Победивший платит

За несколько дней в поместье я привык к безделью, нарушаемому лишь по-военному четким расписанием лечебных процедур. Понятия не имею, "сова" я сейчас или "жаворонок" — будильника я не ставлю, а выработанная годами привычка открывать глаза с рассветом куда-то делась. В те дни, когда слуга не поднимает меня за полчаса до визита бригады врачей с кучей аппаратуры, я могу проснуться аж за полдень. На этот раз я с самого утра поступаю в цепкие лапы местных эскулапов, точнее — их главного, того самого дородного доктора, с которым я познакомился сразу по приезду на Цетаганду. Его осмотр — не редкость, но и не каждодневная обыденность. По мне водят сканером, осторожно щупают, косятся на экраны, растягивают в пальцах длинные бумажные ленты с графиками и переговариваются о чем-то непонятном. Я, как обычно, замираю, точно на смотру, не в силах преодолеть инстинктивную неприязнь к деловитым прикосновениям и к цетагандийским медикам как таковым. Кажется, они это понимают, но комментариев не отпускают; общий осмотр напоминает балет, где все па расписаны заранее и слов не требуют. Затем доктор Эрни выступает с сольной партией — приступает к осмотру местному — и тут выверенный регламент дает сбой. Моя спина приковывает его внимание надолго, но чем, по докторским комментариям мне не понять: "гиперемия", "симптомы грибковой инфекции", "антиген"... "Крылья режутся, что ли?" — шучу мысленно. Происходящее неясно — глаз на затылке у меня нет, а неясное тревожит, особенно если касается моей многострадальной поясницы. Наконец узнаю в потоке докторской речи одно известное мне слово... — Аллергик? — удивленно. — Нет, и никогда не был. Дома, на Барраяре — особенно на слабо терраформированных землях — эта зараза стоила боеспособности не одному крепкому парню... и, как говорили шепотом, младенца-мутанта — не одной нормальной женщине. Поэтому у нас на планете только идиоты беспечны с аллергией. Но я всегда был из везунчиков — даже от цветущей груботравки пятнами не покрывался. — Странно, — отзывается врач после паузы. — Покраснения на коже весьма отчетливые. — Он позволяет мне повернуться и сесть, но тут уж вцепляется — крепко, точно кошка в рогатого прыгуна — с вопросами, на что я мог так среагировать: еда? напитки? несанкционированные лекарства? табак? стимуляторы? По логике можно бы заподозрить местную растительность, только я не валялся в саду на травке: не сезон... — Может, это мне лорд Эйри, э-э, шею намял? — подсказываю в полу-шутку. Терапевт недоумевает. — Размял, сделал массаж, — приходится мне объяснить, к еще большему его удивлению. — Нельзя было? — переспрашиваю я сторожко, успев выстроить в уме параноидальный план, как Старший Эйри своими руками губит мое здоровье, стремясь задержать на Цетаганде подольше. — Можно, но стоило предупредить меня, — неожиданно мягко отвечает врач. — Я поговорю с милордом и об этом. Похоже, я наябедничал на своего цетагандийца. Причем, судя по легкой заминке в обычно гладкой речи доктора, новость не самая ординарная. Зря сказал? Да ладно. Будь в массаже что-нибудь вредное или неподобающее, не стал бы гем-лорд так меня подставлять? Или стал бы? Врач объясняется по комму с Эйри, и я понимаю, что осмотр закончен. Я натягиваю рубашку, ассистенты по команде споро и бесшумно собирают оборудование. Когда в дверях появляется хозяин дома, комната уже меньше напоминает больницу. Хм, а быстро он примчался. К объяснениям. — Как я и обещал, лорд Эйри, синопсис. Мистер Форберг выздоравливает весьма быстро, и, не будь исходное состояние настолько тяжелым, я не имел бы претензий к его организму. Мысленно комментирую: тяжелое — это когда свои раздумывают, тащить с собою или добить. А дырка в пояснице — подумаешь, и не с такими выживали. Руки-ноги-то не оторвало... Но выясняется, не так все просто. За несколько минут я узнаю о том, что "иммунитет, хотя восстановлен, но весьма нестабилен", что "смена климата и дорожный стресс с вероятностью 9 из 10 спровоцирует новый виток заболевания", и что медицина настаивает на "интенсивном месячном курсе реабилитации". — Решать, безусловно, Вам, — договаривает доктор, и это "Вы" явно относится не ко мне. Интересно, перестраховывается врач или задерживает меня по прямому намеку вышестоящего? Видит бог, я еще долго не перестану подозревать гем-лорда Эйри если не в намерении меня выставить, то, наоборот, удержать. А если так, то волокита, умело организованная, может тянуться и месяц, и другой... — А если я решу уехать раньше, — намеренно не понимая этого обращения и голосом подчеркивая "я", интересуюсь, — то мне это запретят? Но возражения врача перебиваются на первом же слове решительным "нет" Эйри. Выясняется, что я волен уехать и что у медицины сейчас только совещательный голос. Вот рекомендации — это пожалуйста. — Брошенный на середине лечебный курс хуже, чем не начатый вовсе, — осторожно формулирует осаженный терапевт. — К мануальной терапии это относится вдвойне. Если же вы решите больше не отбирать хлеб у моих специалистов, милорд, — поворачивается к гему, смягчая шутку улыбкой, — скажите мне, я обеспечу массажиста на замену. Доктору явно не по себе, знать бы еще, от чего: от того, что мне вообще позволено здесь высказывать свое варварское мнение, от предельных вольностей, которые мне позволяет Старший семьи, или от его собственноручного ухода за моей спиной? — Если тебе неприятно находиться в этом доме, то доктор Эрни предоставит список клиник, способных позаботиться о твоем здоровье. Выбери сам и сообщи о своем решении мне или ему, — спокойно предлагает гем-лорд, повергая врача в ступор. Ну что можно сделать с такой кротостью, вкупе с прямым отказом посягать на мою свободу? Злиться на Эйри, что он все подстроил? Я же сам и буду выглядеть дураком. Вопрос лишь в том, какой дурак лучше: подозревающий все и вся или доверчивый сверх меры? Одной из этих крайностей мне не избежать. Пока я отвечаю уклончиво и с неуместной торопливостью спасаюсь под предлогом завтрака. Стол уже накрыт. Ожесточенно впиваюсь зубами в булочку с маслом и искоса поглядываю на сотрапезника. Я еще насторожен, как туго взведенная пружина капкана. Но лорд Эйри непроницаем, и пауза, кажется, остается за ним. Я не выдерживаю: — Ты знал, что мне придется задержаться здесь? — Надеялся, — неожиданно легко признается он. — Я обещал и мешать тебе уехать не буду, но уговорить остаться попытаюсь. — Зачем? — откровенно удивляюсь я. — Ты же мне не чужой человек, — отвечает он, кажется, искренне. — В нашем доме у тебя есть родственные связи и перспективы. Тебе стоит ими воспользоваться просто из здравого смысла. Я ошеломленно задумываюсь. Может, у нас просто мозги мыслят принципиально по-разному? Мне-то здравый смысл подсказывает — надевай свои самые разношенные удобные сапоги и бегом марш отсюда! А родственные связи барраярца с семьей гем-лорда, включая способ попадания туда, не описать приличными в обществе словами. О чем я спешу сообщить. На мое изумление гем отвечает не меньшим: — Почему? Ты принадлежишь к хорошей семье, которая должна о тебе позаботиться и помочь устроить свою жизнь — здесь ли, нет, уже не столь важно. Контракт был заключен, и исполнить его — мой долг. — Если разберусь, что мне хочется, и если это что-то у тебя есть, я непременно скажу. А так, "кому должен — всем прощаю", — отмахиваюсь с усмешкой. — Хочешь, выдам квитанцию "Долги выплачены, претензий не имею"? — Не говори глупостей, — отрезает мой гем хмуро и осекается, но продолжает сверлить меня взглядом. Он так крепко сжимает чашечку с кофе, что, точно обжегшись, дует на пальцы. Вот бы рефлекторно огрызнуться в ответ, но... обстановка не располагает, и здравый смысл согласен с нею. Нелогично ворчать и