Победивший платит

Дверь фехтовального зала я закрываю очень аккуратно, чтобы не хлопнуть со всей силы. Не нашедшая выхода беспредметная злость зудит в сжатых кулаках, подначивая на глупости, о которых я после пожалею. Поэтому ограничиваюсь одной-единственной — схватив свою старую куртку, сбегаю из дому: пинать сухие листья на дорожках парка и думать о случившемся. Что меня так обозлило? То, что меня победили? Первым клинком Барраяра, а то и всей галактики, я себя никогда не считал. Случалось быть побитым и в тренировочном поединке, и даже на дуэли — бог миловал, отделался тогда дыркой в боку, а не в сердце (а еще гауптвахтой потом, и хорошо, что ею одной). Немного неприятно получить щелчок по носу именно в том, что считал своею традиционно сильной стороной, но, в сущности, сам виноват. Полгода без тренировок, и нечего надеяться на чудо. Он показал, что превосходит Иллуми, а Иллуми без большого труда справляется со мной, выводы очевидны. То, что меня оплевали? Надменный гем-лорд со всем возможным фырканьем и ядом продемонстрировал, как я ему не нравлюсь? Тоже мне, открыл Южный Континент. Я его обожаю не больше, чем он меня, война закончилась слишком недавно, и если с гражданскими цетами как-то удается поиграть в мысленную игру "у нас нет личных счетов", то с кадровым офицером этот номер не проходит. Попытку стереть оппонента в порошок словесно вместо прямого мордобития (или использования чего-нибудь колюще-режущего, в изобилии развешанного по стенам) следует считать образцом вежливости и примером миролюбия. То, что друг моего любовника меня окатил пренебрежением на глазах у последнего? Ревность, так, что ли? Может, и ближе к истине, но не разумнее первых двух пунктов. Хорошо еще мне хватило ума не переминаться там под дверью, пытаясь вслушаться, на какие лады склоняют два цетагандийца мою барраярскую фамилию. Вряд ли я всерьез опасаюсь, что Иллуми вдруг встряхнется, посмотрит на меня трезвым взглядом, вздохнет — "и с кем я связался?", — и постарается отдалиться от "дикаря". Я, конечно, параноик, но не сумасшедший же. Прекрасно помню, как он какой-то час назад говорил о своих намерениях зарвавшегося приятеля осадить, если что. И осадил бы, не вылети я сам спешно за дверь. Да не на них я, кажется, сердит. На себя. Оцетагандился дальше некуда, стараюсь изо всех сил понравиться раскрашенными гемам, из кожи вон лезу, чтобы сойти за своего... Не отказываюсь уже, сам тянусь. Ловушка между "быть нужным" и "быть свободным", а шансов вернуться на Барраяр не осталось давно. Был бы хотя бы один... нет. Один шанс — это слишком мало, чтобы воспользоваться, и слишком много, чтобы пережить неудачу. Соблазнительная безысходность, чего уж говорить. Небо уже темно-синее, и сквозь частую паутину веток тепло светятся окна дома. Единственного дома, в стенах которого меня соглашаются принимать. Но лишь когда я улавливаю издалека шум двигателей отъезжающей машины, я рискую туда вернуться. Под кров, под защиту, под опеку. Мне от этой мысли так же неловко, как, наверное, Иллуми от случившейся недавно сцены. * * * — Не злюсь я на твоего Пелла, — объясняю я в который раз Иллуми, формально не покривив душой. — Стыжусь, это есть. И расстроен. Он прекрасно дал мне понять, что даже в вещах, которыми я традиционно гордился, я ничего не стою. — Усмехаюсь почти зло, вопреки всем своим словам. — Я мало чего умею в этой жизни. Гордиться своими боевыми подвигами здесь мне точно не с руки. Одни не оценят, другие возненавидят, а третьи просто полюбопытствуют, что я, такой из себя патриот, вообще на Цетаганде делаю. Кем твои приятели меня считают, перебежчиком, да? — Чушь, — роняет уже раздосадованный предыдущим разговором гем-лорд. — Твой имидж с моим связан, как собака с цепью — как ты думаешь, знающие меня люди могут поверить, что я буду уважать перебежчика? — А ты думаешь, они вообще верят, что ты меня уважаешь? — огрызаюсь автоматически. Нечего на меня голос повышать, хоть ты и Старший. — Укрощение уважения не требует. — Глупости, — отрывисто сообщает он, раздраженно дернув головой и мотнув распущенными прядями. Потом смотрит на меня пристально, точно оценивая тяжесть состояния, и немного снижает тон. — Мне нужно, чтобы они тебя приняли, и я не