Победивший платит

Машина, мягко шурша попадающими в воздушную струю опавшими листьями, подъезжает к центру города. Улицы старой торговой части неторопливо плывут за окнами, каменное кружево поворотов и перекрестков изгибается сложными узорами, но мы уже почти на месте. Теперь, когда Эрик не оставлен без гроша в кармане, мы можем гулять, перемежая любование городом с заходом в лавки, чье изобилие приятно всем пяти чувствам, и шестому — любопытству. Пусть посмотрит, как мы живем, начав с самого легкого — развлечений и необязательной роскоши. Я всерьез намерен порадовать моего подопечного контрастом, показав ему как то, чего он в принципе не знал дома — парфюмерный магазин (пункт программы был утвержден при эриковом смущенном интересе), так и то, что ему привычно и все же выглядит по-другому — оружейную. И отполировать это впечатление сластями, интереса к которым этот аскет до сих пор стесняется. Салон машины выпускает нас в хитросплетение старого города, где узкая улочка ведет вдоль парка с мостиками и ручьями с одной стороны и почтенными заведениями, как минимум трехсотлетнего возраста, с другой. Осеннее солнце подарило этим днем непривычно теплую пару часов: отчего бы не пройтись? По плоским плиткам тротуара, мимо особняков, скрытых за стенами зелени, витрин, кафе, минуя прохладную пестроту парка, уже тронутого желтизной... Этот район — мой любимый, и, кажется, это очень заметно, раз барраярец спрашивает меня вполголоса, хвастаюсь ли я своим городом ему или им — своему городу? Если бы этот город был моим, и если бы ты согласился принять хоть часть его в подарок, как принимают кусочек праздничного пирога, но нет. Сойдемся на том, что я просто люблю проводить с тобой время, раз тебе не нужны эти облитые карамелью солнечных лучей дома, хрупкие, как вафельное кружево, башенки, сливочно-взбитые облака и листья, хрустящие ледяной корочкой по утрам. Многовато кулинарных ассоциаций, да и сам подарок бесполезен, так лучше мне промолчать, тем более что парфюмерный магазин уже близко, и тихий перезвон листьев денежного дерева объявляет о нашем приходе. Эрик оглядывает внутренность магазинчика с нарастающим, но не демонстрируемым явно удивлением. Не лавка, полная разноцветной путаницы — скорее, аккуратная гостиная, чьи обитатели заточены во флаконы, как джинны в бутылки. Несколько сотен бутылочек разных форм, размеров, расцветок, аккуратно расставленных и уложенных на подушечки; на стене — панно из сухих стеблей и одного живого цветка, эмблема дома. Эрик переводит взгляд с этого элемента флоры на деревце при входе, явно пытаясь понять, верить ли ему в натуральность бронзовых монеток-листков или посчитать их очередной техногенной диковинкой. Хозяин и творец этой армии ароматов приветствует нас едва ли не как родственников. Я бываю здесь не слишком часто — раз в пару месяцев, но приехав, скупаю все, что полагаю достойным своего внимания и носа. — Что у вас нового? — интересуюсь я, разглядывая ряды флаконов. Сезон сменился вместе с модой на ароматы, и одна из зеркальных витрин заставлена незнакомыми пока составами. — Помнится, вы обещали что-то необычное к концу лета. Необычное и есть. Хозяин быстро выставляет на высокий стол-прилавок обтянутую шелком коробку и миниатюрную вазочку с адсорбентом, откидывает крышку, демонстрируя содержимое. — Коллекция "стороны света". Как и было обещано, с соответствующим эффектом. Вот восток... весна, — это уточнение предназначено удивленному Эрику, похоже, не знающему символических значений времен года. Узкий, высокий, тяжелый даже на вид флакон ложится в сухую ладонь парфюмера прозрачно-голубоватым бликом. Льдистое стекло, один из моих излюбленных вариантов дизайна, украшено матовым узором веток с полураскрывшимися бутонами. Эрик осторожно берет предложенную пинцетом бумажную полоску, принюхивается неумело — нужно будет потом рассказать ему, как делается правильный вдох-знакомство... Действительно уникальный образец: запах нежной свежести, набухших почек, первой колкой травы и размокшей земли... ни одна из этих ассоциаций не передержана, не сделана слишком грубой, выпуклой, и вместе с тем каждая из нот стоит на своем месте в той мелодии, что поет о надежде, которой у людей всегда сопровождается таяние тяжелых горных снегов. Хотел бы я знать, что из этого чувствует Эрик. Иной опыт, и мысли иные? Или мы все же не отличаемся друг от друга настолько, чтобы запах весны означал для нас непреодолимое различие? — Что здесь в основе, — спрашиваю я более для проформы, — "апрельский иней"? Очень, очень хорошо: чистый, легкий... воодушевляющий. Эрик, как тебе показалось? Эрик откладывает пробник и неопределенно кивает, явно не рискуя высказывать свое мнение в сфере, ему незнакомой, и я решаю сократить визит, коль скоро любовник чувствует себя неуверенно. — Этому цветку впору ставить памятник, — подтверждает мастер; в его руках уже поблескивает острогранный "север", но я качаю головой: — Нет смысла пробовать остальное. Если вся коллекция такова, то я возьму не глядя. В подбитой шелком коробке заманчиво светится округлый яркий "Юг" и абстрактного вида "Запад", чем-то неуловимым напоминающий опавший лист. Я прошу добавить к этой роскоши несколько тонких палочек благовоний и перехожу к основной части визита. Моему младшему нужны свои духи. Эрик покорно выдерживает тщательный, от кончиков коротко стриженых волос до обуви, осмотр, долженствующий помочь парфюмеру составить мнение о привычках, характере и впечатлении, которое предпочитает производить получатель аромата. Послушно держит в руках адсорбирующие салфетки, повинуясь указаниям, дышит на них, прежде чем сложить в герметичный пакет, и только коротким взглядом просит моего совета, услышав формальную просьбу дать согласие на использование данных своего генома при изготовлении духов. — Это поможет подогнать аромат под ваш естественный гормональный фон, — объясняет парфюмер, и я киваю, а Эрик подставляет руку под прикосновение биосканера. Следует объяснить парню, какие из мер предосторожности совершенно необходимы на Цетаганде, если дело касается образцов тканей. И именно эта благонамеренная нотация ожидает Эрика сразу после того, как двери салона закрываются за нами, а листья-монетки традиционным пожеланием возвращения оседают в карманах. — Будь осторожней со своей ДНК, — прошу я, получая в ответ удивленный взгляд, и поясняю. — Этот мастер вне подозрений, у него хорошая репутация, а я его постоянный клиент уже четыре десятка лет, но в прочих ситуациях старайся не давать возможности получить пробы твоих тканей, хорошо? Эрик даже останавливается. — Суеверие, сглаз и порча? — недоверчиво уточняет он. Ах, если бы опасность подобной неосторожности сводилась к глупым предрассудкам! — Отнюдь, — качаю я головой, и, судя по тени, наползающей и на его лицо, Эрик понимает, что я не шучу. — У врачей, — замечает он, — наберется примерно пол-холодильника моих образцов. И ты не высказываешь опасений по этому поводу. В чем разница, уж объясни, пожалуйста? — Все образцы у тебя брали в присутствии Эрни, а ему я не имею причин не доверять, — объясняю я, — но если материал утечет в дурные руки, возможны эксцессы. Синтезированный персонально тотальный аллерген, яд, да мало ли что — увы, такие случаи были. В моей же семье. А ты слишком хороший повод и средство нанести по Дому удар исподтишка. И никого не удивит нестандартная, но вполне объяснимая для чужака болезнь. — Раньше я мог бы притвориться, что мне наплевать на твою судьбу, теперь нет, — заканчиваю, с расстройством замечая, что подпортил моему барраярцу настроение. Неловкость, которую Эрик так и не мог скрыть в парфюмерной лавке, теперь подкрашена тревогой, и это надо менять, как и тему разговора. — Ого! Уже за полдень, ты голоден, наверное, — глянув на хроно, констатирую я, — а "Весенний мед" близко. Собственно, вот он, — кивком указываю на здание медового цвета и с колоннами, шагах в трехстах. — Только заглянем сначала, если позволишь, за парой безделушек. Купим мне шпильки для волос, — объясняю, ловя тень ехидной улыбки в углах его губ. Должно быть, шпильки не кажутся ему приличествующим мужчине аксессуаром: обычная ошибка любителей стричься коротко. Впрочем, я бы обошелся сейчас без пополнения своей, и без того немалой, коллекции, не будь у меня тайного умысла. Выбранный мною магазинчик держит семья, происходящая с самой Старой Земли, и тамошний товар считается у нас чем-то вроде недорогой импортной экзотики. Пусть познакомятся, думаю я. Эмигрантам всегда есть о чем поболтать между собой, оно и к лучшему, если Эрик не будет чувствовать себя единственным чужаком на Цетаганде. В витрине серебро, резные гребни, матово светящиеся полудрагоценные камни в витых оправах. Я долго разглядываю два комплекта шпилек. Один — модифицированная кость, витые изгибы, ажурные навершия; оскаленные волчьи пасти того и гляди укусят тонко вырезанными клыками. Второй гематитовый, гладкий и черный; камень чуть искрится, маслянисто поблескивает, это выглядит прекрасно, но удержит ли волосы? — Может, возьмешь обе пары сразу, чтобы так не мучиться? — Эрик, оказывается, успел завершить свою беседу с продавцом у соседнего прилавка. — Насчет одной я уверен, — объясняю свои мучения, проверяя костяную пару на гибкость и прочность. — Но гематитовые гладкие, как ртуть. Красиво, но функционально ли? — Гематит для гема, — дразнит моя ехидна. — Бери обе. Так я и поступаю, и мы идем на штурм средоточия столичных сластей. Сложноопределимый и сложносоставной запах, тонкой нитью тянущийся на полквартала от кафе, сладок сам по себе и вместе с тем обещает удовольствия более полные и предметные. Эрик втягивает воздух носом, и я прячу улыбку. Мой барраярец лакомка, вспомнить хоть тот знаменательный шоколад... вспомнить и удивиться тому, как быстро в этот раз я оброс романтическими