Победивший платит

Ажурный колпак фонаря рисует сложную мозаику света и тени, головоломку из расплывчатых темных и светлых пятен; темно-желтые блики ложатся на аккуратно подстриженный дрок, и благовония, выбранные милордом, пахнут медом. Принаряженный по случаю визита Эрик идет на полшага позади меня, незаметно и настороженно осматриваясь. Кажется, звучащая на пределе слышимости музыка и общее впечатление, производимое домом покровителя, вызывает в нем некоторую опаску. Милорд не встречает нас снаружи, как подобало бы в случае торжественного визита ради представления нового члена семьи, и я радуюсь тому, что Нару не стал пугать моего барраярца торжественной пышностью встречи. Хотел бы я знать — и узнаю, когда мы с Эриком останемся наедине — каким окажется первое впечатление, произведенное на него милордом. Нару ожидает нас в доме, и я стараюсь силой воображения стереть все годы, проведенные рука об руку, и увидеть его со стороны, как незнакомца. Среднего роста, остролицый, с тонкой естественной сединой в рыжеватых волосах и неявными признаками возраста на лице, покрытом безупречным гримом. Бледно-зеленый и шоколадно-коричневый, успокаивающая "растительная" гамма. Способны ли цвета цетагандийского грима успокоить барраярца в принципе? Но, кажется, я не зря так тянул с визитом, откладывал, со вкусом добиваясь все большего совершенства как в облике любовника, так и в его восприятии гармонии. Полагаю, Эрик сам не замечает, как привыкает к ненавязчивому изяществу деталей, ранее столь чуждому его натуре. В карих с зеленым глазах читается легкое любопытство и искреннее радушие: первое адресовано Эрику, второе мне. Еще бы, я обещал покровителю сюрприз, и этот сюрприз состоялся. Вежливо поклонившись, как то предусматривает этикет, я замечаю краем глаза сдержанный кивок Эрика. Надо думать, это максимум, для него возможный. Мы обмениваемся приветствиями и усаживаемся за чайный стол. Я намеренно не стал обучать любовника манерам, предпочитая преимущества естественности и наблюдательности неизбежным недостаткам заученных правил, и не прогадал. Младший, выражаясь фигурально, ступает в мои следы. Запах осенних листьев мешается с дымным ароматом чая, легкая светская болтовня, принятая между хорошими знакомыми, соскучившимися друг по другу и призванная дать новому гостю возможность освоиться, течет, перебирая мелкие камешки столичных новостей. Нару мягко, незаметно изучает Эрика: от кончиков волос до отсутствующего маникюра, словно пытается соотнести мнение о барраярце с тем, что видит перед собой. Как сказал милорд, приглашая меня сегодня: "К преклонным годам я стал не так жаден до инопланетных новинок и, узнав, что этот народ чудом вынырнул из тьмы забвения, не придал этому особого значения. Что ж, тем любопытнее будет знакомство". Намеки в словах покровителя прячутся, как слои парадных одежд друг под другом. Милорд ждет моего рассказа, незло упрекает меня в долгом отсутствии и успокаивает царящим в столице благополучием. Даже история с Бонэ потеряла в актуальности. — ...миледи Эйри просила передать вам свои приветствия и надеется встретить вас на вечере у лорда Табора, — сообщаю я, сочтя Эрика достаточно освоившимся, и Нару едва заметно улыбается. Вероятно, уже оценил общность не запаха, но стиля: на крепкой шее барраярца играет всеми оттенками запаха "Запад", кисти моих шпилек подернуты инеем "Севера". — Да, и не раз, я надеюсь, — придвигая к благопристойно попивающему чай Эрику тарелку сладких хрустящих завитушек, подтверждает милорд. — Ты всю зиму пробудешь здесь? Кажется, Нару более всего интересует тот же вопрос, что и остальных: не сошел ли я с ума, и что есть влюбленность в барраярца: причуда или синдром. — Полагаю, что так, — усмехнувшись реальной перспективе стать гвоздем зимнего сезона. — Не могу же я лишить свою семью радости светского общения. — И все Эйри так поразительно единодушны в намерениях? Максимум прозрачности намека, который может себе позволить Нару в желании узнать, как мне удалось примирить под одной крышей дикого барраярца, мою своенравную жену и себя самого, гордеца. — Я буду рад увидеть твоего Лероя, раз он уже достаточно взрослый, чтобы находить удовольствие в светских обязанностях, — тут же добавляет Нару. Маскировка? — Страстность в исполнении правил — этим ваша семья всегда отличалась, — добавляет он с усмешкой, и это, определенно, намек. — Тебе не слишком сложно оказалось с этим ужиться, Эрик? — Мне трудно достичь требуемого совершенства, но я надеюсь на снисходительность, — отвечает Эрик сдержанно. Сказать, что я им горжусь, означает сильно преуменьшить. — И прилагаю все старания, движимый личной заинтересованностью, лорд Нару. Мой Старший нашел приемлемый способ, э-э, мотивировать меня. — Я всегда полагал Иллуми способным юношей, — замечает Нару, обращаясь более к Эрику, — но впервые готов аплодировать его навыкам в тонком искусстве дипломатии. — Милорд, — укоризненно замечаю, — вы чрезмерно ко мне расположены. … И не будете на меня в обиде, если я вас ненадолго покину. Даже наоборот. Я не вижу признаков