Победивший платит

Несомненно, это утро призвано продемонстрировать мне неизбежность наказания за позднее начало дня, неугодное лишенному внимания рассвету. Пробуждение выходит сумбурным и резким: звонок комма разбивает уют сна, как летучая рыба — тихую гладь пруда. Эрик спросонья лихорадочно шарит по полу — в поисках оружия, как выясняется потом... для первых пяти минут воскресного утра многовато раздражителей, и жизнерадостный, подрагивающий голос Фирна в трубке обещает, что покоя не будет и дальше. Эрик зарывается в одеяло, пока слуга маячит в дверях. Вид у того виноватый. Впустить в дом гостя, не удосужившись уточнить, бодрствует ли хозяин, поставив тем самым в неловкое положение и меня, и заглянувшего на огонек друга юности, и Эрика, озадаченного переполохом — промах почти недопустимый. — Да, — отмахиваясь от нерадивца и пытаясь завязать халат, отвечаю я. С выговором я подожду, как с любой второстепенной задачей. — Да. Пять минут ты можешь обождать? Лучше десять. Да, спал. Фирн, потом, ради всего святого! Мой гость и не думал ложиться, раз заявился в такую отчаянную рань. Распоряжаюсь обеспечить ему кофе и завтрак, выяснив попутно, что супруга в приступе истинно женской интуиции полчаса назад уехала, пообещав возвратиться к вечеру. Слуга почтительно кивает, стараясь всячески не коситься на лежащего в постели... э-э... молодого друга своего господина. Кстати, не сообщит ли мне упомянутый друг, намерен он составить мне компанию внизу или предпочтет отсыпаться дальше? Эрик хочет лишаться моего общества не более чем я — расставаться с ним, поэтому поднимается из постели. — Дай я на тебя посмотрю? — предлагает он, взяв меня за плечи и разворачивая к свету; едва касаясь кончиками пальцев, озабоченно проводит из-за уха вниз. Ссадину — то ли царапину, то ли засос — на его шее тоже спрятал бы только шарф. Обоюдный критический осмотр заканчивается закономерным выводом: плохо, но деваться некуда. Утаить следы минувшей ночи невозможно; стоит принять их как данность, не унижаясь попытками прикинуться святошами, благопристойно спавшими порознь. В конце концов, Фирн, как он ни словоохотлив, всегда знает границы допустимой болтовни. Спонтанная забота так же хороша на вкус, как короткий поцелуй, делающий утро правильным, и, когда в комнате появляется слуга, мы все еще слишком близко друг к другу, но теперь это уже, кажется, неважно. Столовая полна света, падающего косым золотистым полотном на блестящий кофейник, блюдо с разнообразной утренней снедью и Фирна, с ночи не сменившего наряда. Яркие лиловые с розовым разводы, эффектные и в вечернем освещении, сейчас не просто цепляют взгляд, но и заставляют кружиться голову. — Ты не заезжал домой? — удивляюсь я. Небо определенно упало на землю, раз Перышко не привел оттенки грима и одежды в гармонию с цветом утренних облаков, как он ее понимает. — Более того, — подтвердив очевидное, кивает гость. Прическа у него чуть распустилась. — Я и спать не ложился. А если бы и ты последовал моему примеру, то я не разбудил бы тебя этим, безусловно, добрым утром. — Доброе утро, — ответно кивает Эрик и, не удержавшись от простодушного вопроса, интересуется: — У вас часто принято бодрствовать по ночам, Фирн? Ответный лихой жест рукой едва не переворачивает чашку, и я совершенно ясно понимаю, что преувеличенная бодрость Фирна, равно как и солнечная улыбка, и радостное настроение — результат фармацевтического воздействия. Проще говоря, Перышко принял стимулятор, и, судя по внешним, проявлениям, не из слабых. — Постоянно! — щебечет Фирн, добавляя к химическому коктейлю, поддерживающему его, как ниточки марионетку, еще и кофеин. — Ведь ночь лишена грубой откровенности дня, и тем прекрасна... Послушав эту оду еще пару минут, я экспроприирую кофейник в пользу себя и Эрика. Нам тоже не помешает проснуться. — Ясно, — констатирую, обжигая язык бодрящей горечью. — У тебя, друг