воспоминаниями. "Мед", разумеется, внутри не соответствует цветом названию: столь примитивная символика никогда не была в моде. Полированное дерево и занавеси цвета "пепел роз" с жемчужным блеском подсвечены мягким светом; помещение, перегороженное плоскими стенами из прозрачного зеленоватого стекла, похоже на внутренность дорогой бонбоньерки. Эрик, привлеченный переливами воздушных пузырей, подходит к стене и тихонько постукивает ногтем по стеклу, пытаясь заставить кружащихся в хаотическом танце рыбок метнуться в сторону, но яркие капельки с плавничками высокомерно не удостаивают его внимания — привыкли. Занавеси отгораживают тех, кто желает оказаться в закрытом кабинете, или, если уединенность не слишком важна, а розовая мягкость отдернута в сторону, дают возможность почувствовать себя сидящим в середине облизанного мятного леденца. Даже мебель усиливает эту иллюзию: деревянная рама обрамляет массивную стеклянную столешницу, бархатные диванчики-кресла манят присесть. Взвесив на ладонях меню, размерами сравнимое с фолиантом, и прочитав на пробу пару фигурно-заковыристых названий, Эрик с притворным ужасом поднимает ладони. — Нет-нет. Выбираешь ты. — Кофе обоим, — подумав, предлагаю я. — Тебе — столичный фруктовый пирог и пряный мед на закуску. — Страшно подумать, что вы могли сделать с медом, — подсмеивается Эрик. — Это откусывают, пьют, намазывают на хлеб или нюхают? — Пьют, — киваю я, вспоминая рецепт, один из своих любимых. — Немного мягкого стимулятора, пчелиный мед и смесь пряностей. А я, пожалуй, возьму сливовые лепестки и крем-брюле. На изумленное, неверящее выражение резковатого лица, право, стоит любоваться почаще: — Вы едите цветы? Настоящие? Странная позиция. Употребление в пищу плодов его не смущает, а мысль о засахаренных лепестках вгоняет в ступор. — Попробуешь как-нибудь "двенадцать звезд". Это засахаренные хризантемы. Сам убедишься в резонности моих вкусов. Заказ отдан и выполнен, и удовлетворенное занятое молчание, длящееся до последних капель кофе на дне чашки, служит лучшим комплиментом повару и лучшим же ответом на незаданный вопрос — нравится ли здесь барраярцу. Глаза у него подозрительно блестят, пока он рассматривает содержимое моей тарелки. — Это и есть твой засахаренный гербарий? — явно напрашиваясь, интересуется он, приоткрывает рот и подается вперед, всем своим видом показывая, что готов снять губами угощение с вилки. О да, я не сопротивляюсь; жадность — дурное чувство. Но как только пряный, отдающий медом и кофе поцелуй заканчивается, острое чувство дежа вю заставляет нас обоих обернуться к двери, и мы оба смеемся от такой вспышки ментального единения. В этот раз судьба благосклонна, и свидетелем произошедшего становятся только мелькнувшая стая рыбок. — Хоть бы занавеску задернули, — констатирует Эрик. Лицо у него разрумянилось от горячего сладкого напитка, и благоразумнее всего было бы не задерживаться тут дольше необходимого, но я так же далек от благоразумия, как мой барраярец — от того мстительного и вредоносного существа, которым я его когда-то представлял. — Если задернем — я за себя не ручаюсь, — честно предупреждаю я, задаваясь вопросом, с каких это пор в кофе здесь подмешивают "пьяную розу". — Кофе с барраярцем — опасное, как я вижу, сочетание. — Вприкуску? — уточняет Эрик без тени смущения. — Правильный ответ "в постель, а не в чашку", в отличие от анекдота. Я поверил бы менторскому тону, если бы прилипший к губам кристаллик цветочного сахара не заставил барраярца облизнуться. Я молча смотрю на искусителя. Постели рядом нет... увы. — Твоя машина стоит поблизости, — негромко и понимающе напоминает Эрик. — Если, конечно, шофер не закрутил роман с хорошенькой продавщицей и не повез ее кататься. Я никогда еще не радовался чужой прагматичности. Как поразительно легко это создание меня правит по своему вкусу. В машину, и поскорее, пока терпение не иссякло окончательно. Я не замечал раньше, как медленно двигаются местные слуги. Бок-о-бок, стараясь сохранять на лицах пристойность выражений, мы вышагиваем по залитой солнцем улице и ныряем в убежище, отсекая хлопнувшей дверью и свет, и фланирующих прохожих. Моя добыча вжата в мягкую обивку; морская раковина, обитая шелком, черный перламутр стекла между салонами, и поцелуи, более приличествующие безумцам. Эрику следовало бы ценить мою сдержанность: вся его одежда осталась цела, просто сброшена на пол. Глупые, вечно мешающиеся тряпки, туда им и дорога. Моя, судя по нетерпеливому шипению, вызывает у Эрика сходные чувства. Да и снимать ее дольше. Ни разу еще не собирался заняться любовью в тесном пространстве едва ли не посередине улицы, смутно понимая, что в нескольких метрах прогуливаются прохожие. Да, они-то нас не видят, но смазанные тени их силуэтов мелькают сквозь колпак кабины. От этой кажущейся близости ощущения еще усиливаются; да и сама ситуация не способствует ни долгим