раздражения на породистом лице: Нару не снисходит до ревности, разумеется, и даже более того. Если только меня не подводят чувства, Эрик ему приятно любопытен, и, значит, мне стоит предоставить им возможность поговорить наедине. Получаса Нару хватит с избытком. Солнце медленно уползает за резную линию деревьев, кажущихся на темнеющем небе аппликациями из бархатной бумаги, поющие стрекозы хором провожают закат, я неторопливо возвращаюсь, налюбовавшись зрелищем. К моему удивлению, Эрика в гостиной нет, а рассеянно улыбающийся Нару мелкими глотками пьет чай. — Я подобрал мальчику более интеллектуальное занятие, чем слушать мои нотации, и отправил в библиотеку, — в ответ на мое немое изумление смеется покровитель, и я облегченно вздыхаю. От Эрика всего можно ожидать. — Как он вам показался? — спрашиваю, присоединяясь к чаепитию. — Мил. Но не так удивителен сам по себе, как я того ожидал, — кивает Нару. — Изумляет сама ситуация. Он попал в твою семью не по своей воле; тебя трясло при одном его имени; а нынче вы делите подушку, и никогда прежде я не видал в твоих глазах такого блеска. — Вы еще больше удивитесь, — вздохнув, признаюсь я, — но телесное притяжение действительно возникло гораздо позже, нежели мы научились разговаривать, сцепляясь не через пару десятков слов, а всего лишь раз за вечер. — Короткая пауза призвана дать мне собраться с силами. — Прежде того я дал ему право распоряжаться моей жизнью, а он вернул мне клятву. — Ты сошел с ума? — непроизвольно вырывается у Нару. — И он, видимо, тоже. Барраярец получил твою жизнь и отказался ею воспользоваться? — Возможно, мы оба сумасшедшие, — улыбнувшись, соглашаюсь я. — Во всяком случае, я безумно им увлечен, и, кажется, это взаимно. Нару изучает меня пристально, как изучал бы незнакомца. — Я не припомню за тобой таких сильных и быстрых увлечений, — констатирует он, наконец, и я понимаю: Нару встревожен донельзя. И на прямой вопрос, так ли это, он отвечает недвусмысленно и подробно: — Меня изумляет эта перемена. Возможно, мне придется теперь познакомиться с другим тобой, так непохожим на серьезного молодого человека, которому я столько лет покровительствовал. Неужели простой барраярец за недели сумел добиться того, чего не достигли мои уговоры за множество лет? — смягчая упрек улыбкой, спрашивает он. Перемена во мне так заметна? Потому ли, что Нару знает меня давно, или это очевидно всем? — Вы были правы, когда сказали мне, что однажды и я потеряю голову. Я не поверил и ошибся, а стоило бы прислушаться. Хотя осторожность мало что изменила бы в происходящем. — Но она не будет лишней теперь, — твердо говорит Нару. — Если идешь по льду, толщину которого не знаешь сам, нужно прислушиваться к треску. Тебя станут обсуждать — ты ведь это понимаешь? Еще бы не понимать. Уже обсуждают, и дальше будет хуже. — Это проблема. В особенности, учитывая тогдашнюю историю с Бонэ. Но скрывать Эрика, как постыдную тайну, я не намерен, а сплетни утихают, побежденные временем и спокойствием. — Если ты не хочешь, чтобы его запомнили в первую очередь как твоего экзотического любовника, помни о дистанции, мальчик мой, — советует Нару. — Хотя бы на первых порах. Мое предупреждение не запоздало? Я по достоинству ценю тактичность вопроса. — Нет, — уверяю я, — на людях мы держимся порознь и не демонстрируем ни приязни, ни отвращения. — Твой Эрик очень сдержан, это хорошо. Эти перчатки, полувоенный стиль, воротник под горло... Довольно необычно, но его украшает. Вызывающе, однако есть, на что взглянуть. — Хорош, правда? — вздыхаю я. — Он мастер загонять себя в жесткие рамки, и хотя они зачастую не гармоничны и непривычны, мне и это кажется до странного привлекательным. Признаюсь, эта чаша сладка, как никогда. — Потому, что первый глоток был горьким? — подшучивает Нару. — Или потому, что сам вкус экзотичен? Мальчик кажется безыскусным, недоверчивым, застенчивым. Внешность у него вполне обычная... если не считать прически. Короткая, как у пятилетнего ребенка. Честное слово, я поймал себя на мысли, что хочется погладить его по голове. — Она колется, — автоматически отвечаю я, чувствуя, как непроизвольно чешется ладонь. — Но дело не во внешности. — А в чем тогда? — спрашивает Нару серьезно, чуть подавшись ко мне. — Он страстен? — И это не главное, — подумав, отвечаю я. — Главное — я не встречал раньше такого самоотречения ради цели... даже одержимости, пожалуй. И он прям, как стрела — а это ли не достоинство? — И куда же смотрит эта стрела? Хотя из того, что он говорит, ясно одно — он желает остаться с тобою. — Хм, он и тут вырезан под меня умелой рукой, — замечаю я себе под нос. Нару привлекает меня поближе и протягивает руку, заправляя выбившуюся из-под заколки прядь волос на место. Знакомый аромат жимолости на секунду окутывает меня теплом и участием. — Что же, — улыбается он, — будь счастлив, мой мальчик, но помни: любовь вдвойне опасна, если любящие не свободны — от своих долгов или от внешних обстоятельств, не суть важно. В этом мягком полуобъятии я прикрываю глаза и не отстраняюсь от легкого прикосновения