мой, один из тех приступов дурного настроения, которые ты пытаешься лечить всякой синтетической дрянью. — Вот еще, — капризно скривив рот, обижается Фирн. — Чистейший "Фиолетовый рис", без примесей... Лицо у меня невольно сводит недовольной гримасой. Мое отношение к стимуляторам друзьям хорошо известно и секрета не составляет, и, значит, Фирна привела сюда суровая необходимость, так что я поторапливаю его перейти к делу. На прямой вопрос Фирн кривится; зрелище, должен признать, незабываемое: многослойный грим словно идет разноцветными волнами, на мгновение превращая вполне миловидное лицо в подобие полихромной абстракции, так обожаемой владельцем. — Я нечаянно влез в твои дела, — с наигранной легкостью сообщает он, — надеюсь, у тебя сегодня доброе настроение, хоть по твоему младшему этого и не скажешь. Ты же не оставишь меня без помощи, Патриарх? Судя по отпущенной шпильке, наблюдательности и способности к построению логических связок наркотик у Фирна не отнял, в отличие от привычки контролировать сказанное. Не нужны даже наводящие вопросы: расскажет сам. Я устраиваю подбородок на сплетенные пальцы и готовлюсь слушать. — Это все "Златый эль", — не разочаровав моих ожиданий, выкладывает Фирн. — И чертов Слайк. В попечительском совете его кузен — родич третьей или четвертой степени, я никогда не интересовался, контрактов с их кланом у нас не было уже четыре или пять поколений... Так. О чем это я? Мы с Эриком переглядываемся. В его глазах лишь легкое недоумение: мой родич знаком со схожими симптомами отравления этанолом не понаслышке, и заплетающийся язык Фирна для него не сюрприз. — В общем, — добирается до зерна своего рассказа Фирн, — ему взбрело в голову, что ты хотел убить Эрика. Глупость несусветная. Я так и сказал. Ну... потом добавил, что я прекрасно знаю вас обоих, и могу это доказать. Могу же, правда? Так что волноваться не о чем. Эрик, как ни удивительно, не взвивается в гневе на подобное вмешательство в нашу жизнь. — Я так плохо выгляжу, что похож на ожившего покойника, Фирн? — интересуется он весело. Фирн осматривает Эрика от носков домашних туфель до короткого ежика волос цепким взглядом художника, привыкшего подмечать мельчайшие детали. Я невольно следую его примеру. Плохо Эрику выглядеть не удастся при всем желании, но на жертву хищника он смахивает... по крайней мере, в области шеи. — Есть немного, — рассеянно резюмирует уже поплывший Фирн. — Иллуми, ты что, бьешь своего младшего? Или, — смешок, — он неудачно катался на лошади, и его исхлестало ветками? — Ага, — подтверждает Эрик прежде, чем я успеваю вмешаться. "Даже не покраснел, паршивец", думаю я с нежностью. — По старой памяти продирался ночью через кусты и поцарапался. Фирн ухмыляется еще ехидней и демонстративно тянет воздух носом. — Похоже, в кустах ты был не один. Но я не завистлив. Конец фразы тонет в непроизвольном зевке. Так-так... — В любом случае, это все ерунда, верно? — прикрывая рот ладонью, невнятно продолжает живое средоточие яростных красок. — Я в жизни не поверю, чтобы наш брезгливый законопослушный Иллуми выпустил внутренности своему... шурину, да? Или деверю? Проклятье, постоянно путаю, кто есть кто. В здравом уме он не посмел бы сболтнуть подобное, несмотря на всю нашу дружбу. Значит, симптом серьезный, и надо принимать меры. Надеюсь, за несколько минут, что мне нужны на путь до спальни и обратно, Фирна не развезет окончательно. — ...