ласкам, ни сдержанности. А если Эрик продолжит соблазнять меня в неподходящих местах и дальше, а я так же охотно буду подхватывать эту игру, то придется покупать шелковые платки и носить с собой; без импровизированных кляпов не обойтись — если же прикусывать губы, легкая припухлость потом очевидна постороннему взгляду. Эрик бережет мне прическу: обняв за шею, осторожно просовывает пальцы под основание пучка волос, ласкает затылок, и я выгибаю спину, как кот, прижавшись лопатками к узорчатой обивке. Частое дыхание обжигает шею, а напряженная плоть — ладони, Эрик тяжело дышит и улыбается. Кто из нас хищник, и кто — добыча? — Нежно. Сдержанно. Ос-то-ро-жно, — уговаривает он, забираясь ладонями под мою накидку и выглаживая кожу в такт слогам. — Вовсе нет нужды раскачивать машину, а? Я подчиняюсь, послушно поворачиваюсь, закусываю кисть руки, иначе не получится сдержаться, особенно когда мой барраярец проводит грубоватыми ладонями по бедрам изнутри, и хочется только одного — раздвинуть их пошире, и позволить все, никогда не останавливаться, не думать о том, как сейчас выглядит Старший дома Эйри: выпрашивающий, бесстыдно предлагающий себя низшему. Барраярцу. Любимому. Отец бы сошел с ума, если бы дожил и узнал. Медленные, плавные, глубокие, словно вздохи, движения — и дыхание, обжигающее затылок, резкое, как удовольствие. Густое наслаждение, сладкое, словно пьяный мед невозможной крепости, затопляет все вокруг, заставляя задыхаться. Эрик перехватывает мою руку и сам зажимает мне рот, мешая громко взвыть от нетерпения и нахлынувшего блаженства. Необходимость сдерживаться обостряет ощущения, на самом взлете к ним примешивается нотка саднящей боли — видно, Эрику удалось смолчать, лишь прикусив меня за плечо. Распластываюсь на сидении полулежа, почти плашмя, пока на зависть деятельный Эрик подбирает с пола вещи, поштучно передавая их мне. К счастью, ничего не измялось до неприличности, и прогулку можно продолжить. Когда мы оба отдышимся. Отдавая распоряжения водителю, я отстраненно думаю о том, на какие мысли мы спровоцировали вышколенного, но не слепого слугу, и имеет ли это значение. Приходится признать: мне все равно. Кто бы мне предсказал такое будущее полгода тому назад — отправился бы прямиком в сумасшедший дом. На ощупь проверяю прическу, по отражению в стеклянной перегородке пытаюсь определить наличие огрехов грима. Эрик поправляет мне волосы, хмыкает еще раз. — Погоди. Он достает из кармана и вкладывает мне в руки... гребень. Резной кости, почти идеально подходящий в комплект тем заколкам с волками, явно из той же лавки. — Тебе сейчас причесаться не помешает. Держи, — с нарочитой легкостью предлагает он. Дар речи возвращается не сразу. — Так ты там в лавке просто торговался? — наконец, подшучиваю, стараясь не показать, что костяной гребешок приобрел ценность награды из сокровищницы Императора. Но, кажется, часть плеснувшего в груди тепла проявилась в голосе. — Спасибо. — Пожалуйста, — отмахивается Эрик и принимается одергивать свой китель. — Надеюсь, он тебе еще пригодится. И не в такой, хм, экстремальной ситуации. Очень похоже на то, что у меня счастье вызывает приступы косноязычия, а у барраярца — неистребимого ядовитого ехидства. Все то время, что занимает дорога до оружейного мастера, Эрик поглядывает наружу, сняв затемнение с одного из окон. Это любопытство, которое я боюсь спугнуть вопросами, ценно не столько результатами — полагаю, удовольствий и разочарований в эриковой новой жизни наберется поровну — сколько самим фактом наличия. Придавленная снегом ветка распрямляется, полнится новыми соками, и само желание узнать мир вокруг и найти в нем собственное место — признак выздоровления. На лавку дом оружейного мастера похож не более, чем набор столовых ножей — на клинки, что можно купить внутри. Основательная постройка из серого камня, зримое воплощение прочных традиций, о смысле которых сейчас осведомляется мой младший. — Все зависит от рода оружия, — отвечаю я на заданный вопрос. — Огнестрельное продадут каждому, у кого есть разрешение и нужная сумма, но здесь его попросту нет. Церемониальные саи, они же высшие клинки, право имеют носить только гем-лорды. А все прочее — экзотика для любителей и домашнего пользования. — Как реальную защиту за пределами дома я предпочту игольник, — сообщает Эрик, — а к твоим саям, извини, не прикоснусь, как и к гриму. — Ты спросил, и я ответил, — пожимаю я плечами. Что поделать, Эрик слишком долго воевал. — Я сам беру свои, только если обстановка требует максимального официоза; этикет этого не запрещает. Ну или на дуэли. — Следовательно, если я захочу с кем-то драться, мне придется ими обзавестись. И наоборот, — задумчиво замечает этот потенциальный бретер. — Спасибо. Ценная информация. Небольшое квадратное помещение между двумя тяжелыми дверями, считающее себя прихожей, выводит нас в неожиданно большой зал, пронизанный полотнищами