к моей щеке. * * * Темнота сада, разбавленная фосфоресценцией листвы и шевелящимися резными тенями, провожает нас до машины, вежливые прощания остались позади, мягкий толчок мощного двигателя — поехали. Эрик, уставший и тихий, сидит рядом и ощутимо закрыт. — Ты не обиделся, что мы с милордом поговорили наедине? — встревожившись этим молчанием, пытаюсь выяснить я. — Признаться, мы обсуждали тебя. А о чем он говорил с тобою? — Пытался выяснить, что я хочу... и что меня здесь держит, — после несколько затянувшейся паузы отвечает Эрик. — Несколько раз серьезно мне напомнил, чтобы я тебе, хм, не навредил. Честно, твой патрон... впечатляющ. Не знаю, насколько впечатлил его я. Ты ведь хотел, чтобы я ему понравился, да? Неужели я настолько преувеличил в глазах любовника важность этого визита? — Тебя так беспокоит его мнение? — осторожно уточняю я. — Оно для меня важно, но собственное — важней. — Как и для меня — твое, — соглашается Эрик. — Все мы завязаны в эту... цепочку зависимости. Я ведь правильно понимаю? — Абсолютно, — подтверждаю я. — Цепочка, или, скорее, костяная головоломка, такая, из нескольких резных шаров, один в другом. — Я хочу, чтобы Эрик понял, насколько благодетельно и безвредно такое влияние. — Покровитель может советовать, поучать и воспитывать, но его власть заканчивается там, где ставит границу младший. Нару желает мне добра, и если для моего благополучия требуешься ты, он не станет оспаривать моих желаний. А у вас разве нет системы покровительства? — В таком виде нет, — качает головой Эрик. — Протеже по службе — бывает. А у вас... оно очень личное. — Так и есть, — кивком сопровождаю я свои слова. — Пока объект покровительства еще молод и глуп, патрон обучает его всему — от правильного подбора цветов в одежде до жизненной философии. Помогает найти занятие, протежирует при дворе... словом, оказывает всяческую помощь, "получая взамен удовольствие наблюдать за распускающимся цветком", — выделив голосом, цитирую. — Это из трактата, пропагандирующего данную систему как единственно верную. Если непонятно, ты спрашивай. Нет, Эрик молчит, как зашитый, и это настолько нетипично, что даже пугает. Я касаюсь губами его запястья. — Я вижу, что что-то в Нару тебя беспокоит, но не могу понять, что именно, пока ты мне не объяснишь. — Я ревную, — признается барраярец просто и неожиданно. — Ревность здесь не в чести, — удивленно комментирую я, надеясь на эриково благоразумие. — Не воспринимай как нотацию, но что в ней проку? У нас она считается попросту неприличной и для человека цивилизованного унизительной. — А у нас ревность — как перец в блюде: без него пресно, с его избытком — несъедобно. Когда я увидел, что твой патрон тебя обнимает, то, боюсь, рука с перечницей дрогнула. Признание дается Эрику нелегко, если судить по чуть наигранному смешку. — С Нару мы действительно очень близки, тут ты все понял верно, — стараясь смягчить его переживания, отвечаю я. — Но телесная близость — не главная нота в этом аромате. Главная или нет, но на лице Эрика отчетливо мелькает тень досады. Неужели мои отношения с Нару могут быть для него мучительны? — И давно вы, — с мрачной решимостью интересуется он, — как у вас тут говорится... меняетесь подушкой? Мне приходится призадуматься, высчитывая годы. — Около тридцати лет, — отвечаю я, наконец. — Кстати, не "меняетесь", а "делите подушку". Тебя это тревожит? — Смущает, — коротко отвечает Эрик, и я удивленно вскидываю бровь. — Немного шансов конкурировать с отношениями длиной в мой собственный возраст, — поясняет он. — Прекращай терзаться, -обнимаю я свое дикое сокровище. — Нару не ревнив, и время наших безумств давно позади. Напряжение не до конца покинуло Эрика, но он не противится моим объятиям. Значит, не сердится. — Твое прошлое для меня — темный лес, — объясняет он. — И кто знает, какие в нем водятся звери. Это для меня мир изменился, верно? А для всех он остался прежним. — Он и для меня не остался, — возражаю я, сплетая свои пальцы с горячими пальцами любовника. — Ничего подобного нашим отношениям у меня в жизни не было. Получаю в ответ отчетливо скептическое хмыканье: — А что было? Пожалуй, придется рассказать о Нару подробнее. Не то любопытство Эрика не даст нам обоим покоя, а неутоленное — еще и поспособствует неверным выводам. — Если ты готов к долгому повествованию, я не против рассказа. — Устроившись поудобней, обнимаю его. — Мы с милордом познакомились, когда мне было двадцать пять, ему — чуть за шестьдесят. Почти классическая разница. — Считается, что покровитель, в идеале, должен быть вдвое старше подопечного и обладать достаточным жизненным опытом, но при этом еще не окончательно забыть собственную юность, о чем я и рассказываю внимательно слушающему Эрику. — Нару был прекрасным рассказчиком и собеседником, а уж спорить с ним доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. До сих пор не понимаю, как он терпел мою юношескую пылкость, — добавляю, уловив чуть заметную усмешку на скуластом лице. — Надо полагать, ему доставляло удовольствие мое невежественное восхищение новыми знаниями. Эрик тихонько вздыхает, явно проводя параллели. — Словом, в один прекрасный день я понял, что разговоров за чаем мне категорически мало. И как-то не удержался; и от вспыльчивости иногда бывает польза. Нару читал мне очередную лекцию, что-то о философии созерцания, а я его поцеловал и до смерти испугался того, что как только я отступлю на полшага, мне придется выслушать еще один урок, на этот раз о правилах хорошего тона. Хотя как-то потом он обмолвился, что сознательно ждал от меня инициативы, не делая шагов навстречу. ...