черт, — слышу я, вернувшись. Перышко сидит, зябко ежась и кутаясь в складки тонкой накидки так, словно в комнате поселился северный ветер. — Не нужно было двойную дозу... — Не нужно было, — соглашаюсь. Некоторые люди просто созданы для того, чтобы усиленно издеваться над собой. — Подними-ка рукав, окажи любезность. Перышко кривится: то ли блеск шприц-пистолета кольнул ему глаза, то ли перспектива детоксикации не вызвала восторга. Следовало ожидать. — Это еще что, Патриарх? — риторически интересуется он. — Не порть мне утро, будь другом. Ну да, тебе-то я испортил, но ты же не опустишься до мести? — это звучит почти жалобно, пока он поддергивает рукав. — Ты еще попробуй пререкаться, — обещаю я, озлившись, — и вместо привычного тебе гемосорба я попробую на тебе какой-нибудь из новых сорбентов, посерьезней. Фирн поворачивается бочком, пряча руку за спину — ребенок, да и только. — Хорошо, Иллуми, я тебе уступлю, — обещает, почти послушно. — Ну и ты уступи. Поможешь мне? — Шантаж? — вздергивая бровь, интересуюсь я. — Помогу, еще бы. Эрик, будь добр, пошли кого-нибудь за одеялами и пачкой салфеток для грима, сейчас этого красавца начнет трясти. Фирн с видом покорности жестокой судьбе вновь опускается в кресло. Мировая скорбь так и читается на его лице, когда он закатывает рукав. — Что бы не прийти к тебе на полдня позже? — вопрошает. Его шепоту вторит тихое шипение разряжающегося шприца, и своеобразный дуэт завершается мучительным стоном. — Ох... — бормочет Фирн. Зрачки у него сужены, физиономия бледна даже сквозь нарисованную красоту, кисти подрагивают от чрезмерного возбуждения. — Ненавижу эту пакость. Эрик, решив не делать слуг свидетелями творящегося безобразия, приносит одеяла сам, и я, укутав Фирна по самый нос, наливаю ему чая — сладкого, горячего, с лимонным бальзамом. — О-о, — слабо радуется Фирн, когда я подношу чашку ему к губам, благоразумно не доверяя его координации. — Чай — это хорошо. А еще лучше — что я не ел, а то бы... Пока Фирн греет о полупустую термочашку руки, я стираю поплывший от подскочившей температуры и пота грим. К моменту, когда третья салфетка покрывается многоцветными разводами, дрожь Фирна отпускает, а лицо, лишенное декоративной защиты, предстает во всей красе: полудетское, почти инфантильное, из тех, что престарелые тетушки обозначают умиленным "какой миленький мальчик". — Все? — раздраженно, но и облегченно уточняю я, поворачивая друга к свету и изучая зрачки. — Перышко, ты одурел? Знаешь же, что твоим мозгам противопоказана эта отрава! Ты так и до девяноста не доживешь. — Художнику иногда полезно встряхнуть мозги, Иллуми, — тихонько вздыхает измученный Фирн. — Тебе не понять. Я и не думал, что он заговорит о тебе, честное слово. Фирн кутается в плед таким отчетливо трогательным движением, что оно явно было заранее отрепетировано. — Ты доиграешься до того, что нечего будет встряхивать, ясно? — злобно пророчу, стараясь изгнать неуместное сочувствие. Обрушиваюсь в кресло напротив. — Ну? Что мне еще следует знать? Или ты сам не помнишь, что наболтал? — Помню, но остальное было не про тебя, — говорит Фирн и, кажется, не врет. — Я выложил все как на духу. Теперь делись ты, а то мне чертовски не хочется потерять перед Слайком лицо. — Если ему так любопытны дела моей семьи, пусть сам ко мне подойдет, — огрызаюсь в ответ на вкрадчивую настойчивость. Любой рассказ, переданный через третьи руки — шанс сделать мою родню предметом очередной долгоиграющей сплетни. — С него вполне хватит твоего слова... ну, через меня, — уверяет Перышко. — По-моему, его кузен из попечителей больницы слишком наслушался бредней тамошних пациентов из отделения для буйных. Вообрази, его фантазии дошли до того, что ты, мол, стрелялся со своим Младшим и — прости, Эрик, не хочу тебя обижать, но говорю как слышал — вышиб ему мозги, но барраярцу это не повредило. Договорив, он горестно обмякает в кресле. А я понимаю, что ложь неизбежна: быстрая, доверительная и способная убедить любого в том, что мой родич не страдает и никогда не страдал манией суицида. — Можешь рассказать Слайку, как было дело, с моих слов, — пожав плечами, небрежно предлагаю я. — Это чушь, причем исключительно глупая. Эрик чистил учебный пистолет, тот выстрелил, но за исключением немалого испуга и небольшой царапины на голове, дело обошлось. — Эрик настолько неуклюж в обращении с