об одном тебе забочусь. Я хочу, чтобы ты здесь акклиматизировался и никуда от меня не делся. Без адекватного общения с обществом это невозможно — тебя потянет куда-нибудь, где тебя будет уважать не один лишь любовник. — Что же, считаешь, мне чье-то там уважение дороже того, что есть между нами? — возмущаюсь неподдельно. — Хорошо ты про меня думаешь, спасибо. Ты мне дорог и нужен, понятно? Да что со мною? Это почти... признание, а я его раздраженно швыряю любовнику в лицо, словно перчатку во время ссоры? Иллуми усмехается безрадостно. — Это у тебя национальное или пожизненная привычка? Непременно за кого-то держаться или быть кому-то верным. Носить чью-то форму? — Мы форы, — вставляю веско. Да. "Мы". — Это военная каста, как и гемы, хотя у вас, кажется, некоторые позволяют себе роскошь об этом забывать. — К чему такое количество солдат в мирное время? — пожимает плечами Иллуми, сворачивая с личной на военную тему. Не сказать, что одна безопасней другой. В моем прошлом не было ничего, кроме войны, а на войне — иных врагов, кроме размалеванных цетов. — Во-первых, не солдат, а офицеров, — педантично поправляю я его, фиксируясь на деталях, чтобы не срываться на эмоции. — А во-вторых — охрана, гарнизоны, пограничная служба, военное обучение, оружейное дело — мало ли что. Говорят же: кто не желает кормить свою армию — будет кормить чужую. Нашу правоту подтвердила практика. "Да, мы победили, пожертвовав целым поколением и пятью миллионами человек. А цеты ушли, оставив нам технику и космопорты". Все верно. Только имею ли я теперь право на это "мы"? Иллуми фыркает. — Меня просто удивляет, а иногда и злит ваш подход к жизни. И к военному делу в том числе. Ваш император в своей гордыне положил полстраны, вместо того, чтобы процветать под рукой Цетаганды. Да, войну начали мы, но это не повод во всем считать ваши обычаи и ваш строй безупречными. Не желаю это даже обсуждать. — Наши обычаи нас устраивают. У нас дома осталась куча всего, что нужно — и должно — менять, но форская верность Империи — не из этой категории. Так что уж не прохаживайся на ее счет, ладно? — Постараюсь сдержаться, — неискренне обещает Иллуми. — Хотя это будет сложно. Эта ваша высшая ценность отражается не только на обществе, но и на твоих личных принципах, и некоторые из них кажутся мне полнейшим и жесточайшим варварством. Картинно развожу руками. — Но они же мои? Примирись с тем, что у тебя в доме завелся варвар. Или я навязываю эти принципы тебе? — Нет, хуже, — отвечает мой любовник зло. — Ты себя изводишь из-за страны, которая, не попытавшись разобраться, мгновенно зачислила тебя в шпионы, или кем там тебя считают твои сородичи. — Знаешь что, — рявкаю, постепенно закипая уже всерьез, — потрудись не объяснять мне, что моя родина меня недостойна. Это как минимум оскорбительно. Если мы заговорили об оскорблениях... ох, дела плохи. Может, мне все-таки удастся объяснить мою позицию логически, не доводя дела до ссоры? — Будь я уверен, что попал сюда лишь из-за цепи нехороших случайностей, то мог бы заорать "Люди, да за что же это? Я не виноват!". К сожалению, я виноват и точно знаю, в чем именно. Это меняет дело. На то и даны нам принципы, чтобы им следовать — а пойдешь на компромисс хоть раз, и неизвестно заранее, как оно тебе аукнется. Формально я виновен... в измене. Иллуми передергивается, как от холода, хотя в комнате стоит обычно комфортная для него прохладная свежесть. — Чушь. То, что ты попал именно в этот лагерь, и то, что Хисока положил глаз именно на тебя, и вся завязка этой истории — вот это именно случайности. Я невесело усмехаюсь. — Расскажи мне кто-нибудь мою же историю, в любом из двух вариантов: про офицера, который лег под врага, спасая свою шкуру, или про барраярца, который согласился пойти замуж за цета... я бы выразился исключительно непечатно. Да, я разделяю принципы моего общества и горжусь ими. Пускай они бьют по мне самому. Есть такое понятие: мораль, знаешь ли... Она у меня вот тут, — для наглядности стучу пальцем по грудине, — и извлечь ее оттуда даже из самых благих намерений тебе не удастся. — Ваша мораль жестока и нелогична, — рубит с плеча Иллуми. — И странно, что ты воспринимаешь ее как должное. Даже самого порядочного