Все еще помню, как гремело сердце, когда патрон целовал меня, мягко и неторопливо. — Все случилось, и я об этом не жалел. Нару, насколько мне известно, тоже. Этот шаг мало что изменил... добавил, скорее. С тех пор так и остается: окрашенная телесной привязанностью симпатия, его забота о моем благополучии, мое уважение. Эрик, внимательно выслушав все это, делает паузу, точно взвешивает тяжесть выслушанных обвинений, приходит все же к выводу, что состава преступления нет и, наконец, хмыкает: — Все, приехали. Теперь каждого твоего знакомого буду подозревать: спали ли вы... э-э, делили ли подушку? Параноик я, да. — А ты просто спроси, — советую я, развеселившись от подобной перспективы. — Мой опыт не так велик — кроме Нару, едва десяток романов не длинней нескольких месяцев каждый и регулярные посещения веселых заведений… Совершенно внезапно меня одолевает смех: — О-ох! Несостоявшиеся любовники входят в число тех, о ком ты хотел бы знать? — Несостоявшиеся — это те, которые отверг ты или которые проделали это с тобой? — уточняет уже успокоившийся Эрик. — Знаешь, почему я избегаю стимуляторов? — отвечаю я вопросом на вопрос. — В юности я ими не брезговал. И как-то после примерно десятидневной пирушки очнулся в постели с Пеллом, а тот — любитель исключительно женского пола. Пока я соображал, было ли что-то или нет, и как бы мне потихоньку выбраться из кровати, он проснулся... Эрик ошеломленно смаргивает, выдает короткое "м-да" и хохочет, откинувшись на спинку сиденья. — И никто из вас не успел ехидно поблагодарить приятеля за дивную ночь? — язвит он и закатывается смехом снова. — Из одежды на нем был только нож, и я как-то не рискнул, — объясняю я развеселившемуся Эрику. Кажется, давнишняя неловкая ситуация сослужила мне хорошую службу: с узкого лица совершенно исчезло неприятное выражение подавляемой ревности, следует закрепить результат. — Я признался как на духу, как видишь. Очередь за тобой, — предлагаю и поддразниваю одновременно. Откровенность сейчас была бы как нельзя кстати. — А что я? — успешно притворяется наивной невинностью Эрик. — Ты ведь не про девушек спрашиваешь. Ничего у меня такого не было... — пауза, предназначенная то ли для заигрывания, то ли для выбора между честностью и приличиями, повисает дразняще, как краснобокое яблоко. — Почти. — Почти? — улыбаясь, уточняю я, радуясь многообещающему намеку. — Пару раз не считается? — Не более, — кивает Эрик, и торопливо буркает: — Сейчас напридумываешь себе! Ничего особенного. Знаешь, как бывает — спьяну, из любопытства, из... из сочувствия, да. Я привлекаю любовника к себе, позволяя спрятать лицо на собственном плече, и выключаю свет в салоне. Темнота располагает к откровенности, жаркое дыхание рядом с ухом возбуждает нервы, и в машине становится чертовски душно. Может быть, шофер переусердствовал с обогревом — щеки у барраярца так и горят. — Командование на Барраяре означает личные отношения, — вполголоса начинает он. — "Отец-командир", общее такое понятие. В тот раз была очень длинная ночь, и очень холодная, а разжечь огонь было нельзя... * * * Первый выезд предстоящего сезона назначен на будущее воскресенье, и в доме царит умеренная суматоха: портной, выслушав пожелания миледи, торопится воплотить их в материи, младшие дети с гувернером собираются уезжать в имение, Эрик отправился в город, и только супруга, удалившись в свои покои подальше от шума, гадает на многоцветной ткани с калейдоскопным переливающимся узором. — А мне погадаешь, дорогая? — спрашиваю я, любуясь художественным беспорядком ее волос и костюма — для того, чтобы получить подобный эффект, камеристке пришлось кропотливо трудиться не менее получаса. — Непременно, — улыбается Кинти и немедленно уточняет. — Что за цвет у твоего нового развлечения? Привычку ехидствовать из этой прелестной женщины не вытравить ничем, да и не нужно. — Медово-рыжий, — предлагаю. Я слабо разбираюсь в цветовых соответствиях и могу и ошибиться, но именно этот оттенок кажется мне наиболее подходящим, Эрик — явно осенний тип. Кинти наливает мне чашечку чая и садится рядом. — Ты выбрал чудный оттенок. А твой по-прежнему черный? — она встряхивает полотнище и, не глядя, кладет ладонь на середину ткани, чтобы термочуткий материал отреагировал. — Мне он показался серым с редкими алыми искрами. Впрочем, после твоих прежних рассказов я подозревала худшее, и мальчик меня приятно удивил. — Худшее? — вздергивая бровь, уточняю я. — Кинти, с каких пор я дал повод подозревать меня в дурном вкусе? — Вкус