света, проходящего сквозь глубокие окна и квадратами ложащегося на пол. Узость окон, более напоминающих бойницы, — и причина царящего в зале полумрака, и объяснение горящих над каждой витриной аккуратных точечных ламп. Легкий, почти неуловимый запах полировочной пасты и кожи, который въелся в занавеси, прикрывающие дверные проемы, заставляет Эрика тревожно принюхаться. В каждой закрытой витрине покоится на замшевом ложе свой клинок — эти из дорогих; модели поскромнее висят в ножнах на настенных кольцах или превращают в причудливые веера деревянные напольные стойки. Здесь ничего не меняется со временем, и суховатый седой старик, владеющий этим царством металла, кажется, научился неизменности у своих изделий. Сорок лет тому назад он выглядел точно так же; впрочем, это может быть и фокусами памяти. Я интересуюсь здоровьем, делами и новостями хозяина, как это делал мой отец, и отмечаю краем глаза реакцию младшего. Невольно вспоминаю, как я, попав сюда впервые, онемел от восторга. Эрик неторопливо прохаживается по залу — не то с целью рекогносцировки, не то стараясь освоиться в незнакомом помещении, я любуюсь тем, как осторожно и бережно он вынимает понравившиеся клинки, и даже не сразу слышу знакомый голос друга, пробивающийся сквозь эту абрикосово-золотистую тишину, и понимаю, что обращен он ко мне. В сущности, нечему удивляться: любитель оружия зашел за новыми покупками. И естественно, что мы ходим в одни и те же лавки, раз эту посоветовал ему я. — И верно, — пребывая в благодушии, подшучиваю я, хлопая Пелла по плечу, — где бы еще могли встретиться двое благородных лордов. Зашел за чем-то определенным, или просто решил попытать счастья? — Договориться о заказе, — озвучивает он третий вариант. У Пелла на редкость хорошее настроение: очевидно, его день тоже выдался удачным. — И то зашел почти случайно — я в этих краях по семейным делам. А ты что-то уже присмотрел? — Куда там! — отмахиваюсь, — еще пара клинков, и оружейную придется расширять, сам знаешь. — Пока до этого грандиозного дела не дошло, — усмехается Пелл, — нужно успеть нанести тебе визит. Как тебе мысль пофехтовать сегодня? Я киваю, с удовольствием предчувствуя хороший вечер. — На это можно будет посмотреть, лорд Пелл? — осторожно вмешивается в разговор подошедший Эрик. Эрик. Идея весьма недурна, как по мне, однако Пелл отвечает так, что я невольно вздрагиваю. Он меряет Эрика взглядом, словно вдруг заговорившую кошку, и прохладным тоном, явно демонстрирующим, насколько неуместно и бесполезно присутствие низшего во время спарринга, интересуется: — Зачем это тебе, Младший? Пелл может быть отвратительным типом, если захочет, и сейчас именно такой момент. Одним тоном он дает понять, что любому образованному человеку ясно: барраярец и высокое искусство фехтования в одном помещении не уживаются. Эрик реагирует предсказуемо: очень вежливо и самую малость обиженно кивает, извиняется и отходит к оружейной витрине, старательно сосредотачивая внимание на оружии в стойке, а не на голосах в пяти шагах за спиной. Куда и делось хорошее настроение. Полупрезрительный тон и взгляд, обращенный к моему младшему, злит чрезвычайно. — Друг мой, — вполголоса и раздраженно замечаю я, — хоть у меня и нет формального права учить тебя вежливости, но еще пара выпадов в том же стиле, и наша встреча может оказаться отнюдь не тренировкой. Он усмехается. Перспектива драки всерьез лишь греет ему кровь и радует сверх достойной цивилизованного человека меры. — Ладно уж… — Пелл все же отступает. — Если тебе, Патриарх, так хочется покрасоваться перед своим Младшим, а ему хватит воспитания во время поединка держаться тихо, то пусть. Хотел бы я знать, был ли я таким же невыносимо спесивым ублюдком? Если так, то поразительно, как я только не умер, подавившись собственной гордыней. — Если ты при этом будешь помнить о том, что он — мой младший, и вести себя соответственно, можем считать этот вопрос решенным, — отвечаю, находя в официальном положении дел спасение от его высокомерия. — Я помню, что он твой, — кивает Пелл, намеренно опустив определение. — И позволь выразить тебе восхищение. Он теперь почти не похож на барраярца, а я-то их повидал достаточно. — Ну что ты, — любезно парирую я, сощурясь, — это не моя заслуга, и не его. Как нет твоей вины в том, что даже твоя безупречная доблесть не смогла даровать победу твоему полку. Судьба, что с ней поделаешь... Удар достигает цели, и Пелл морщится. Его полк изрядно поредел в свое время, и превосходство крови все равно не принесло Империи победы над упрямыми, дикими, отгородившимися от внешнего мира мужчинами, ставящих интересы своих господ выше собственного будущего. — На поверку судьба обычно оказывается чьей-то глупостью, — отвечает Пелл, сбавив тон. — Так я зайду сегодня? — К ужину, — предлагаю я, и мы прощаемся. Спина у Пелла прямая, как палка, и оттого он кажется выше своего роста. А Эрик замкнулся, как