ссориться над столом, пахнущим, как кондитерская лавка в Зимнепраздник. Сегодня на столе не только кофе с пряностями, но и кувшинчик с шоколадом. Я вдруг понимаю, как соскучился по нормальному напитку после всей этой заваренной травы... Решительно придвигаю узорчатый глазурованный кувшинчик к себе, наливаю тягучую жидкость в чашку и выпиваю одним глотком. Точнее, пытаюсь выпить. Фарфоровый сосуд, вероятно, имеет в донышке спираль подогрева, и шоколад в нем столь же горяч, каким и был полчаса назад, поставленный на стол. Я обжигаю себе язык, чуть не давлюсь и, только прикрыв физиономию салфеткой, умудряюсь чудом не заплевать стол. Судорожно тянусь к графину с водой. В сторону гем-лорда и не смотрю, стыдно, и лишь мимолетно удивляюсь, что не слышу громкого смеха. Но максимум, чего я удостоен, — вежливое холодное незамечание. Будь я суеверен, так решил бы, что цет меня сглазил, мысленно посоветовав прикусить язык... Впрочем, что списывать свои ошибки на чужую порчу? Наглость, жадность и пренебрежение хорошими манерами до добра не доводят. Выбираюсь из-за стола, заменяя торопливым кивком вежливую попытку откланяться, и в дурном настроении ретируюсь из столовой. Слава богу, хватает ума не забиваться обиженно в комнату, а пойти охладить язык и голову осенним ветром. Пару часов спустя гем Эйри безошибочно находит меня в саду. Он стоит в проеме моей любимой беседки, не приближаясь, и сухо интересуется: — Что такого я сделал, что мое общество стремительно начало тебя раздражать? "Это не ты сделал", хочется ответить честно, "это я не в порядке". Но меня хватает только на короткое мрачное: — Ничего. Все нормально. — А нормально, так перестань мне устраивать обструкцию, — хмыкает гем-лорд, заходя. — Пойми, наконец: я тебя не хочу отпускать в неизвестность, но и силой к этому дому привязывать тоже не намерен. Хочешь, купи свой собственный. Деньги у тебя есть. Абсурдность этого предложения перебивает всю раздраженную меланхолию, в которую я успел погрузиться. — Брось! Это и деньги не мои, и мир не мой. Гем присаживается на скамью из полированного дерева — не слишком близко, но нам не приходится уже разговаривать через порог. — Ты, — разводит он руками, — как дерево, выдранное с корнем — с той лишь разницей, что любую попытку помочь тебе здесь укорениться ты воспринимаешь в штыки. Тебе не приходит в голову, что можно все-таки из всего обитаемого пространства найти себе место, удобное для жизни? Работу, дом, семью? — Семью, как ты утверждаешь, я уже получил, — фыркаю язвительно, втягиваясь в спор. — В нагрузку. Кстати, как теперь выглядит мой формальный статус? — Ты считаешься моим родственником, совершеннолетним и дееспособным. Проще говоря, инопланетником, в чьем прошлом был брак с представителем моей семьи. Я... не подавал запроса на признание этого брака юридически недействительным, — признается он, словно слегка сомневается, был ли такой поступок правильным. — И я цетагандийский подданный, так? — Это слово хиной горчит на языке. Скажи мне кто-нибудь об этом год назад — морду бы набил шутнику в лучшем случае. — Боюсь, что так. Теоретически это можно откатить назад, — сообщает гем-лорд задумчивым голосом человека, в уме просчитывающего размер и направление дачи взятки. — Если не согласится твоя планета, всегда останутся другие, не имевшие отношения к этой войне. Заманчивое и абсурдное предложение. Быть может, оно когда-нибудь позволит мне ступить на родную землю, не получив пулю в лоб? Вздыхаю: — Нет смысла. Хуже цетского подданного для барраярской СБ может быть только тот, кто желает это подданство скрыть. — Я просто подумал, что, если ты будешь гражданином нейтральной стороны, тебе будет не так тяжело. — Мне кажется, или в голосе цетагандийца действительно слышится сочувствие? А от сочувствия рукой подать до жалости. Не надо. — Иногда исполнение абсурдных желаний