человека обстоятельства могут прижать так, что не вывернешься. Да и то — ты же не секреты военные выдавал? — Когда порядочного человека прижали, у него остается стандартный выход. — Ножом по горлу или пулю в висок, вот именно. Не самая лучшая тема для разговора с любовником? Досадливо хмыкаю и хлопаю себя ладонью по колену. — Тебе охота считать, что ты один тут понимаешь, как надо жить? Переспорить я тебя не смогу, факт, а вот поссориться мы рискуем. Иллуми, судя по интонациям, моими словами не убежден, но решает махнуть рукой: — Ладно, делай как знаешь и лелей свои принципы — твои проблемы, в конце концов. Жаль, что ты не даешь тебе помочь. А переделать меня под свой образец значит помочь? Да, отдам Иллуми должное: ему нравится обо мне заботиться. Беда в том, что грань между "заботиться" и "контролировать" такая тонкая... Или в этом и дело? Может, лишь отвечая за меня и управляя мною полностью, он чувствует себя со мною... в безопасности? Ну так мое чувство безопасности изо всех сил противится попыткам растворить то, что я считаю своим "я". Нет уж. Мне нужно право наступать на собственные грабли и обязанность платить за собственные ошибки. За двадцать лет войны в барраярскую кровь въелся принцип "Империя правее человека", если бы не он — мы бы не победили. Не стоит Иллуми силой рвать последние ниточки, связывающие меня с моим миром. Даже трижды ради моего блага. Не дамся. Так что, поморщившись от излишнего пафоса, тем не менее считаю нужным сказать: — Моя совесть — это действительно мои проблемы. И слава богу, что она у меня хоть немножко сохранилась в этой роскоши. — Слегка потрясти основы вбитой в тебя морали — почему нет? Если она действительно верна и логична, ее это только укрепит; если нет, так нечего за нее и цепляться. Тоже мне, искуситель нашелся. — Это будет жульничество, понимаешь? — спрашиваю тихо, уже не надеясь, что он меня действительно поймет. — Попытка подогнать задачку под ответ. Другого человека я бы за такое осудил, а себе предлагаешь сделать поблажку? — Осудил, да? — медленно тянет он. — Если человек заплатил собой за возможность выжить, так он уже черт знает кто? — Да, потому что сразу платишь лишь половину цены! — огрызаюсь в полный голос, дергая головой, словно зло отбрасывая что-то. — А вторую... Осекшись, не знаю, как продолжить. Сколько мне еще стыдиться? Всю жизнь? Пока не случится чудо и мне не придет указ с императорской печатью, прощающий за грехи вольные и невольные? Или письмо от родных, которые в лучшем случае считают меня погибшим, а в худшем — выродком? Увы, не та у меня ситуация, когда наказание одновременно означает и прощение. — Вот-вот, — едко подхватывает Иллуми, угадав все недосказанное. — Полгода ты ешь себя поедом за одно-единственное, трижды оправданное решение! До конца жизни собираешься? А он собирается всегда меня этим попрекать? Что ж. Раз мой цетагандийский приятель так резко реагирует на мою слабость, выход только один — скрыть и спрятать. Иллуми начался в моей жизни позже, и зачеркнуть прошлое не в состоянии. Уязвить — да. Но не исправить дело. — Ты прав, — киваю спокойно. — Давай договоримся? Ты от меня больше слова не услышишь на эту тему, а я не буду получать от тебя рецептов, как мне устроить свое душевное спокойствие. И мы будем радоваться обществу друг друга. — Предлагаешь мне фальшивку? — вскидывается Иллуми сердито. — Такого красивого Эрика Форберга, фарфоровую куколку без проблем. Сахарную конфетку. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы ты себя простил. — А пока я себя не простил, я тебе, значит, не подхожу? — бросаю в сердцах. Иллуми зло щурится и выговаривает негромко, отвратительно четко: — Почему же? Любовник ты очаровательный. Приехали. Я тебе что, забава для постели, дражайший мой гем? Получается, что да. А чтобы стать чем-то большим, я рылом не вышел, дикая кровь подкачала или тараканы в голове недостаточно изысканной селекции? — Это вряд ли надолго. Полагаю, тебе уже подсказали, что дикий барраярец — не высший класс для любовника, — усмехаюсь, но вместо улыбки получается уже оскал. — Ну что ты, — у ноздрей подергивается мышца, — если рассуждать логически, то как раз в постели у нас все в порядке. А в остальном... Мои любовники