забрало опустил, и я, не будучи уверен в том, бешенство ли это или простое раздражение, побаиваюсь предстоящего вечера. Безусловно, он не станет вести себя недостойно, но смогу ли я если не примирить этих забияк, то хотя бы вынудить их не враждовать в открытую? И случившуюся сцену, и предполагаемый спарринг лучше обговорить без посторонних ушей. Мы выходим, попрощавшись с мастером и ничего не купив: в подобном состоянии не стоит брать в руки острую сталь. — Не принимай на свой счет, — стараясь смягчить ситуацию, прошу я. — Пеллу придется поумерить свою спесь, или это сделаю я. Дело не в том, что ты мой любовник, — быстро добавляю, дабы расставить точки над "i", — но так говорить о моем родственнике? Что до спеси, то Пелл и вправду крайне самолюбив и норовист, даром что не Старший. Его дед, лорд Хар, исключительной крепости старик — страшен, вспыльчив и мудр в равной степени. Но лет через пятьдесят, возможно, Пелл и его переплюнет. Эрик разводит руками. — Иллуми, я тебя испортил. Тебя удивляет нормальная цетагандийская реакция на меня. Ты же сам так ко мне относился? Он прав, все дело именно в этой нестыковке ожидаемого и действительного. Я бешусь, когда замечаю в сородичах свои недавние реакции. И чем больше сходства, тем больше и бешенства. — Я изменил свое мнение, и прочим стоит уяснить, почему. — Ты дружишь с Пеллом не меньше времени, чем я воевал, — негромко напоминает Эрик. — И он имеет полное право, — запинка, барраярец тщательно подбирает слово, — меня сторониться. Не то, чтобы я боялся твоего друга, но если мы поссоримся, неприятно станет тебе. — Если дружба крепка, то вынесет и несогласие с моим выбором, — приходится отрезать. — А если нет — это проблемы Пелла, не мои и не твои. — А мне тогда что делать? — растерянно спрашивает он. Я пожимаю плечами. — Отбивайся от Пелла, когда он в очередной раз попробует тебя уязвить, и не лезь в драку сам. — Иллуми, — укоризненно вздыхает он, — я и так держусь как какой-то чертов пацифист. И я это ценю, в том не зазорно признаться. * * * Пелл выходит из машины и идет к дверям своей обычной, размашистой и упругой походкой. В сочетании с его невысоким ростом и взрывным характером эта манера ходить всегда создавала впечатление спешной целеустремленности, и рукопожатие тоже выходит энергичным. — Ну, привет, — жизнерадостно здоровается он. — Заждался? — Мы с тобой фехтовали в последний раз месяца три тому назад, — напоминаю. — Заждался, конечно. — Ужас как давно, — соглашается Пелл и продолжает беседу на ходу: — Когда ты удалился за город в это свое отшельничество, я чуть было не заключил пари, что больше недели тебе там не выдержать. Хорошо, что я не так азартен, а то бы с треском проиграл. — С кем же ты пытался поспорить? — улыбаясь, интересуюсь я. — С нашим Перышком? — Ну как ты только догадался? — иронизирует Пелл. — Впрочем, что взять с человека искусства, который видит, я цитирую, "подлинное эстетическое совершенство в том, как дикая природа отступает перед человеческим гением", час подряд наблюдая за фигурной стрижкой кустов... Но не думал, что тебя хватит на два месяца сплошного эстетизма. Были сложности, от которых ты мудро решил укрыться за городом, я верно понял? — Нет. И да, — не желая лгать, отвечаю я. — У меня были сложности, которые я решал за городом. — Поздравляю с тем, что они закончились. Сделать твоего младшего предлогом отъезда — тонкий ход, аплодирую. Я незаметно улыбаюсь. Пелл перехитрил себя сам без малейших усилий с моей стороны. — Это был не предлог, — сообщаю я, решив не вводить друга в заблуждение. — Условно удачное стечение обстоятельств. — Тем изящнее, — возражает Пелл. — Твоего появления уже ждут с нетерпением, дружище. Столичные сплетники договорились чуть ли не до вашей с Бонэ клановой ссоры. Хотя много ему чести. Но если это и вправду так, рассчитывай на меня как на секунданта; никого другого на этом месте я не потерплю. — Думаю, с него хватит. Пусть благодарит судьбу, что жив остался. Наказание за глупость он понес, какой смысл убивать его сейчас, заново впутываясь во всю эту историю? Нет, ну его к демонам. Но за предложение — спасибо. — Это не предложение, — полушутливо хмурит брови этот забияка, — это требование. Ну что, покажешь, чему хорошему ты научился на вольном воздухе? Мне нечем похвалиться. За последние месяцы я брал в руки оружие раза три или четыре, и вот результат: Пелл чуточку раздраженно интересуется, не счел ли я за благо предаться пацифизму после того, как едва не зарезал юного идиота. Всего лишь четвертый подход, а я уже замечаю за собой участившееся дыхание, что уж говорить о результатах боя... — Я посвящу тебе ближайшие пару недель, — угрожает и обещает Пелл, не слишком интересуясь моим мнением. Короткий перерыв между боями предназначен для смены оружия, и мой приятель добивает меня с помощью нотаций. — Из эгоистических мотивов: не хотелось бы терять подходящего партнера