этими ужасными штуками? — удивляется Фирн. Сам штатский, он тем не менее подозревает подвох, учитывая, сколько лет воевал мой барраярец. — Это была модифицированная модель, ему незнакомая, — ничем не солгав, отвечаю. — На Барраяре таких нет. Вот ты, к примеру, сразу разберешься, что к чему, если тебе выдадут барраярский набор для живописи? — А у вас есть живопись? — переспрашивает Фирн Эрика совершенно непосредственно, как мог бы спросить, знают ли барраярцы огонь, колесо и грамоту. Дальше они на пару сравнивают изысканность цетагандийской фантазии и роскошь барраярского реализма, а я получаю короткую передышку, чтобы мысленно залатать наиболее явные дыры высказанной лжи. Надо быть аккуратным. Мне надоели любые сплетни, касающиеся клана, и до сих пор я считал, что равнодушного невмешательства вполне достаточно, но история с Бонэ меня переубедила, а сейчас я лишь дополнительно уверился в своей правоте. — Ладно, скажу Слайку хотя бы это, — вздыхает Фирн, возвращаясь к теме разговора. — Я с ним поговорю, — обещаю, надеясь на то, что ложь во спасение не заставит Эрика во мне разочароваться. — Лично. А тебе я сейчас вызову машину. Цени мое милосердие — я даже не прочел тебе приличествующую случаю нотацию. Гость, заручившись обещанием, отбывает, оставив меня в несколько расстроенных чувствах. — Вот это, я понимаю, то самое пресловутое доброе утро, — не удержавшись, принимаюсь брюзжать, скрашивая недовольство завтраком. — И вот что делает с людьми творческая, черт бы ее драл, натура. А Слайк настолько бесталанен в других областях, что болтает он, как дышит, безостановочно и бесконтрольно. Ты представляешь, каково будет веселье, когда он явится в надежде поживиться эксклюзивной информацией? — Если бы отвечал я, то бы сказал правду, — признается Эрик. Неожиданное нашествие, кажется, не слишком его шокировало. — Но тебе видней. Я тоже сказал бы правду, признаться. Несколько дней тому назад, до того, как наше внезапное и взаимное увлечение заставило меня потерять голову, мне не составило бы труда сообщить Слайку и прочим о том, что да — барраярцы иногда совершают опасные глупости. Что же изменилось сейчас, и что заставило меня сначала сказать, и лишь потом подумать? Защитная реакция. Почти неподвластный контролю рефлекс, заставляющий в первую очередь ринуться отражать атаку, и зачастую порождающий большее, а не меньшее, количество проблем. Самому изрядно неловко. — Хочешь, чтобы мне в твоем присутствии принялись демонстративно сочувствовать по поводу твоего суицидального синдрома? — прикрываю сарказмом смущение. — Благодарю, не стоит. Эрик предсказуемо хмурится, уязвленный то ли интонациями, то ли тем, что я принял решение лгать о нем, не спросив его самого. А стоило бы, тут я с ним согласен. — Нет у меня никакого синдрома, — угрюмо буркает он. — Твои цетагандийские приятели не способны понять, что счастье жить с ними под одним небом не компенсирует всех прочих неприятностей? — А всем не объяснишь, — со вздохом объясняю собственный страх. — Слухи — одна из форм поведения толпы, к сожалению. И контролировать их можно только страхом. Как ни жаль, воззвания к логике и морали в данном случае бессильны. — Что-то в твоих словах неправильно, — чешет в затылке Эрик. — Ах, да. Слухи обычно перебивают не страхом. Их высмеивают. Не поверишь, но это действеннее. — Предлагаешь соглашаться и утрировать? — саркастически осведомляюсь я. — "Знаете ли, господа и дамы, вышибать мозги собственному младшему было весьма занимательной, но бессмысленной процедурой по причине отсутствия таковых"? Я не желаю делать нас обоих посмешищем для всей столицы. Эрик едва заметно морщится. Кажется, мои слова ему неприятны так же, как и описываемая перспектива. — Я не знаю, что у вас считается достойной шуткой, — соглашается он, наконец. — Но "разбирал оружие и попал себе в голову" — это само по себе анекдот. У нас был случай, не