен, вряд ли мне угрожает некультурный шок. Приходится объяснить проще. — Ты не заслужил лжи. — И вообще мало что заслужил, — мрачноватым, но неопасным тоном констатирует опустивший иглы барраярец. — Дурацкий был вчера день. Я уже всерьез уверился, что ты меня выставляешь. А от ссоры с тобою только шея разболелась. Пожалуй, этот полунамек можно было бы назвать капитуляцией, если бы в этот раз победа была не за Эриком. А победившему полагается приз. — Сядь, я тебе размассирую загривок, — предлагаю неожиданно для себя и без надежды на успех. Интересно, если я протяну к нему руку, он отпрянет или попытается мне ее сломать? Но сейчас агрессии в Эрике не чувствуется — ушла в ссоре, сгорела в успокоении — и родич, как ни странно, ограничивается ворчливым: — Ты уверен, что я тебе так бесконечно доверяю? Надо полагать, это означает "да". — Снял бы ты рубашку, через воротник неудобно. Со скептическим согласием он, тем не менее, приспускает плотную рубашку с плеч до середины спины, оставаясь в футболке. Я едва не хмыкаю в удивлении. Что рождает эту покладистость — желание примирения или странный вид кокетства? Размяв кисти рук, кладу их поверх стриженого затылка, смакуя странное ощущение колких волос, торчащих коротким жестким ежиком и щекочущих ладони. А вот теперь — мягкими полукругами, чуть поглубже, надавливая и разминая зажатые мышцы... Мысли ушли в отпуск, руки продолжают работать: не торопясь, без суеты и с полной уверенностью в собственных действиях. Эрик, что удивительно и хорошо, сидит неподвижно и не шевелится, закинув голову назад и помогая отсутствием сопротивления. Главное сейчас — не торопиться, мягко, без насилия и боли. Разогретые мышцы шеи расслабляются по чуть-чуть. — Может, мне стоит раздеться и лечь? — наконец, подает голос Эрик. Я не вижу его лица, но слышу в голосе немного иронии, чуть-чуть сонливости и ни следа злости. Неужели я пробился? — Давай, — соглашаюсь я, стараясь не спугнуть его решимость. Странно, как близко он меня подпускает — и интересно, где находится граница, за которой последует решительное "хватит". Эрик принимает уже знакомую позу на кровати — на животе, щекой на подушке, лицом вполоборота к стене и с ладонями стопочкой под ухом. Забытая рубашка осталась лежать на стуле, обтянутая темно-зеленой футболкой спина похожа на наглядную модель для студента-медика: выпирающие жгуты мышц в гипертонусе, избыточное напряжение. Агнец на закланье. — Сними это, будь добр. — Я подворачивая рукава и усаживаясь на край кровати, не слишком близко к "пациенту", опасаясь его спугнуть. Но барраярец последователен: молча запрокидывает руку за спину и стягивает футболку через ворот, не вынимая рук из рукавов и оставляя трикотаж под собой, как последний рубеж обороны. Усмехаюсь. Что тут скажешь? Массажное масло пахнет корицей и цитрусовым меланжем, пока я грею его в ладонях. Пытаться размять подобную каменную мостовую без дополнительных средств — глупая жестокость, и по отношению к себе в том числе. Кожа у Эрика неожиданно горячая, словно внутренний жар тела пытается выйти наружу; я прикасаюсь, проводя на пробу сверху вниз до поясницы, мягко, нестрашно, и начинаю поглаживать мышцы, пока не надавливая, просто очерчивая равномерные согревающие круги. Затвердевшие мускулы потихоньку расслабляются, радуя меня нормальностью реакции и облегчением задачи. Работать с телом, не изводимым избытком мыслей, гораздо легче, и неожиданно явная готовность Эрика подчиниться не может не вызывать радости. Настоящая работа: проминать все это чудовищное напряжение, обходясь без боли, и минут двадцать, а то и полчаса, никак не меньше, я занят только ею. Согретые мышцы в итоге поддаются гораздо охотнее, я и сам согрелся, и на его щеке, сколько видно над подушкой, появился легкий румянец. Поразительно странный вид: после всех своих приключений Эрик не кажется истощенным. Наверное, это жилистое, прячущее силу сложение и помогло ему восстановиться в рекордные сроки. Но есть и то, что не изменишь за несколько недель: спина пестрая, как шкура леопарда, сплошь покрыта давними отметинами. Склонность к келоидам? Среди старых, полустертых меток выделяется шрам на пояснице — аккуратный, хирургически точный полумесяц, но какой варвар выдумал пословицу, что шрамы украшают? Припухлость сросшейся кожи я обхожу стороной. Не тот случай, чтобы рисковать, и слишком страшно обмануть чужое доверие, подаренное так неожиданно щедро. С четверть часа или около того я вымешиваю ноющие от счастья полноценного кровотока мышцы, проверяю их состояние, проведя пальцами вдоль позвоночника, и они послушно сокращаются плавной волной. Я встряхиваю ноющие от усилий кисти и укрываю дремлющего барраярца покрывалом. Расстроенному болезнью и усталостью телу нужна всего лишь помощь, небольшой толчок — и дальше в действие вступит природное волшебство; но теперешнее равновесие сил и бед еще очень условно. — Уже все? — смазанно осведомляется Эрик. На самом деле он спит, иначе возмутился бы факту подтыкания одеяла. — Все, — тихонько успокаиваю, прежде чем выйти. — Спи, родич, добрых снов. И слышу негромкое сопение, утешительно ровное и мирное. Утихающая боль и мужчину способна превратить на время в младенца, но что, кроме желания помочь, заставило меня лично заняться мануальной терапией, и что, кроме иррационального душевного расположения, может объяснять отсутствие желания немедленно вымыть руки?