не позволяли себе десятой доли того, чего ты даже не замечаешь, а я вынужден терпеть! Обидно до того, что ладони холодеют. Впрочем, все закономерно, не так ли? Удивляться следовало сладкой идиллии, а не тому, как быстро она рассыпалась. За час? Два часа? — Извини, что чересчур много себе позволял. Надеюсь, у моего преемника с этим проблем не будет, — цежу сквозь зубы. — Надеюсь, больше я не влюблюсь, — парирует Иллуми быстро. — Если это предполагает отсутствие права даже позаботиться о собственном избраннике, то мне даром не нужна такая затея. — Издевательство это, а не забота! — взрываюсь. И, похоже, обычная для него манера обращения с близкими — операцию над Фирном я же наблюдал? — Якобы ради моего блага заставлять меня делать выбор между человеком, которого... моим человеком и моей страной. Пусть бывшей. Хватит с меня! — Хватит, тут ты прав. — Он разворачивается; в потемневших глазах плещется горячее бешенство. — Желаешь и дальше считать себя шлюхой и предателем, лежа в моей постели — вперед, но меня в ней не будет! Все-таки выставляет. Уже формально. Конец каникулам. — Как скажешь, — отвечаю тихо и так спокойно, что сам себе удивляюсь. — Ты в этом доме хозяин, тебе решать. — Я в этом доме давно не хозяин, — глухим от обиды голосом сообщает Иллуми, почти отвернувшись от меня. — Можешь записать на свой счет еще одного цета. Сильнее тебя я быть не могу, а по-другому не умею. Если бы не эти слова, я бы уже вылетел из комнаты, хлопнув дверью и ожесточенно прикидывая, в каком порядке лучше укладывать свои скудные пожитки в сумку. Но судя по голосу, Иллуми обиделся всерьез. Как будто не он меня сейчас пренебрежительно поставил на место, а я его оскорбил черной неблагодарностью. Как будто... ему действительно невыносимо то, что он не в состоянии контролировать на все сто процентов, и отгораживая от него кусок своей жизни, я его предаю. Сажусь в кресло, подобрав ноги и обхватив колени руками. Молчу. Иллуми шагает по комнате, как зверь, посаженный в клетку. Просторная прежде гостиная стала неуютно тесна для двоих. Хуже всего, что я мог бы постараться стать таким, как желает мой цет. Осталось немножко, чтобы из дикого варвара и военного фанатика превратиться в цивилизованное на здешний манер создание. Раствориться в здешней упорядоченной роскоши, как сахар в кипятке. Невелика ценность. Желание быть нужным держит крепче привязи. Изменить себя? Изменить ему? Ненавижу быть предателем. Четверть часа молчания невыносимы, как ожидание обстрела. Наконец он оборачивается, первым разбивая тишину: — Что теперь? — Не знаю... — отвечаю честно. Холодно в комнате — дует так, будто за окном зима, и я ежусь, стараясь найти позу покомфортнее. — Мои... принципы — это не болезнь, а часть меня, и не самая худшая. Если уж ставишь мне ультиматум, они или ты, дай хотя бы подумать. Иллуми молча сдергивает с соседнего кресла покрывало и отдает мне, а сам присаживается на подлокотник. Ладонь, которой он накрывает мою, неожиданно горячая. — Мы друг друга опять понимаем превратно, — тихо сообщает он. Прижимает к себе и крепко держит. — Я тебя не гоню. Просто не могу видеть, как ты носишь это в себе, словно отраву. — Заботишься обо мне? — Невеселое фырканье, несмешная шутка. — А я — о тебе, стараясь отгородить тебя от своих проблем и лишний раз промолчать. А ты из того же резона пытаешься меня лечить всеми доступными методами, вплоть до хирургических. Смешок, горький до невозможности. — Я тебя напугал? — Нет. Ужаснул. — И пока он не успел обиженно вскинуться и отойти со словами: "Так какого черта ты делаешь в моей комнате, постели и жизни?", объясняю: — Тем, что я не ответил тебе моментальным отказом, а принялся раздумывать, стоит ли неделя с тобою двадцати моих прежних лет. — Решай, — кивает он. — Просто знай, что... ты можешь меня бесить, мне может не нравиться моя зависимость, я переживу, если ты меня бросишь, и я хочу быть с тобой. — "Не хочу расставаться, но приму твое решение?" — осторожно переспрашиваю. — Вроде того, — кивает Иллуми, мазнув щекотной гладкой прядью по моей щеке. — Но если мы вместе, у меня есть право тревожиться, выяснять причины твоего разлада и пытаться его устранить. А ты вправе защищать свою территорию, чем и занят. Но