очень облегчает жизнь, — добавляет он. — Абсурдные желания обычно очень дорого стоит исполнить. А "дорого" — больной вопрос, — закрываю я тему. — Моя семья должна тебе чертовски много если не счастья, то хотя бы хорошего настроения, — говорит Эйри убежденно. — Если хоть часть из этого можно купить за деньги, я решу, что это даже слишком дешево. На мгновение отвожу глаза. То, что я скажу, должно быть сказано, хоть необходимое для полной искренности признание и жжет стыдом. Поэтому проговариваю четко: — Я уже говорил, что не собираюсь взыскивать с вас долги твоего братца. Потому, что он сам совершеннолетняя скотина, и потому, что за подобное платят только кровью, а устраивать вендетту — это чересчур. И еще потому, что тогда мне половину платы надо брать с себя самого, а я еще немного пожить хочу. Из любопытства. Так что не оскорбляй меня деньгами. Иллуми отвечает, не отводя глаз и в той же примерно тональности: — Понимаю. И ты меня пойми. Я не могу оставить все как есть. Потому что долг существует, как тебе ни надоело об этом слышать, да и я сам немало к нему добавил. Забыть о долге — оскорбление уже для меня. Я ищу способ его отдать, не уязвив ни тебя, ни меня; пока тщетно. И деньги в том числе, хотя не они главное. Постарайся видеть в них не презренную плату, а законную репарацию за моральный, да и физический, ущерб. — Это его деньги, — выделяю голосом местоимение, не желая лишний раз чувствовать на языке ядовитый привкус имени гем-полковника Хисоки. Но это тоже род трусости. От того, что я не желаю произносить его имя, он не исчезнет у меня из памяти. Пауза. Вздох. — Твоего брата. Рассказать тебе про него, Иллуми? Он серьезно кивает. Неужели я ждал, что он махнет рукой и скажет: "Да нет, к чему это, пойдем лучше выпьем?" Я тяну паузу, устраиваясь на шелковом дереве скамьи поудобнее. Мне-то что надо? Излить свою злость в потоке грязных ругательств на человека, которому сам позволил сломать меня? Представить младшего Эйри исчадием ада, убивавшим женщин, насиловавшим мужчин и явно делавшим что-то нехорошее с котятами? Невесело хмыкаю. Честность — лучшая политика? — Я вынужден признать... — выдавливаю из себя, — там встречались экземпляры много хуже его. И наверняка не из самых захудалых ваших семей. Еще бы. Родовитые гем-лорды толпой валили на Барраяр, желая выслужиться в этой войне. Многие поплатились за свое честолюбие скальпом, но мне от того не легче. — Только теперь я, наверное, способен трезво оценить, э-э, масштаб. Твой брат был не маньяк, не псих — просто скучающий тип, желающий себе устроить максимум незатейливого комфорта в полевых условиях. Я слышал про вещи куда хуже. И видел... немного, но хватило. — Иллуми слушает молча, и я ему почти благодарен за это. — Наверное, на это я и повелся — на обыденность. В конце концов, в качестве альтернативы он предлагал всего-то меня прикончить. Не избивал, если не считать оплеух. И не жалел выпивки всякий раз, когда... был доволен. — Сглатываю и договариваю вполголоса. — Как думаешь, сколько нужно обычному человеку, чтобы начать творить вещи недопустимые? Со скуки. Из упрямства. Из малодушия. Мы все хороши. Я тоже не знаю, что мне теперь делать... с последствиями. А вот теперь самое важное, ради чего я решился об этом заговорить. — Когда ты переходишь на свой долг и все такое — я вспоминаю о своем собственном. О своей чести, от которой, по правде говоря, мало что осталось. О своих принципах. Которые не имел права нарушать, как не имею права потягивать у тебя в гостях чаёк. У фора в такой ситуации только один достойный выход. Не будь идеалистом, Иллуми, а то и у меня вариантов не останется. Хорошо? — Хлопаю ладонью по скамье, словно ставлю точку. — И что мне, по-твоему, делать? — спрашивает тот странным сдавленным голосом. Словно его распирает ярость, готовая взорваться. И если так, вдруг он сорвется