из-за его лености. В этот момент дверь фехтовального зала все-таки приоткрывается, и Эрик заходит внутрь с видом рассеянным, деловым и независимым: сочетание, невольно и недвусмысленно демонстрирующее крайнюю степень смущения. Пелл даже отвлекается от процесса выбора клинков; его недовольство не демонстративно, но и не скрыто. — Решил полюбопытствовать, Младший? — интересуется он. Отчего-то обращение, верное по сути, царапает слух, хотя фамильярное "Эрик" звучало бы еще хуже. Эрик лаконично кивает и усаживается чуть в стороне, снимая с жаровни греющийся чай. Я не успеваю увидеть, сделал ли он хоть глоток: Пелл, в отличие от меня, навыков не растерял и наседает быстро и агрессивно, так что я вынужден обороняться, теряя все преимущества роста. И хотя за много лет фехтование перешло для меня уже в разряд рефлекса, но я с досадой вижу: по точности сложных связок я сейчас уступаю. Вот уже два очка потеряно... На пятом подходе я перехватываю взгляд Пелла и понимаю, что в продолжении боя смысла нет. Пеллу фехтовать неинтересно, а я делаю ошибки, простительные для дилетанта, но недопустимые для человека благородного. Я кланяюсь, благодаря за бой и испытывая острую неприязнь к себе самому; а впрочем, чего я ожидал, пренебрегая регулярной тренировкой? Не стоит искать себе оправданий: проблемы, требующие немедленного решения, закончились, и самое время вспомнить об обязанностях не только перед семьей, но и перед самим собой. Эрик, наблюдавший за боем с азартом зрителя и явно расстроенный моим проигрышем, не удержавшись, отставляет чашку. — Не окажете ли и мне любезность спарринга, лорд? Пелл одаривает его выразительным прищуром, в котором удивление сочетается с недоброй насмешкой. — С чего ты взял, -цедит он, нимало не тревожась о моей реакции, — что мне интересно драться с барраярцами, Форберг? Во время войны — еще куда ни шло, а здесь ты мне не соперник. Я вижу, как у Эрика на скулах расцветают некрасивые пятна румянца; сдерживается он с явным усилием. — Пелл? — полувопросительным намеком вмешиваюсь в происходящее. "Ты разговариваешь не просто с "Форбергом", он мой младший, это в каком-то смысле его дом. Какого черта ты нарываешься, дружище?" Недосказанное увещевание оказывает действие: пожав плечами, Пелл вновь берется за оружие, кивком предлагая Эрику взять подходящий клинок. Я сижу, опершись подбородком на сплетенные кисти, и наблюдаю. На первый, неожиданно быстрый и хлесткий удар Пелла Эрик отвечает агрессивной защитой; да, запас сил и времени у него мал, несколько минут всего, и он старается выложиться полностью. В глазах у Пелла видна легкая скука, когда он аккуратно отражает атаки Эрика, раз за разом. Я сам знаю это чувство — верный спутник твоего превосходства, явного неравенства сил, когда каждое движение противника предсказано твоим опытом и умением. — Достаточно? — прямо посереди атаки насмешливо осведомляется Пелл. — Говорю же, ты мне не противник. Или ты благоразумно поддаешься, чтобы не превзойти своего Старшего? Что за ядовитый язык, и никакого почтения к дому. Впрочем, Пеллу простительно. Его кожа не отмечена шрамами, но того же не скажешь о душе. Война, как видно, не проходит бесследно для каждого, кого задела. Эрик, обуздав раздраженную горечь, нарочито медленным движением убирает в стойку меч, и я равно готов возблагодарить его сдержанность и рассердиться на нее же. — Нет, — отрезает он и честно прибавляет: — Я переоценил свои силы, и сожалею, что отнял у тебя время. Надеюсь в будущем оказаться успешнее. — Надеюсь, — бесстрастно отмечает Пелл. — И я предпочитаю официальное обращение в разговоре с малознакомыми мне людьми. "Лорд Пелл", на будущее. Что простительно для твоих сородичей в лесу, не подходит для цивилизованного дома. — Не смею вас более обременять, — цедит Эрик, окончательно замыкаясь. — Намерение было неудачным с самого начала. Иллуми, мои извинения. Он с кивком оставляет нас наедине. Право, я ни разу не был так близок к тому, чтобы в осколки разбить многолетнюю дружбу. — Что ж, — сообщает Пелл, проследив взглядом закрывающуюся дверь, — разумно не пытаться прыгать выше собственной головы. Ты хотел, чтобы я проверил, совсем ли он безнадежен? Что Эрик не безнадежен, я знаю и сам. Хотелось бы привести зарвавшегося вояку в чувство холодностью интонаций, но умению держать удар фехтовальщиков учат в первую очередь. — Хотел проверить твою, дружище, наблюдательность, — безмятежно отвечаю я, — каковы твои выводы? — А я должен был заметить что-то особенное? — пожав плечами, интересуется он. — Хочешь сказать, ты не заметил, как он держит спину? — удивляюсь я вполне невинно. — Ты же мне когда-то хвалился, что по походке бойца, входящего в зал, легко определишь количество стычек, в которых он побывал. Пелл отпивает чая, ставит чашечку на край подставки из душистого дерева. — А, ты об этом, — слишком небрежно отвечает. — Да, зажат чересчур. Что-то я читал