у тебя безупречный, Иллуми, но ты был всегда слеп к цветам характера. Не помнишь? — безмятежно парирует она. Разглаженная ладонью ткань демонстрирует бледнеющую с краю черную спираль с оранжевым окаймлением. — Вы дополняете друг друга, — говорит Кинти, расшифровывая узор. — Сближение. Опасность. И повторение. Видишь? — Повторение? — проводя пальцами по постепенно исчезающей спирали, переспрашиваю я. — Это намек на Хисоку или указание на новый цикл отношений? — Не знаю, — роняет она. — Ты же знаешь, что я никогда не гадала на твоего сводного брата. Отношения Хисоки с Кинти были всегда действительно прохладными. До недавних пор я не знал, чем это объяснить — теперь знаю. Должно быть, интуиция женщины подсказывала ей, что с Хисокой не стоит иметь дел. В моем отношении к гаданиям есть немалая толика здорового скептицизма, объясняющаяся просто: это занятие не хуже любого другого развлечения, но воспринимать его результаты всерьез для человека культурного несколько смешно хотя бы потому, что в ответ на свой вопрос получаешь еще дюжину. — Не будем о драконах. Не хочу тебя расстраивать. — Не будем, — улыбается Кинти. — Поговорим о принцах. В этом мальчике действительно есть нечто особенное? — А ты сама не видишь? — удивляюсь я. — Эрик весь особенный, от головы до пят. Я бы списал это отношение на свою... увлеченность, но он с самого начала производил такое впечатление. — Необычный. Потому что барраярец? Или, полагаешь, Хисока тоже разглядел в нем что-то особенное? Я вздрагиваю от того, как точна ее мысль. — С Хисокой ему просто не повезло, — отвечаю я, поднося к губам чашку, — но Эрик необычен и в своей естественной среде. Я в этом убежден. — Женитьба на чужеземце — невезение? Да, но для кого? — рассеянно замечает супруга. — Правда, твой брат тогда еще не заслужил жены, но вряд ли его положение было столь отчаянным. — Отчаянным, — возражаю твердо. — Этот брак был нужен Хисоке, прими во внимание сей немаловажный факт. Эрик и узнал-то о своем, хм, замужестве далеко не сразу. Кинти смеется чуть нарочито. — Разве такое бывает? Этого не встречается даже в романах. — Да, — соглашаюсь я. — Правда иногда невероятнее плода бурной фантазии сочинителя. Добровольного союза не было. Эрик был пьян, и Хисока обманом получил его подпись под контрактом, прикрывая свои грехи. За которые он вылетел бы не только со службы, но, вероятнее всего, и из приличного общества. — Звучит неприглядно, — сухо резюмирует Кинти, — И если эти отношения были отнюдь не безоблачными... ты прав. На тебе ответственность за нового родича, и если твой Эрик таков, как ты говоришь, — есть основания тревожиться. — О чем ты, дражайшая? — уточняю я, не слишком радуясь расчетливым ноткам в прелестном голосе. — О неуравновешенности, обычае мести, варварских привычках. О невежестве. О том, что, как ты и сказал, юноша себя не контролирует и может принести опасность даже неумышленно. — Эрик вполне владеет собой. Я предоставил ему формальную возможность отомстить за позор, он ею не воспользовался — это ли не аргумент в пользу его благонамеренности? — Какую именно возможность? — незамедлительно уточняет Кинти, и я на короткий миг опаздываю с ответом — ровно настолько, чтобы недоумение в глазах супруги сменилось тревогой. — Клятву долга, — приходится ответить откровенно. — Я до сих пор убежден, что она послужила самым эффективным лекарством, хоть Эрик ее и не принял. Взгляд Кинти делается ошеломленным, почти паническим. — Ты отдал ему себя? И... погоди, как это не принял? — Вот так,— развожу я руками. — Позволь, я лишу тебя радости слышать, куда конкретно он меня послал? — Меня не интересуют подробности барраярского лексикона, — холодно отвечает леди, — но что не знает по своему невежеству он, ты ведь должен понимать? Беспокойство вынуждает Кинти оставить ткань и приняться мерить комнату шагами. — Клятву долга он может востребовать с тебя в любой момент, несмотря на все свои слова, — размышляет она вслух. — Ты ведь и сам это понимаешь? — Разумеется, — отвечаю я, раздраженный подобной реакцией: словно я несмышленое дитя, бездумно тянущее руку в огонь. — Я не стал бы приносить обещания такого рода, не убедившись в том, что иначе нельзя. Но иначе было нельзя. Кинти, ты должна понять. К ней и детям случившееся имеет лишь опосредованное отношение, и я ничуть не сомневаюсь в том, что Эрик не примется требовать моей крови. — Он — барраярец, — медленно, точно пробуя это слово на вкус, произносит Кинти. "Фанатик, вояка, варвар, человек чужой культуры, любитель снимать скальпы и пить спирт..." — все это богатство эпитетов не звучит вслух, но подразумевается. — Он дал мне обещание не вредить семье, но, оказывается, прежде ты дал клятву ему... Упрек миледи обоснован. — Мне следовало сказать тебе раньше. Прости. Но, в любом случае, раз так случилось, что он оказался в нашей семье, следует радоваться наличию взаимных уступок. — Ты доверяешь ему, — недоверчиво констатирует Кинти. — Так на тебя не похоже. — Я достаточно осторожен, чтобы не пропустить ни явные нестыковки, ни подозрительные действия. Пока