один даже — но этот самый наглядный. Одному парню досталось... ранение в башку, он своего имени, и то не помнил. Но когда давали ему оружие на сборку-разборку — справлялся, и держал только стволом от себя. Рефлексы. Так что, держу пари, твой Пелл в эту сказку не поверит ни на минуту, но из солидарности смолчит. — Мне большего не нужно, — признав компромисс приемлемым, отвечаю я. — Не понимаю, отчего объектом пересудов должна быть именно моя семья. Неужели нет других тем для разговоров? — У тебя мания величия, — с необидным смешком констатирует Эрик. Вид у него неожиданно умиротворенный, словно разговор его веселит, а не тревожит. — Ты всерьез думаешь, что языки чешут об тебя одного, а тому же Фирну не достается? Будет новая сенсация — какой-нибудь бедолага сотворит очередную глупость — и прелесть новости "а у Иллуми настоящий ручной барраярец" кончится... Бороться со слухами — ловить пар руками. Вот сегодня мы с тобой запустили еще один: ты меня, оказывается, бьешь. — Фирн никому не скажет, — надеюсь я. — А мои слуги твердо знают, что происходящее в доме не должно выходить за его пределы, я плачу им еще и за это. Эрик подсмеивается, намазывая тост маслом и с явным удовольствием похрустывая корочкой. — Бедняга Фирн. Я бы на его месте просто лопнул, если бы не поделился увиденным хотя бы с собственной подушкой. Кстати, а твои друзья женаты? — Пелл разведен, у Арно весьма свободный образ жизни, — успокаиваю я, и добавляю: — А если Фирн примется болтать направо и налево, пусть со Слайком разбирается своими силами. Надеюсь, он это понимает. — Значит, ограничится кругом в три человека. И твои друзья будут при следующей встрече глядеть на меня с жалостью, — решает Эрик, рассмеявшись и пряча неожиданный зевок прижатой ко рту ладонью. Не выспался, как и я, приходится это констатировать. — Когда ты подобрался к своему приятелю со пневмошприцем, я еще удивился такому нетипичному всплеску энергии в столь ранний час. Он ведь уже большой мальчик, и точно не твой подопечный? — Фирну достался незаслуженно здоровый организм, — ворчу я, отставляя опустевшую чашку и подсаживаясь к любовнику поближе. — Стимулятор последнего поколения, явно превышенная доза, и после этого он еще на ногах держался, что удивительно. Это очень вредно. Иногда заканчивается комой или гибелью нервных тканей, так что лучше убрать эту дрянь из крови, пока она не начала распадаться на составляющие. — И ты проделываешь с ним эту штуку уже не в первый раз? — интересуется мой барраярец. — Не в первый, — вздыхаю, ероша стриженный затылок. — За два десятка лет нашего знакомства это превратилось в неприятную традицию. Фирну доставляет нездоровое удовольствие прогуливаться по грани безумия. Стимулирует творческие порывы, так он это объясняет. А мне не доставит удовольствия труп в гостиной, знаешь ли. — Двадцать? Сколько же ему? — недоумевает Эрик. — Отмытым он смотрится, пожалуй, моложе меня. А на самом деле? — Почти сколько тебе — Фирну тридцать четыре, он младше нас всех, — сообщаю, — и, думаю, именно по этой причине он каждый раз наносит семислойный грим, выходя из дома. Хотя его внешность и без того выигрышна. Под прикосновением Эрик невольно ластится, потягиваясь и прижимаясь затылком к моей ладони. — Фирн по вашим меркам считается красивым? — рассеянно любопытствует он и добавляет быстро, словно смутившись своего интереса к внешности другого мужчины. — А ты? Приятная перемена. Ранее мой суровый родич не проявлял интереса к цетагандийским представлениям о прекрасном, и тем более в столь практическом приложении. — Если говорить о типах красоты, то в этом смысле повезло всем, кроме Арно. На его долю, — хмыкнув, констатирую, — не хватило подвида красоты. Относительно мужчин их три: красота мужественная, женовидная и красота закрытого бутона. Я вот — первый тип, и ты тоже; тут главное не правильность черт, а их характерность, не