есть некоторая разница — я перед тобой в долгу. И можешь не тратить сил зря, доказывая мне обратное. Только этого еще не хватало! Мотаю головой. — Предпочитаю раз и навсегда простить этот долг, если он и был. И забыть. Иллуми смотрит долго и пристально, прищурив глаза. И взгляд нехорошо оценивающий. — Вот так просто возьмешь и простишь мне то, кем оказался Хисока, и то, что тебе пришлось пережить по его милости? — Да, — решительно. — Мне плевать, кем был твой брат. Есть только ты и я, и никто посторонний между нами не встанет. — Вот и замечательно. Ты прощаешь себя, для меня это будет достаточным поводом счесть свой долг уплаченным. Смешок вырывается у меня помимо воли и несмотря на весь драматизм ситуации. — Ты дебет с кредитом не перепутал, а, Иллуми? С такой гордыней просить прощения долга — это еще надо уметь... — Я мало что могу для тебя сделать всерьез, — задумчиво кивает он. — А собственное бессилие меня только бесит. Прости. — Он погружается в долгую задумчивую паузу, но из объятий меня не отпускает. Наконец произносит решительно. — Я знал Хисоку. А теперь знаю и тебя. Я не верю ни в твою виновность, ни в случайное стечение обстоятельств, и я наизнанку вывернусь, но решу эту загадку. Обещаю. И прошлое перестанет тебя мучить. Он шумно выдыхает и ссутуливается. Так, словно решение принято и можно теперь обессиленно расслабиться. И мы сидим молча, бок о бок. Обнимаясь. Выглаживая друг друга ладонями, смывая злость, обиду, усталость, дурацкое непонимание. Снимая ее рукой, как статическое электричество с шерсти. Вжимаясь в знакомое уже тепло и где-то краешком сознания отмечая, как стихает запредельная дрожь в мышцах. Его? Моих? Когда мы молчим и обнимаемся, мы — идеальная пара. Когда мы ругаемся, это словно кто-то пилит по-живому. "Когда я успел так с тобою срастись?" * * * В ближайшие несколько дней я успеваю убедиться, что обязанности Старшего состоят не только в том, чтобы хмурить брови на непослушных членов клана. Иллуми с извиняющимся видом уединяется в своем кабинете: то, как он сообщает на ходу, с управляющим, то с семейным стряпчим, то ради каких-то деловых звонков, то просто в обществе толстого тома из библиотеки, озаглавленного поэтично — "Сплетение ветвей". Однако на мою шутку относительно увлекательного эротического романа он рассеянно бросает "Это брачный кодекс" и скрывается за дверью. Ну да, его старший мальчишка достаточно молод, но это не помеха спланировать выгодную для семьи помолвку загодя. Порой дела отпускают Иллуми, лишь когда темнеет. А поскольку по традиции, объявленной мне в первый же день появления здесь, за ужином в доме собирается вся семья, то в дни, когда леди Эйри удостаивает нас своим визитом, от нашего долгожданного уединения еще час отъедает светская беседа за безупречно накрытым столом. Лишь потом он остается со мною: умаявшийся, нежный, немножко виноватый, словно обещал мне свое общество двадцать четыре часа в сутки, да вот не сдержал обещания. Наши вечера когда удовлетворенно-спокойные, когда — озорные и достаточно бурные, а ночи по-прежнему полны, но утром мой любовник вновь скрывается за дверью кабинета. Так и надо — я понимаю, что забросив все в последние несколько недель, он вынужден наверстывать сейчас. Предоставленный на день самому себе, я решительно встряхиваюсь и намечаю план действий. Тренажерный зал-бассейн-тир — для тела, и кое-что для духа, чтобы не скатиться в праздные размышления о том, как я сам испоганил свою жизнь и какого рода покаяние мне теперь следует избрать. Светское безделье — особый род занятий, мне по скудости ума никогда не бывший доступным. Это инопланетникам простительно считать форов аристократами — но мы военные, и среди нас умельцы без толку проводить время, не занимаясь ничем, составляли скорее исключение. Переквалифицироваться в светского хлыща к середине жизни мне не хочется. Значит, надо найти себе занятие. В эти поиски я и пускаюсь, жалея лишь о том, что нельзя размышления подстегнуть кружкой доброго пива. Что я умею? Воевать, безусловно, но и армейская, и похожие на нее карьеры мне на Цетаганде заказаны. Скорее руку себе сам отрежу, чем возьму в нее оружие на благо цетов. Телохранитель, наемник, военный инструктор, полицейский — имею