что таковых нет. И я не намерен позволять кому бы то ни было в доме сводить старые счеты. Ты мне не веришь? — Верю, супруг, — поправляет жена нежным и холодным голосом, — но стараюсь не забывать, что этот милый мальчик много лет воевал против Империи и имеет к нашей семье личные счеты. Что ж, надеюсь, это не помешает ни ему, ни нам повеселиться на рауте. Он достаточно здоров, чтобы выдержать весь вечер? — Достаточно, — облегченно меняя тему, отвечаю я. — На спаррингах он держится, раут не может быть тяжелей тренировок. — Ты гонял его на спарринге пять часов подряд? — Ее смех похож на звон тонкого фарфорового колокольчика. — Жестоко. Ну, если расширить понятие спарринга... я усмехаюсь. — Эрик выдержит, — подытоживаю весело. — У тебя боевое настроение, милая, это внушает оптимизм. — Разумеется. Я ждала этого приема слишком долго, чтобы встретить его во всеоружии, несмотря на любые неожиданности. — Какие могут быть неожиданности на приеме? — отмахиваюсь я. — Скука смертная — те же лица, почти те же разговоры. — Неожиданности потому так и зовутся, что приходят со стороны, откуда их не ждешь. Надеюсь, они хоть немного помогут развеять всегдашнюю скуку. — Кинти разводит узкие ладони. — Первый вечер сезона. Наша семья представляет сразу двух дебютантов, что же отставать прочим? Я расплываюсь в улыбке: — Ну, наши-то вне конкуренции, согласись. — Один самый очаровательный, а другой самый необычный? — переспрашивает Кинти с усмешкой. Кажется, тревога ее отпустила. — Несомненно. — Мне полагается чувствовать некоторую тоску романтичного свойства, вспоминая свой первый выход, — отвечаю, откровенно любуясь женой, — но опыт этому не способствует. Могу только посочувствовать беднягам. — Лучше позавидуй. — Рука, соперничающая белизной с фарфором, подносит чашку к губам. — То, что для тебя скучная рутина на весь вечер, для твоего сына — неизведанное занятие и дразнящий вызов, — наставительно произносит Кинти. — Мальчик нервничает, как я погляжу. — Я встаю, поднимая соскользнувшую с колен леди ткань. — Лишь бы не извелся ожиданием, перебирая в памяти правила этикета. Я его навещу. — Надеюсь, ты не станешь его по-отцовски ободрять или делать нечто столь же неразумное? — строго переспрашивает Кинти. Глаза ее почти серьезны, лишь в углах губ таится улыбка. — Юноша должен проявлять самостоятельность в заранее обозначенных пределах, — серьезно заявляю я. — Так пусть проявляет. Кстати, о пределах. Я еще не знаю, накидка какого оттенка подойдет к цветам в твоих волосах. Просветишь меня относительно этой и остальных немаловажных вещей? — Кобальтово-синий. Я знаю, что ты не любишь яркости, но на этот раз уступишь? А немного официоза не пойдет тебе во вред, раз уж с тобой буду не я одна. Намек весьма прозрачен, и его стоит разбавить усмешкой. — Ты предчувствуешь настолько глобальные проблемы, что ни в чем, кроме официоза, спасенья не найти? Пусть будет кобальт. Эрик будет выделяться, но он будет выделяться в любом случае, ничего не поделаешь. — Цвета, которые любит он, невозможно надеть не только на празднество, но даже на ночную прогулку по лесу, — неодобрительно отзывается Кинти. — Попробуй его уговорить одеться хоть немного наряднее, не то он будет привлекать к себе внимание сильнее твоего Фирна. И подбери ему хоть какие-то украшения, а то как бы гости не приняли его за телохранителя. — Прости, дорогая, но что ты ему предлагаешь украшать? Перстни он не наденет под угрозой расстрела, прическа у него вообще не предполагает подобных излишеств... Кинти слегка морщится. — Браслеты? Декоративные пряжки на эту его странную обувь или на ремень? А то, что ты называешь его прической, меня просто пугает, — договаривает она жалобно. — Это просто короткая стрижка, — пожав плечами, отвечаю я. — Практично. И приятно на ощупь. Эрик уже дважды требовал себе парикмахера, к ужасу слуги заставляя стричь себя едва ли не под корень. — Я равно не желаю двух вещей: чтобы он выглядел чужаком, пыжащимся быть своим, и чтобы выглядел чужаком, безразличным к местным нравам, — объясняю я. — А я не хочу, чтобы о нас подумали, будто мы обращаемся с новым родственником, как со слугой, — твердо произносит Кинти. — Сделай, что сочтешь нужным, Иллуми, но пусть он не выглядит низшим, который принес записку кому-то из гостей, а теперь слоняется без дела. Я, разумеется, обещаю приложить все усилия. Вот она, особенность первых выходов: напряженное ожидание чужого пристального внимания изводит новичков, порой доводя до срывов. Лери переживает, Эрик опасается, а я должен позаботиться о них обоих. Эйри достаточно натерпелись от слухов, чтобы позволить себе даже самую малую толику несовершенства. Лерой увлечен делом вдвойне полезным: заняв руки мелкими тщательными движениями, успокаивается и готовится к предстоящему вечеру, каллиграфически выписывая стихотворение на свиток шелковой бумаги. Это требует сосредоточенности и глубины погружения, потому я тихо жду, пока сын закончит строку и заметит мое присутствие. — Отец? — удивляется он, подняв глаза от бумаги. — Я полагал, что ты сейчас