оскорбляющая взгляда. — А правильность — это для второго? — смеется Эрик. — Ну а третье я представить себе просто не в состоянии. — Третье — это как раз Фирн, — а улыбка у Эрика заразительная, надо признаться. — Обычно такая внешность — удел подростков, не успевших созреть, но он в ней застрял, кажется, навсегда. — Вот уж не думал, что подойду под здешние стандарты. Помню, как ты на меня смотреть не мог без содроганий, эстет чертов. — Неправда, — сурово отвечаю. — Я говорил, что не собираюсь ложиться с тобой в постель, ощути разницу. Странный ты тип. Как я кривился на твою внешность, помнишь, а как объяснял, и вполне искренне, что тебя просто нужно откормить и приодеть — нет. Эрик притворно вздыхает. — Приодеть — чтобы было что снять? — интересуется исключительно невинным тоном, от которого сердце дает сбой. — А откормить затем, чтобы я вынес все твои... хм... всю степень твоего интереса? Придется наказать наглеца. И к черту завтрак. — Я совершенно сбил график, — притворно жалуется Эрик сильно погодя, взмокший и довольный. — Кофе пью в три часа дня, а ванну принимаю в четыре ночи. И мои благие планы подняться завтра рано наверняка окажутся торпедированы каким-нибудь ... неожиданным вечерним намерением. Кстати, мы ведь сегодня никуда не собираемся, в свете последних происшествий? Выбираться к знакомым в нашем теперешнем состоянии тела и духа представляется затеей неразумной и не слишком привлекательной, но круглосуточно дарить своим вниманием постель — верное средство заскучать. Впрочем, сегодня скуки мы можем не опасаться: время к обеду и полагающимся после него медицинским дополнениям для Эрика, а что до меня самого, то я уже знаю, чем собираюсь заняться. Любовное вино киснет очень быстро, если заставляет забывать о данных другим обещаниях. Потому день посвящен младшим, на этот раз — детям. Кинти не зря дразнит меня "наседкой" — возиться с младшими, а тем более с мелкими, мне нравится. Как результат дневной прогулки двое из них — мой наследник посчитал скучным для своих лет любоваться детскими биотехнологиями и покинул нас в городе, вернувшись домой сам — получают в свое владение прелестную игрушечную помесь дракона с корветом. Оставив мальчиков в парке, наслаждаться редкими взмахами кожистых крыльев и изяществом музыкальных переливов, отмечающих силу ветра, я добираюсь до спальни. Приходится проглотить смешок. Кано и Шинджи бегают, запуская нового змея, а мой взрослый Младший сидит за плазменной панелью, ругаясь вполголоса и азартно стараясь разнести компьютерную шахматную стратегию вдребезги. — Пойдем погуляем? — предлагаю. — С тем же настроением, с каким гуляют по весне коты? — язвит он в ответ, но послушно поднимается. — Хорошо, что мне только одеваться, а не краситься. Хм, коробочка с гримом. Предмет, необходимый в "наборе джентльмена", как и бритва, да? — Депилятор или вовсе заморозка корней волос, — поправляю я, с легким ужасом представив последствия ежедневных микротравм эпидермиса. — От бритвы грубеет кожа. — Понимаю, вам с этими рисунками на физиономии это принципиальный момент, а не просто эстетическая прихоть, — сделав верные выводы, замечает Эрик. Я невольно провожу костяшками пальцев по костистой скуле. Да, у моего любовника грубоватая кожа, к вечеру на ней проступает щетина — и что с того? — Ты говоришь так, словно мы не гримируемся, а наносим фресочную роспись, — притворно ворчу я. — Хотя, глядя на Фирна, я иногда готов согласиться. — Фирн ослепителен. В смысле, глядя на него, иногда можно ослепнуть, — замечает Эрик с усмешкой. Нам приходится строго выдерживать дистанцию, пока он не наденет куртку. Гулять так гулять, незачем провоцировать друг друга, как бы ни хотелось подойти и... коснуться, погладить, неважно. Я позволяю себе обнять его, лишь когда слои одежды разделяют нас достаточно надежно. Кажется, объятия у дверей, отделяющих спальню от прочего мира, стали для нас