возможность, но категорически не имею желания. Насчет большинства мирных профессий, напротив, имею желание, но не возможность. Что еще остается из моих экзотических умений? Инструктор по экстремальному туризму? Заманчиво, но, боюсь, ни один вменяемый цет не доверится барраярцу в опасной ситуации, а невменяемые мне и самому не нужны. Картография? ориентирование на местности? лошади? Оружейная лавка, манеж, тир? А ведь еще неясно, как отнесется очень чопорный Старший Эйри к идее, что член его семьи работает берейтором... Цетагандийские информсети оказываются настоящим лабиринтом — увлекательным, мудреным, вызывающим у непосвященного головную боль, и ответ почти целиком зависит от того, насколько правильно составишь вопрос. Но, продираясь сквозь их хитросплетения, я постепенно вылавливаю крупицы нужной информации, складывая ее про запас. А когда место в распухшей от новых сведений голове заканчивается, прибегаю к логике. Я ведь не первый чужеземец, заброшенный судьбой на эту планету. Помнится, Иллуми меня возил в сувенирную лавку? Водитель должен знать ее адрес. Когда я возвращаюсь из магазинчика с пустыми руками, нагруженный лишь карточкой с номером комма, день близится к концу. Внук владельца, парнишка лет шестнадцати, заболтал меня с подростковой непосредственностью, помноженной на радушие хорошего продавца. Убедившись, что украшения для прически, перстни, медальоны и памятные безделушки в витрине интересуют меня меньше, чем возможность поговорить, он щедро поделился своим опытом: и что "цеты странные, но с ними можно иметь дело", и что "инопланетников в городе не каждый день встретишь, нам надо друг за дружку держаться", и что "приезжим взрослым тяжело привыкать, особенно если сразу в столице". Я показал ему, как отличать прессованное дерево от натурального, получил приглашение зайти в пятницу на чай и уехал, подсмеиваясь над тем, что уже успел завести собственные знакомства. Иллуми дожидается меня в гостиной, попивая аперитив. Видеть моего гем-лорда в такую рань, когда солнце еще не зашло, за столом и со стаканом в руке, а не в кабинете с и с бумагами — уже радость. Мы обнимаемся, перебрасываемся незначащими фразами, я рассказываю, где был (хоть и испытываю немного неловкости при мысли, что уехал из сувенирной лавки без подарка для него). Терране — хорошее знакомство, ведь, если вокруг меня одни цеты, полезно иметь независимую точку отсчета; так я меньше себе кажусь диковиной из зоопарка. Иллуми горячо поддерживает идею, и все же... паранойя это у меня или я научился читать мимику под гримом, но в его поведении проскальзывает какая-то натянутость, когда он просит пойти с ним в кабинет и послушать "один разговор". Я напрягаюсь, предполагая очередную беседу с кем-то из друзей, который, очевидно, захочет высказать мнение, насколько я дик и не подхожу для этого дома... но объяснение оказывается неожиданным. — Я кое-что узнал о Хисоке, — сообщает Иллуми сумрачно, открывая передо мною дверь. Я напрягаюсь. Что еще успел натворить покойник, пока был вполне живым? Не люблю сюрпризов, а этот, судя по хмурому виду Иллуми, неприятный. Кажется, ему и самому неуютно — он вдруг ловит меня за руку и сплетает пальцы. Иллуми быстро включает запись. Изображение над пластиной комм-пульта чуть подрагивает. Незнакомый цет — молодой, чуть сутулящий плечи, с короткой военной стрижкой, лишь сбоку спускается тонкая, перевитая шнуром косица. Классический офицерский грим — желтый с черным, лейтенант. Совершенно неизвестная мне морда. Этому-то я чем наступил на хвост? Одним тем, что барраярец? — Он служил вместе с братом, — поясняет Иллуми. — Это я прокручу, там приветствия и всякие реверансы, — бормочет он, движением пальцев листая запись. Как назло, слышен обрывок фразы, — "...упрямцы не понимали доводы разума просто потому, что не умели их прочесть", мой любовник поджимает губы с досадой, я морщусь. Запись взвизгом пролетает дальше. — Вот. "...