слишком занят. В мягком баритоне отчетливо звучит едва заметная колкость, не переступающая, впрочем, границ вежливости. — Перед твоим первым выходом в свет? Разве я мог так тебя обидеть? — с мягкой иронией поправляю. — Позволишь полюбопытствовать? — Конечно, — Лери поворачивает рамку ко мне и добавляет: — Ты это уже видел раньше, недописанным. Подсыхающая тушь блестит. Сын тщательно вытирает кисть, убирает в пенал и садится, готовый к серьезному разговору. У мальчика слишком зажатый стиль, но четкий и продуманный, сочетающийся с выражением лица. — Скажи, а если бы это был не первый выход, я бы не увидел тебя еще три месяца? Тема предстоящей беседы явно обдумана и не случайна. Лерой придвигает кресло немного ближе. Значит, разговор меня и вправду ждет серьезный — читай, доверительный. Интересно, я в его возрасте был столь же прозрачен? — Прикажи приготовить чай, — улыбаюсь я в ответ. Чаепитие занимает полчаса-час, и прерывать его невежливо. Хороший показатель длительности визита. Довольный моей понятливостью сын кивает и отдает распоряжения принести все необходимое. Хотя и жаровенка стоит тут же в углу, но не по чину наследному сыну гем-лорда готовить чай самому. — Я должен выразить восхищение тобой, отец, — начинает Лерой издалека. — Ты не пожалел времени и сил, чтобы новый член семьи выглядел как подобает, и тебе это удалось. — Благодарю за комплимент, — искренне забавляясь, отвечаю. Боги, какой он еще ребенок, неужели я тоже был таким? А ведь еще глупее был, помнится. — Нового члена семьи зовут Эриком — не думаю, чтобы ты об этом забыл. — Разумеется, помню, — Лерой недоуменно пожимает плечами, — но я сейчас не об этом. Мне рассказали, каким твой Эрик был, когда только появился в доме, и какой он сейчас — небо и земля. Но вряд ли ты можешь рассчитывать на большее: он все-таки барраярец... — По сравнению с некоторыми представителями нашего общества он действительно небо и земля. Надеюсь, он адаптируется окончательно, и вся эта ситуация утрясется, наконец. — Ты сделал все, что мог и даже больше, — решительно заключает Лерой. — Дальше пусть он старается сам, если ты считаешь, что у него есть перспективы. Верно? — Почему же сам, — возражаю я, отпивая чай. — Он член семьи, и имеет право пользоваться преимуществами, предоставляемыми его статусом. — Ну разумеется, — нетерпеливо отмахивается мой сын, — статус, привилегии, имя, семейные деньги... я не об этом. Не считаешь же ты меня мелочным? — Тогда о чем идет речь? Боюсь, я не понимаю. Я прекрасно понимаю, о чем, но хочу убедиться в верности своих догадок из его собственных слов. — О твоем личном внимании к нему, — сообщает Лерой хмуро, со внезапным вниманием изучая узор на чайнике. — Ты не расстаешься с ним, он живет в твоих комнатах, присутствует на твоих встречах, ты делаешь ему подарки. Что ты в нем нашел? Женьшеневый чай вдруг кажется густым и сладким медом. — Честь. Благородство. Юмор. — Я пожимаю плечами. — Полный перечень займет много времени и окажется бесполезен, судя по скепсису на твоем лице. В любом случае, это мое и его дело, не так ли? Вопрос навстречу, Лери: тебе неприятен он сам или его происхождение? — Он низший, — звякнув чашкой о блюдце, напоминает мой почтительный сын. — Барраярец. Я не виню судьбу за то, что он попал к нам, и восхищаюсь тобой за то, что ты сумел его обучить... Я терпеливо жду. — Но что у вас может быть общего? — спрашивает он, не глядя мне в глаза. М-да, если Лери продолжит проявлять внимание к посуде с тем же усердием, на чайнике скоро образуется новое, хорошо обожженное отверстие. — Извини за грубость, отец, но это же дикий набор генов, не получивший к тому же должного воспитания. Он делит с тобой подушку, пусть так, но разве не пристало ограничивать эти отношения только постелью? — Лери, ты ревнуешь. Почему? Эрик ничего не отнял ни у тебя, ни у братьев; все, что он получает, произрастает из другой части моей души. Тебя оскорбляет мой выбор? Подумав, сын решительно кивает: — Да. Но это не ревность, а обида. Он не способен подняться, чтобы стать равным нам, как ни старайся. А видеть, как ты опускаешься до его уровня, даже из снисходительности, мне неприятно. Разве не ты сам меня учил, что человек должен стремиться к совершенству? — Увы, мне не объяснить происходящего, — вздохнув, сетую я, — пока собеседник не способен воспринять объяснения. Придется тебе пережить свою обиду, Лери, а мне — твою боль. Чашка звякает снова: нервный, резкий звук. — Не хочется думать об этом, как о любовном безумии, но ведь другого объяснения нет? Ты всегда был выше этого, и меня только недавно сам учил быть таким. Но с безумием невозможно спорить. Ты — мой любимый отец, и я буду молить богов, чтобы это бедствие поскорее тебя миновало. — В таком случае, наши молитвы будут противоречить друг другу, — скрывая дрожь, говорю я. И тут внезапная мысль заставляет меня улыбнуться. Я не скажу этого сыну — в конце концов, есть вещи, о которых вообще не стоит говорить вслух слишком часто — но, кажется, я просто люблю своего барраярца. Не вожделею, не воспитываю, не дрессирую