ритуалом, оберегающим обретенную близость. Сад по-осеннему грустен и пуст, долгое тепло сентября все же уступило северному ветру, прогнавшему птиц, и в похрустывающей сухими листьями тишине слышатся издали детские голоса. Кано и Шинджи затеяли игру, и, судя по ломкому баску Лери, игра пришлась по вкусу и ему. — Подойдем? — предлагаю, не уверенный в согласии Эрика. Моих отпрысков он, кажется, остерегается, и я примерно понимаю, почему. — Они не будут против? — предсказуемо уточняет Эрик, имея в виду то ли вмешательство в игру, то ли реакцию детей на то, что рядом с их отцом ходит человек, явно считающий себя посторонним. — С чего бы вдруг? — отводя ветки в сторону, успокаиваю. Сыновья поднимают взгляды от свежекупленной игрушки. Эрик держится в полушаге сзади и, будь я более ехиден, не упустил бы возможности съязвить о суровых барраярцах, что прячутся за моей спиной от этих страшных детей, но родичу без того нелегко приходится. Разумеется, все трое оборачиваются разом: Шинджи, очевидно, воодушевленный присутствием Эрика, отвешивает мне необычайно развесистую благодарность за игрушку, Лери своим излюбленным взрослым тоном просит позвать его попозже на разговор, а Кано молча изучает гостя, словно прикидывая, стоит включаться в беседу или нет, и в итоге решает не вмешиваться. Это выглядит немного странно: оба мои, и оба стоят настороженно, словно статисты без слов на заднем плане сцены. Но этот молчаливый диалог как минимум обнадеживает: Кано не так мал, как Шинджи, и не так полон опасений, как Лерой. Какую мысль может с таким сосредоточением обдумывать десятилетний ребенок? — Если ты подружишься с кем-то из них по-настоящему, то это будет Кано, — размышляю вслух, когда мы оставляем парней. Почему? Не знаю. Так показалось — может быть, из-за одинаково испытующих, осторожных и чуточку увлеченных глаз. — Обычно сходятся противоположности, — улыбается Эрик, выслушав мое объяснение. — Надеюсь, я его не напугал. Они всем скопом меня — немного. — Эти могут, — соглашаюсь. — Чтобы быть родителем, нужны железные нервы. — Поэтому ты решил расширить зону своей ответственности и опекать еще и меня, — беззлобно подкусывает мой спутник. — Неужели твоя семья настолько невелика? — Не знаю, почему родители решили остановиться на нас с Хисокой. Теперь уже не спросишь, разве что Нару в курсе. — Он, — после короткой паузы, — разве твой родной брат? — Сводный, — пообещав себе впредь прикусывать язык, отвечаю. — По отцу. У нас... была небольшая разница. — А вы не похожи внешне, — очень коротко и подчеркнуто нейтрально замечает Эрик. Он сорвал прутик и рассеянно вертит его в руке. — Ты пошел лицом в свою мать? Сложно объяснить человеку, незнакомому с основными принципами геномного искусства, разницу между детьми одной семьи, но разных лучей. — У нас разные генные линии, а росли мы вместе — таковы были требования аут-леди. — Да, стоит сменить тему. — А у тебя? — У меня брат и три сестры, — отвечает он, — братьев было двое, но... — Эрик неловко замолкает, словно сомневаясь в том, что мне следует знать подробности, и быстро сворачивает тему. — А почему у тебя только сыновья? — Кинти настояла, — усмехаюсь. — Заявила, что ее одной на нашу семью хватит и она не потерпит конкуренции. В искусственном воспроизводстве, как видишь, есть свои преимущества. — Но и оно не поможет, если девушка влюбилась в неподходящую партию? — дразнит меня Эрик, и я вздергиваю бровь. — Отчего же? Никто не мешает ей договориться с мужем, предоставить свой генный материал и чувствовать себя свободной с полным на то правом. То же касается и мужчин. Эрика вдруг осеняет какая-то неожиданная мысль. — Гм, — деликатно покашливая, осведомляется он, — я надеюсь, в этом сумасшедшем мире никому в голову не придет заставить меня обзавестись потомством ? Духи-хранители, придет же в голову такое! Удачный — не скрою, но набор абсолютно диких генов... Моя