в следующую же секунду? — Все забывается, — говорю я ровно и тихо, страшась сломать непрочное спокойствие. — Значит, твоего братца я тоже смогу забыть. Только не напоминай мне о нем. И к черту его долги. И безумное злое напряжение потихоньку спадает, отпуская обоих, а мою горячую голову охлаждает закатный ветерок. На место отчаяния, вины и пафоса приходит логический вывод, что жить-то надо. Значит, нам хочешь не хочешь, а придется найти способ комфортного сосуществования. И обоюдного доверия. * * * Регулярный сеанс массажа по вечерам — как проба на это самое доверие. Ведь одним желанием продолжать курс во имя обещанного доктором скорейшего выздоровления ситуации не объяснить. Иначе откуда всякий раз приходит этот знобкий страх, к концу сеанса неизменно сменяющийся расслабляющим облегчением? Даже то, что к собственно массажу прибавилась иглотерапия, загадки не решает. Не в иглах и углях дело. Если честно, самого гем-лорда Эйри я боюсь гораздо больше, чем любых опасных предметов в его руках. Но чем сильнее хочется повернуться в сторону потенциальной опасности, да еще принять защитную стойку, тем беспечнее я болтаю о пустяках и тверже сохраняю неподвижность в позе лежа на животе, борясь одновременно со страхом и удовольствием. Сперва касания ладоней к спине просто приятны, потом умело разминаемые полчаса подряд мышцы начинают буквально стонать от наслаждения. Хорошо, что гем в этих прикосновениях не видит ничего, кроме профессионального интереса. Странно. Он управляется со мною уверенно и весьма жестко, в болевой, в буквальном смысле, области — спине. И я, полгода проведя почти в параличе и полностью в плену, доверяюсь его рукам. Прекрасно понимаю, что навредить он мне может легко просто по неведению, не говоря уж о злом умысле, однако не защищаюсь. Почему? Может, беспомощность — это как раз то, чего я боюсь больше всего, вот и испытываю собственную храбрость? Хотя, конечно, и железная офицерская выдержка чуть не дает сбой, когда мне объясняют основы иглотерапии и показывают с помощью зеркальца, как вдоль хребта у меня в два ряда торчат иголки, точно драконий гребень. — Ты находишь удовольствие в том, чтобы лечить самолично? — спрашиваю, пока вынужден лежать недвижно. Тепло, пощипывает внутри, а обоняние дразнит пряный дымок горящих травяных таблеток. — Это как рефлекс, — объясняет из-за спины. В голосе слышна усмешка. — Восстановление утраченного совершенства... что-то в этом роде. Здоровое тело — повод восхититься мудростью мироздания и захотеть поправить то, что не так. — Да, но своими руками? — удивляюсь такой сговорчивости у надменного представителя высшей расы. — Прикасаться ко мне тебе, должно быть, неуютно. — Мне — нет, — решительно. Пауза, руки вдруг замирают. — Намекаешь, что тебе физический контакт неприятен? Ответ "да" будет грубостью, "нет" — лишней искренностью. Еще как приятно, но черта с два я в этом признаюсь. Сменим тему: — Сам же говорил, что ваша специализация — вина, а не лекарства. Или что там у вас вместо вин. Да и не похож ты по складу характера на врача. — Иглотерапия — своего рода упражнение, — отвечает он серьезно. — Духовная практика. Лично для меня это оказалось сущим спасением — я научился хоть немного себя контролировать. Сглатываю комментарии. По-моему, он и сейчас напоминает сухой хворост, вспыхивающий от малейшей искры. А их в нашем обоюдном трении может возникнуть немало... Но, кажется, не сейчас. Мышцы сладко ноют, тело горячее и довольное, и сама мысль о ссоре неправдоподобна. Коробочка с иглами ложится на столик, и мне похлопыванием по плечу разрешают обернуться. — И кто кому остался должен за прошедший сеанс? — шучу. — Ты мне — за возможность попрактиковаться на доверчивом пациенте, или я тебе — за тяжкий труд ради моего удовольствия? — Квиты, — фыркает он. — Вот теперь я бы выпил чаю. Ты мне составишь