и не пытаюсь исследовать забавный генетический набор. Это другое — и, надеюсь, когда-нибудь природу этого чувства поймет и Лери. — Лери, — уже с улыбкой повторяю я, — для всех будет лучше, если ты смиришься с тем, что Эрик ничуть не отличается от прочих Эйри. — Но он не может не быть низшим, — произносит Лерой почти жалобно. — Его гены... воспитание... животное рождение... любой из слуг в доме его превосходит. — За пределами Империи гены тасуются случайным образом, ты же знаешь, — убеждаю я. — Случилось так, что Эрику выпала удачная комбинация. Понимаешь? — И эти дикие гены из галактического захолустья ты считаешь равными тебе и мне?.. — поджимает губы Лерой. Явно неприятную тираду он запивает глотком чая, а я отставляю свою чашку подальше. — Извини. Я не призываю тебя с восторгом воспринимать происходящее только потому, что таково мое решение. Но оно таково, и точка. — Право решать всегда за тобой, — отвечает Лерой чопорно. — Ты мой отец и глава клана. Если кто-то в этой комнате и склонен поступать неразумно, то точно не я. Он ритуально склоняет голову. Но все же не удерживается, выразительно буркнув себе под нос: — И что в этом тощем галактическом чуде находят мужчины нашей семьи? Я притворяюсь, что не слышал риторического вопроса. Задавая вопрос, стоит спросить себя, хочешь ли получить ответ. А обсуждение достоинств Эрика моему сыну не придется по вкусу. Месяц тому назад я бы бросился в спор, как в схватку, сейчас — нет. Лерой просто не знает, о чем говорит. И прав в своем невежестве, как... как барраярец, искренне считающий убийство больного младенца добрым и гуманным поступком. — Я благодарен твоему благоразумию, — соглашаюсь, пытаясь не показать своей жалости к слепоте сына. — Хочешь поговорить о чем-то более приятном? О будущем рауте? Помнится, ты собирался заводить полезные связи. Я хочу представить тебя некоторым нужным людям, дальнейшее будет зависеть от тебя. — Да, я бы этого хотел, — степенно, как взрослый, подтверждает сын. — Если этот год закончится удачно, то лучшему из нашего выпуска предоставят честь быть представленным к Небесному Двору... этот зазнайка Теппин все локти себе пообкусает, но не сможет меня обойти. Иногда чрезмерная правильность мимики оставляет лицо сына, и он улыбается совершенно по-мальчишески. Редкие ценные секунды. Что до школьного соперничества, то оно не шутка, над которой возможно посмеяться человеку взрослому. Каждое поощрение и каждый балл учитывается в активах клана, и служба, которой Небесный Господин награждает выросшего юношу, или генетический контракт на него, с предложением которого приходят представители другого Созвездия, зависит и от этой малости. Лерой же всегда стремился быть совершенством во всем, и для него это малое соревнование уже необычайно важно. — Вы с ним идете голова к голове? — осторожно уточняю я. Ориентироваться в школьных делах сына мне не слишком просто, но имя конкурента у меня давно на слуху. — Полезный навык одерживать победы тебе должен быть знаком. — Почти что, — сын морщится, это признание в слабости не дается ему легко. Лерой вообще устрашающе скрытен, замкнут, точно устрица в раковине. — Наше соперничество не делается легче от того, что наша семья стала предметом пересудов. У него бойкий язык, отец, но если не случится чуда, первым ему не быть. — Надеюсь, ты находишь, что отвечать на его шпильки. — Я стараюсь, — сдержанно сообщает Лери. — Мне было бы проще, не будь в этом злоязычии ни слова правды. Но за меня ты можешь быть спокоен: я не посрамлю имени Эйри и докажу, что наш клан, пусть и не столь многочисленный, как прочие, достоин возвыситься. — И твои усилия семья ценит, поверь, — действительно уважительно киваю я. — Этот Теппин не опускается до откровенного подсиживания? — За свою бойкость он на хорошем счету у наставников, и за ним стоит сильный клан, — признается Лери нехотя. — Неужели накануне празднества у нас нет иного предмета разговора, чем люди, имени которых я не могу слышать без зубной боли? — Прости, но ты сам начал этот разговор, — мягко возражаю я, — я полагал, ты хочешь моего совета. — Не позволим людям недостойным омрачать нашу жизнь, отец, — решительно отвечает сын. — Спасибо, что согласился выслушать меня. Я надеюсь на твою мудрость, неизменно шедшую на пользу всей семье. — А я — на твою выдержку, Лери, — мягко выражаю я свои чаяния. — У нас не самые лучшие времена, но ведь сила семьи не в болтовне и мнениях вокруг. Мы знаем, чего мы стоим, так и будет всегда. Беседа, перевалившая опасный пик ссоры, дальше течет легко и, с легкой иронией обсудив будущий светский раут, мы готовы расстаться, довольные друг другом. Поблагодарив за чай и беседу, я избавляю сына от своего присутствия. Да, я сумел завершить разговор примирением, но от того ничего из сказанного не исчезло. Я хорошо воспитал своего ребенка. В цетагандийском духе. А менять что-либо не только поздно, но и глупо: если мне удастся воспитать в нем чрезмерную толерантность, каково ему будет жить с нею в проигравшей войну Империи? Если же нет, к чему начинать безнадежное дело?