изумленная, пусть и бессловесная, реакция на подобную идею очевидна, и Эрика она парадоксально утешает. Обнимаю моего совсем успокоившегося на тему семейных обычаев любовника. Щеки у него холодные, кончик носа покраснел, и пора бы возвращаться. По дороге обратно Эрик интересуется, чуть тревожно, возятся ли мои мальчишки еще на свежем воздухе. Хочет пожелать им спокойной ночи? Беспокоится о них по привычке опекать тех, кто младше? Любой из вариантов был бы хорош, но я все-таки уточняю, что мой барраярец подразумевает в настоящую минуту. Барраярец смеется. — Хочу вести себя особенно благоразумно, если есть риск попасться им на глаза. Кто я, чтобы вмешиваться в дела твоей леди? Не она ли следит за тем, чтобы дети были в тепле к ужину и с насухо вытертыми носами? — Для этого у детей есть свои головы, гувернеры и слуги, — объясняю я, не в силах представить Кинти в роли подобной наседки. — Дражайшая возвращается поздно... если возвращается. — Я запутался, — признается Эрик, чуть заметно хмурясь. — Вы живете порознь, и дети с ней? — Дети кочуют. В зависимости от сезона, они живут со мной, но в принципе могут сорваться и к ней, если у леди нет других планов. Или уезжают к себе — с воспитателями, разумеется. В клане принято, чтобы молодым поколением занимались люди, имеющие к этому особый талант, и у каждого из моих сыновей есть свой воспитатель. — К себе? — удивляется Эрик незначащему обстоятельству во фразе. — У детей отдельный дом? — У каждого из них отдельный дом, — и родич замолкает так резко, что мне приходится остановиться и объясниться, почти извиняясь. — Это не хвастовство. Им вправду нужно привыкать к самостоятельности, не то я начну таскать их в зубах, как кошка котят, и окончательно испорчу. — Ты, видимо, очень состоятельный человек, — говорит он, похоже, первое, что приходит на ум. — Вот так мне повезло, — старательно перевожу неприятный разговор в шутку. Не стоило мне кичиться богатством семьи перед человеком, столь нервно относящимся к неуверенности своего положения. — Вполне вероятно, незаслуженно. — Ну, это хорошо, — рассудительно решает Эрик. — Это значит, что расходы на лишнего человека в доме ты попросту не замечаешь, и мне как-то спокойнее. Я сбиваюсь с шага, пораженный этой идеей. — Эрик! Я не думал об этом в таком ключе. — Так поэтому и не думаешь, — пожимает он плечами. — Остается вознести хвалу предкам, приумножившим достояние семьи, — бормочу больше себе, чем ему. По крайней мере, теперь я могу понять причину некоторой неловкости, которую Эрик так тщательно и тщетно прятал в магазинах, не говоря уж о диковатой для меня идее посетить магазин готовой одежды. Как справиться с этой проблемой, не обидев Эрика, я не знаю — а он идет рядом, думая о своем, и, кажется, вовсе не о предстоящем вечере на двоих. — А-а, — машет он наконец рукой и, усмехнувшись, добавляет: — Ну и тему для разговора на ночь мы выбрали, извращенцы. Надо бы подкинуть ему денег — имущество Хисоки состоит в основном из неликвидных активов, и наличности на покупки у Эрика почти нет. Но настолько я знаю этого щепетильного параноика — сам он попросить постесняется, а на прямое предложение еще чего доброго обидится. Мы входим в дом. — Подождешь меня немного? — интересуюсь небрежно. Барраярский нрав тверже гранита, а безденежье Эрика меня не устраивает категорически. — Без проблем, — улыбается Эрик, — мне как раз надо порыться в шкафу и выяснить, что из вещей стоит перетащить к тебе. Зайдешь за мной, ладно? Подняться в кабинет, перебросить денег на нужный счет, предупредить банк о том, что аналогичная сумма должна поступать ежемесячно. Эрик не дурак и поймет, что поступления отличаются от ренты с имущества Хисоки в большую сторону, но он не бухгалтер и не сможет разобраться в хитросплетениях семейных финансов. Сегодня определенно день нечаянной лжи. Но порой лучше обмануть, чем расстроить. Что поделаешь.