компанию? — Только холодного, — спохватываюсь, непроизвольно трогая нёбо саднящим языком. — И поесть что-нибудь сообрази, заодно. — Усмехнувшись: — Знаешь эту сказочку: "Хозяйка, дай воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде"? Улыбается шутке, а на просьбу с демонстративным удивлением приподнимает бровь. Кажется, ему нравится, когда я его о чем-то прошу. Точно так же, как злит, когда просьба похожа на требование. Пусть и по праву. — Пойдем, угощу. Оденься только, тебе сейчас нельзя мерзнуть. Ночи уже прохладные, а у меня есть привычка держать открытыми окна. Не хочется надевать уличную куртку. В нее неплохо кутаться от ветра, но есть неудобно. Машу рукой. — Если замерзну, у тебя найдется какой-нибудь плед? — Найдется, — великодушно обещает. — Кстати, тебе стоит обновить гардероб и купить себе что-нибудь потеплей, по сезону. Что здесь можно купить? Цетские накидки, вроде той, что на Эйри сейчас? Выглядеть я в ней буду дурак дураком, и тонкая она, и не-мужская, и торчит нелепо... Меня вдруг осеняет. — Знаешь, вот чем ты мне помоги… Дай глянуть в свой платяной шкаф. Хоть пойму, каков у меня выбор и к чему привыкать. Получив согласие, я быстрой рысцой, поеживаясь от ночной прохлады, миную коридор и вступаю на чужую территорию. Здесь я еще не был. Комната, чопорно выдержанная в сдержанных сине-стальных оттенках. Задернутая штора — с некоторым недоумением опознаю в ней балдахин над кроватью, такое ветхозаветное сооружение, зачем? Мебели немного. Мягкие и низкие кресла — предмет моего недавнего опасения, поскольку не очень-то в них присядешь с больной поясницей — и перед ними такой же низкий столик... нет, комм-пульт, инкрустированный черными, с металлическим блеском, кристаллами под стеклом. За отодвинутой ширмой с геометрическим узором оказывается проход в большой гардероб, где автоматически вспыхивает рассеянный теплый свет. Вешалки в несколько рядов, строй обуви под ними. Шелк одежд посверкивает под лампой... Эйри подходит из-за спины. — Тебе не мешать, или мои комментарии помогут делу? — Киваю, и он показывает: — Слева церемониальная одежда, тебе это вряд ли подойдет. Вон то, — взмах руки, — домашняя и костюмы для тренировок. Одежда для поездок справа. Разбирайся, что больше нравится. — Смотрит на мою, явно озадаченную, физиономию, и поправляется: — Или опиши. — Прямое, закрытое, без драпировок и складок, неярких тонов, не узорчатое. — Сплошные "не". А то он не понимает моих вкусов? — Если для дома, то уютное. — В свет мне здесь не выходить, уж это точно. — Бывает в природе такое? Как ни странно, искомое находится: свободные брюки и рубашка из теплой ткани, темно-зеленой и мягкой, как мох, с вытравленными листьями по вороту. — Это действительно домашняя одежда, — предупреждает меня ее владелец. — Нет, не вроде пижамы, но на улицу в таком не пойдешь. В ней еще прилично встретить старых друзей или посидеть вечером в саду. Для выхода на люди поищи похожий покрой, но ткань вроде этого, — мазнув ладонью по темному муаровому шелку, — плюс нижняя рубашка или шейный платок. Немного непривычно, но пристойно. Кивнув, что понял, делаю шаг назад из гардероба. Только теперь я сообразил, что заставляет меня недоумевать. — Забавно. Думал, твоя одежда пропахла одеколоном. А запаха нет. Он нестойкий, не пристает к ткани или у меня насморк? — Он пахнет, соприкасаясь с кожей, — улыбается гем-лорд, объясняя мне прописную цетагандийскую истину. — Сам попробуй, если хочешь. В комнате холодно, тебе и вправду остывать не стоит. Предложу-ка я тебе что-нибудь из своих вещей вместо пледа. Вон ту зеленую, раз вы с ней друг другу уже представлены? — Не слишком смешно я буду смотреться в вещах с твоего плеча? — то ли спрашиваю, то ли подсказываю. — Не такая у нас разница в росте, — мягко поясняет Эйри, словно не поняв подтекста моей неловкости. — Слуг я отпустил, мы