у наших мудрецов про пагубный эффект барраярской выправки. — Это не выправка, — качаю я головой. — Или, по крайней мере, не только она. Если забыть о зажатости и недостатке опыта, он показался тебе потенциально неплохим фехтовальщиком? — Да, — соглашается Пелл рассеянно, но без колебаний, — у него могут быть перспективы: лет через десять усердных тренировок. Он наблюдателен и не бездарен, но даже твой сын держит оружие в руках крепче. Полагаю, этот сомнительный комплимент мне стоит принять на свой счет, оставив на долю Эрика поздравления с выздоровлением. О чем я и сообщаю, и теперь наступает мой черед скрашивать молчание чаем. — Болел? — переспрашивает Пелл, покачивая оставшийся глоток с мельчайшей чайной пылью на дне чашки. — Проблемы с адаптацией или прививки не сделал вовремя? Предположение отчетливо отдает традиционным неудовольствием человека, считающего инфекционное заболевание вызовом роду человеческому и результатом личной глупости заболевшего. — Что ты, — качаю я головой. — Раздробленный поясничный позвонок и полгода без лечения. Стоило сказать это хотя бы ради того, чтобы увидеть, как широко умеют раскрываться обычно прищуренные карие глаза. — Полгода? — недоверчиво переспрашивает Пелл. — Ваша семья никогда слишком не интересовалась медициной, но все равно со стороны твоего брата запускать этот случай было слишком. Если ты ничего не путаешь, твой младший должен ходить по дому с палкой и не переступать порог этого зала. — Полгода, — подтверждаю я. — Ничего не хочешь изменить в своем прогнозе, Бойцовый? Учти, барраярцы живут меньше — следовательно, делают все быстрее. — Ах, конечно же, и шестимесячные дети у них уже кусают сырое мясо, — саркастически соглашается он, однако уверенности под этой колкостью немного. — Поживем-увидим. Ты всегда любил трудные задачи, Иллуми, но эта может не иметь решения. Сделать из инвалида — фехтовальщика, а из барраярца — члена своей семьи... тебя спасет разве что упрямство. — Благодарю за комплимент, — отвечаю в тон. — Мне действительно хотелось бы, чтобы время от времени с ним фехтовал и ты. Так он восстановится быстрее. Впрочем, я сомневаюсь в том, что эта затея не закончится лазаретом, если вы приметесь при каждой встрече заново переигрывать войну. — Что ж, немного поучить его фехтованию и смирению было бы полезно, — парирует уязвленный Пелл, и мне приходится поправить сказанное. — Фехтованию. Я буду тебе очень благодарен, если им ты ограничишься, друг мой. — Я — ограничусь, — веско сообщает оправившийся от изумления Пелл. — Второму он научится сам, если способен делать выводы. С виду он обучаем. Хотя самолюбив не по способностям. Ох, кто бы говорил о самолюбии... мы все трое хороши. — Его врожденная гордость получила почву, — спокойно замечаю. — Для члена моей семьи это нормально; я бы обеспокоился, случись иначе. — Надо полагать, Хисока подбирал его именно по этому качеству? — небрежно уточняет Пелл. Мне приходится проглотить ярость, с недавних пор вспыхивающую при имени братца. — Не думаю, — отставив свою чашку, отвечаю уклончиво, — но его выбором я доволен. Это правда, и она стоит того, чтобы прозвучать вслух. — И ты его еще оценишь, — добавляю, усмехаясь. Я очень удивлюсь, если два таких задиры не найдут общего языка... и да хранят их боги от тяжелых ран. — Очень мне надо оценивать варвара, — хмыкает Пелл, поднимаясь. — Ты — мой друг. А он, пусть по странному стечению обстоятельств и твой Младший, все же изначально генетический брак, невоспитанный и необученный. Но пока ты им доволен, на остальное можно закрыть глаза. — Я буду благодарен, — повторяю, не желая заново ввязываться в спор, — если ты примешься за нас обоих. Кажется эта фраза — последняя точка в примирении. Неловкая напряженность, чуть было открыто не вылившаяся в обоюдную обиду, если не забыта, то похоронена глубоко. Желая сгладить ее мельчайшие следы, мы с нарочитым оживлением обсуждаем последние новости: кого повысили в чине, кто заключил генетический контракт, какие планируются концерты столичной оперы и светские приемы... — Ты ведь не намерен провести этот сезон вдалеке от событий света? — интересуюсь полувопросительно. — Ну да, — подтверждает Пелл. — Конечно, мои обязательства не идут в сравнение с твоими, ведь я не обременен семьей... — ...обременят и тебя, не сомневайся, — подхватываю я. — Я слышал, лорд Хар всерьез подыскивает тебе невесту. — Он занят поисками достойной меня пары последние пятнадцать лет, — отмахивается Пелл. — Поверить не могу, чтобы его требованиям наконец удовлетворил хоть один контракт. И даже дед не говорит о моей потенциальной супруге так часто, как ты о своем дикаре. Он твой новый проект? Или просто новый сердечный друг? — Он — вдовец моего брата, — твердо отвечаю я, поднимаясь и провожая гостя до машины. — Будь с ним бережен. — Как с яйцом феникса, попади оно мне в руки, — уверяет Пелл, и мы прощаемся до следующей встречи.