Я слышал, Хисока предчувствовал свою гибель, и эти предчувствия были причиной несвойственных ему метаний", — произносит голос Иллуми из динамика. "Я поддерживал достаточно тесное знакомство с полковником, невзирая на разницу в чинах, — скромно хвалится гем-лейтенант. Мне неприятно глядеть на молодую надменную физиономию с заплетенной желто-черным шнуром косичкой и припоминать, видел ли он меня у коменданта и запомнил ли в лицо. Но информация стоит того, чтобы потерпеть. — Да, он, кажется, нервничал, но это было связано с вопросами службы и ни с чем иным. Если в этом потоке обыденности вы можете найти жемчужное зерно — спрашивайте, моя память к вашим услугам". "Мне кажется, — невидимый Иллуми мягко наводит собеседника на интересующую его тему, — служба в таком месте крайне утомительна, порой оскорбительна для чувств, но именно рутинна, нервной ее не назовешь". "Конец войны, — доверительно сообщает офицер так, будто это все объясняет. — Наша гордость была уязвлена необходимостью признать поражение перед барраярскими дикарями и торгашами-инопланетниками. Полковник, бывало, жаловался и мне за чашкой чая на превратности судьбы: на глушь, на нелепости, на идиотов из комиссии..." "Комиссии? Что можно инспектировать в концлагере, простите мне штатское невежество, — количество бараков?" — Смешок Иллуми отдает нарочито презрительным легкомыслием. "Межпланетная юридическая комиссия, — досадливо выговаривает, точно сплевывает, гем-лейтенант. — Штатские любители порадеть о чужих правах и обвинить нас в недостаточно нежном обращении с варварами, снимающими скальпы с живых людей". "И что их не устраивало в обращении Хисоки с недостойными его уважения?" — Голос из динамика холоден. Иллуми, сидящий рядом со мной, не глядя нащупывает мою ладонь и сжимает. "Вряд ли шла охота персонально за головой полковника Эйри, — объясняет гем-офицер, — но его могла подвести слабость к простым удовольствиям. Хотя местные должны считать честью, когда на них обращает внимание кто-то из высшей расы, однако инопланетные либералы почему-то этого не понимают. — Презрительное фырканье, и тон сменяется на негромкий и доверительный: — Полковник всего лишь, э-э, потакал телесным желаниям, раз нечем больше в этой глуши было не развлечься. Скука. Каждый находил свое утешение, если мне позволено будет заметить. А выбор у него был невелик." "Но на подобных утешениях не принято жениться, не так ли?" — намекает Иллуми с различимым презрением в голосе. Усмешка кривит раскрашенное черным и желтым лицо. "Ну вы же понимаете... Остроумная уловка, не более. Временный союз, не обязывающий ни к чему, но способный уберечь от обвинения в насилии перед комиссией, будь она неладна. Лорд Хисока решил, что таким простым путем он сохранит свои погоны и, будем говорить откровенно, голову". Щелчок пальцев останавливает запись, картинка застывает. — Вот — произносит Иллуми мрачно, оборачиваясь ко мне, — и я принялся узнавать. Действительно, ваш дикий Барраяр додумался пригласить галактических правозащитников. Хисока был комендантом лагеря. Случись к нему придраться, на него повесили бы всех собак и устроили показательный процесс. Сексуальное принуждение — лакомый кусок для чертовых бетанцев. Ты мог пожаловаться, кто-то — проговориться... а за такое как минимум разжаловали бы. И этот хитроумный идиот не нашел ничего лучше, чем... узаконить. Скорее всего, чтобы придержать эту бумагу в запасе, если не понадобится, и аннулировать, когда расследование закончится. Теперь я точно знаю, что такое "как обухом по голове ". Все это безумие — лишь потому, что один раскрашенный ублюдок решил спасти свои погоны и подстраховать свою задницу? Странное ощущение. Понять, что в моей беде виноват не я один... что я оказался не просто пьяным дураком, подходящим предметом легкого розыгрыша, но объектом сознательно спланированной подставы. Непривычно. Мог ли я избежать этой ловушки? Ведь про межпланетную комиссию я, откровенно говоря, и не слышал. Я... не помню, как что либо подписывал, но под брачным свидетельством стоит даже не роспись — а, как принято у чертовых цетов, генная проба, зафиксированная отпечатком сетчатки. Иногда комендант наливал мне спирта от щедрот. Было. У меня не оставалось тайн, которые стоило хранить, мне некого было предать, даже пьяному в хлам, но... поморгать в глазок аппарата, не совсем понимая, что делаю, я мог. Достаточно ли это, чтобы считать себя виноватым до конца дней? — Слава богам, — устало договаривает Иллуми в ответ на мое молчание, — что он решил