одни. Так что надевай со спокойной душой. — Он наблюдает, как я тщательно расправляю стоячий ворот и пробегаю пальцами по пуговицам, и констатирует: — Тебе идет. Зеркало там, за кроватью. Останавливаюсь, вдруг представив происходящее со стороны. Жалко я должно быть, смотрюсь. — Хватит. Попросить размять мне спину, заявиться к тебе в спальню, напроситься на угощение, выклянчить рубашку... Не люблю навязываться. Он смотрит на меня недоумевающе и немного зло. — Прекращай это уничижение, Эрик. Если ты навязываешься — я тогда чем занят? А действительно, чем? Усмехаюсь. — Приручением. В гостиной я оккупирую диван и жду, пока на стол последовательно выставляются чайник, тонкостенные чашки без ручек, блюдца с печеньем и сластями. Мне еще достается высокий запотевший стакан, где в чае плавает до стеклянности прозрачный ломтик лимона. Гем снимает с одного блюдца резной хрустальный колпак, открывая нечто варварски-сложное — настоящий мини-замок из крема и теста — и принимается снимать с пирожного слои хитрой резной лопаточкой. — Я не так представлял себе цетагандийцев, — говорю я, смакуя терпкую холодную кислинку по глотку и вспоминая, что он мне рассказывал о своем здешнем житье. — Холодное оружие, лошади, живой огонь, дикий кусок леса... Я-то думал, вы переделываете обычных животных во всякие диковины. Или архаика — твой личный конек? Кивает, словно ничуть не удивившись: — В чем-то. Я известный оригинал. — И поэтому никто не удивился, что твой брат завел себе барраярца? — решаюсь спросить. Гем морщится, словно в креме попался кусочек ореховой скорлупы. — Это был скандал. Но сплетничать вслух отныне боятся, а над остальным я, увы, не властен. Рано или поздно им надоест. Сижу, рисую пальцем прозрачные дорожки на стенках стакана. Потом хмыкаю, пораженный внезапной мыслью. — Погоди... Тебе со мной легче, потому что у тебя не совсем обычные для цета интересы? Или тяжелее потому, что из-за меня твоя особость у всех на виду? — Не ты же в чужой глупости виноват, — говорит убежденно Эйри, отодвигая блюдце. — Мне может быть тяжело с тобой, но не из-за тебя. Но да, ты в чем-то прав. Мы и похожи, и различны. В самый раз, чтобы не убить друг друга и не соскучиться. Хотя скажи мне кто-нибудь раньше, что ты подпустишь меня так близко... В словах нет угрозы, но я невольно возвращаюсь к прошлому, клубок ассоциаций всплывает сам собой, и я невольно ежусь. — Мерзнешь? — делает он неверный вывод. — Я так и ждал. После сеанса у тебя разбалансированы энергии, имей в виду. И пока не выздоровеешь, будь осторожнее. А впрочем — одиночество не менее холодная штука, чем страх. Но этого я не скажу. Лучше говорить о здоровье. — Жаль, мне нельзя просто влезть на часок в горячую воду. Врачи запретили. Говорят, пусть сперва шрам зарубцуется. — Уже зарубцевался, как по мне. Кстати, а остальные отметины откуда? Внушительная у тебя коллекция. — Среднестатистическая, — пожимаю плечами. — И на физиономии ни одной, повезло. А ведь я почти десять лет воюю... воевал, — поправляюсь. Отныне и навсегда — прошедшее время. — Не вдаваясь в детали, все мои отметины можно поделить на три части: детские глупости, дуэльно-тренировочные памятки и ваши подарочки. Последних больше всего. — Я не собирался бередить военные раны, — поясняет он неожиданно мягко. — Просто удивился. У нас такое убирают хирургически, эстетизма ради. Я вдруг вспоминаю расхожую поговорку "шрамы украшают мужчину", и усмехаюсь, представив возможный спор об этом. — А тебе это сильно мешало? — уточняю, вспоминая скрупулезную осторожность при касаниях. — Не очень, — с улыбкой отмахивается. — Они же давние, можно не бояться прижать покрепче. — Ага, ты меня здорово прихватил, — подтверждаю. — Странно. Обычно терпеть не могу, когда со мною действуют силой, а тут размяк... Осекаюсь. Хм. Надеюсь, он не заподозрит, что речь идет не только о массаже.