прикрыть свои грехи таким образом, а не убить тебя якобы при побеге. Ведь стоило тебе заговорить перед комиссией, и ему крышка... — Да я бы себе язык откусил! — вырывается прежде, чем я успеваю подумать. Сердце бухает, словно я километров пять пробежал. Шок? Злость? На покойника, уже истлевшего? На абсурд ситуации? Вот быть пристреленным при попытке к бегству после того, что я согласился стерпеть — это был бы настоящий абсурд. Иллуми смотрит на меня и молчит. Наконец мягко накрывает мою ладонь своей. — Он недооценил твою гордость. Либо не желал рисковать, подозревая, что есть другие свидетели, и счел за благо перестраховаться. Но только сам себя перемудрил. — Он вздыхает. — Я пол-дня провел за томиком "Сплетения", чтобы убедиться. Мой покойный братец не только негодяй, но и глупец. Формулировка брака, которую он для тебя выбрал, позволяет его легко расторгнуть, но этот развод не означает автоматической непринадлежности к семье. Проще говоря, он мог бы развестись, как и предполагал, но не мог бы сохранить это в тайне от меня. — И что? — переспрашиваю тупо. — Если бы он просто вернулся и рассказал мне, что женился на местном... — Иллуми делает паузу. Он молчит, и я мысленно договариваю: "...на дикаре, который оказывал ему интимные услуги, и, чтобы не поняли превратно, пришлось их прикрыть временным супружеством". Ни слова лжи. Уверен, полковник Эйри так бы и представил дело. — Я был бы весьма недоволен подобным выбором, и еще более — тем, что узнаю об этом браке как о свершившемся факте, но постарался бы смягчить ситуацию. И ведь чувствовал бы... хорошо, если презрение к несдержанности и гнев от нарушения военных правил. Но если мне бы пришлось ехать на ваш Барраяр разбираться — а пришлось бы, ты оставался в юрисдикции моего клана, — и я узнал бы те гадости, что знаю сейчас... Лицо его твердеет, на миг воцаряется неприятная тишина. — За подобный безответственный поступок по отношению к роду я бы его изгнал. И радовался бы тому, что мои права как Старшего позволяют наказать его не только за вред семье, но и за мерзостность натуры. Я буду последним, кто пожелает сказать доброе слово про Хисоку Эйри, но все же не слишком ли резко отзывается о нем родной брат? Его семья, его кровь... Не говорит ли в Иллуми подсознательная, неприличная по всем здешним понятиям ревность из-за того, что я?.. Черт. Неуютно как. — Все бывает. Иногда и фор, желая насолить родне, нарочно женится на шансонетке, которая в кабаке ногами дрыгает, — пытаюсь прояснить для себя ситуацию. — Вы... были в ссоре? — Нет, — качает головой Иллуми. — Хисока… — крошечная пауза, — не враждовал со мною и не был откровенно глуп. Безответственен, быть может. Поэтому я намерен узнать, кто посоветовал моему брату такой очаровательный вариант попрания семейных интересов. Ему явно помогли. — Ты параноик. Не думаю, что полковнику требовалась, — передернувшись зябко, — помощь в его развлечениях. Просто сослуживцы не видели в его... образе жизни ничего дурного. — Это скверно говорит о них, но не только, — отрезает Иллуми. — Видишь ли, Хисока никогда не был сведущ в нюансах законов, и даже мне, чтобы разобраться в них, необходимо было иметь под рукой кодекс. Кто угодно мог посоветовать ему ту или иную формулировку, сославшись на свою осведомленность, и братец бы последовал этому совету, не удосужившись уточнить разницу между "осенить крылом" и "взять под крыло". — Но зачем кому-то давать ему совет с дурно пахнущей начинкой? — все еще не понимаю. — Посмеяться? Поссорить вас? Таким сложным путем? — Возможно, кто-то метил на место Хисоки или желал, чтобы я раз и навсегда запретил ему служить. Да мало ли может быть причин, по которым один сослуживец мечтает насолить другому, — пожимает он плечами. — Это не важно. Важно, что я теперь предупрежден, это во-первых, и ты связан со мною, это во-вторых. — То есть, ты не можешь от меня просто так отделаться? — шучу, приобнимая его за плечи и с хорошо скрываемой тревогой ожидая ответа. Как понять, греет его этот факт или тяготит? — Именно, — Иллуми склоняется, легко целует меня, и застывший взгляд словно оттаивает. — Ты тоже, учти. Это мурлыкание "тоже" подчеркнуто голосом, растянуто. И почему оно звучит утешением, а не угрозой?