Победивший платит

В гости все взрослые клана Эйри явились, как на парад. Семейство Иллуми верно своему официальному цвету: синяя паутина узора на жемчужной накидке дамы и такого же тона живые, сладко пахнущие розы в ее прическе; темно-синий орнамент на одежде Лероя; черный с кобальтом — у Иллуми, чьи двухцветные пряди заплетены в пугающей сложности асимметричную конструкцию. На фоне синего великолепия я сам смотрюсь почти как небольшая черная дыра, но ткань и моего костюма предательски отливает ночной синевой. При взгляде на всю эту картину мне срочно хочется достать из кармана что-нибудь желто-красное, скажем, клетчатый платок. Всю дорогу до чужого особняка Иллуми развлекал жену беседой, что, мол, празднества нынче пошли не те, а когда они были те, то длились неделями; Лерой, напуская на себя таинственность, обещал кое с кем познакомить родителей и время от времени косился в мою сторону; я же молчал как каменный: в присутствии всего семейства на меня напал острый приступ столбняка, и на языке вертелся лишь один вопрос: "может, мне выйти?". Что ж, для провинциала, ослепленного роскошью парадного приема, ошеломленное молчание извинительно. Мы идем по незнакомому мне дому среди разодетой толпы, чужие взгляды царапают спину, и в специально подогнанном по фигуре пиджаке я вдруг испытываю ощущение, что воротничок меня душит. Семейство Эйри здоровается со знакомыми, проходя к главной зале. — Ну что, — интересуется Иллуми, отведя меня в сторону, — не возражаешь, если я брошу тебя и отправлюсь в вояж по залам? — Я не пропаду, — заверяю его, улыбнувшись. — Небольшой инструктаж, и можешь меня отпустить в свободное плавание. — Да? — Он поднимает бровь. — Я просто хочу уточнить, здесь безопасно? Стоит ли остерегаться... принимая из чьих-то рук угощения, знакомясь, заходя в открытые двери? Есть ли кто-то, желающий навредить тебе или мне персонально? — Правильно мыслишь — одобряет Иллуми, улыбнувшись. — Но в стенах этого дома опасности нет; здесь приличное общество, и все гости под защитой и покровительством доброго имени хозяев. Это семья Таборов, — напоминает он, правильно истолковав мой вопросительный взгляд. — Цвета — лиловый, морской волны и белый. — Флоксы в саду, — фыркаю невольно. Подумать только, теперь мне придется запоминать не просто армейскую кодировку гем-грима во всех ее деталях, но и клановое разноцветье. — Не перепутаю. Что ж, спасибо, иди. — На прощение коротко и украдкой стискиваю его ладонь и тут же выпускаю с совершенно независимым видом. Лети, мой кобальтовый дракон. Отпускаю. Все равно ведь ненадолго — соскучусь и примусь тебя разыскивать. А пока я подбираю с подноса какой-то бокал, чтобы занять руки, и фланирую по залам, точно в зоопарке. Зрелище того стоит. Сам дом, и тот не похож на привычные мне особняки. Не огороженное стенами здание, а... А вообще непонятно что. Каменные стены незаметно для глаза переходят в живые изгороди или плоские фонтаны из множества тончайших струн, по которых стекают капли воды. Пол — голографическая мозаика: зеленоватый камень создает впечатление плотной, приминающейся под нашими шагами травы. Я уже путаю, где здесь живые растения, где их имитация из полудрагоценных камней, а где голограмма. Буйство живой и иллюзорной зелени скрадывает формы комнат, скругляет углы, превращает проемы дверей в сводчатые арки. И среди этих рукотворных джунглей — яркие тропические птицы в человеческом обличье. Или хищники, трудно сказать наверняка. Ну так и я зубаст. Я разглядываю гостей — и мне отвечают полнейшей взаимностью — смотрят в ответ. Хотя мне все время кажется, что посторонний взгляд застревает на мне дольше, чем на прочих. Но с другой стороны, и вправду, не съедят же они меня? Пусть смотрят. Выгляжу я пристойно и неброско — хотя по дороге сюда мне показалось, что я разряжен, как зимнепраздничная елка (шейный платок! драгоценная булавка! браслет, чтоб его!), теперь я осознал истину: скромность моего наряда позволяет без усилий сливаться со стеной... Нарочито громкие голоса за спиной заставляют обернуться. Гем-офицеры, человек пять, молодые, насколько можно судить через плотно наложенный грим, в темно-красных мундирах (оттенка, как мы всегда мрачно шутили, венозной крови). Стоят в паре шагов поодаль плотной кучкой так, что не пройдешь, не потревожив, держат в руках бокалы и в полный голос беседуют. Выследили. — ...Сколько барраярца не корми... дикие гены, и посочувствовать бы, да не хочется. — Действительно, не стоит, — подтверждает сочный баритон. — Бессмысленно сочувствовать тем, кто не понимает глубины своей дикости. Даже если они вымрут в своей глуши — черт с ними, не жалко. К сожалению, встречный аргумент у меня пусть убойной силы, но всего один. "Это мы вас вышвырнули, размалеванные!" Сомнительно, чтобы при любом опьянении молодые офицеры забыли этот факт. Наоборот, он — и повод, и причина: горячим головам надо оправдать свое поражение. Ну и черт с ними. — Не беспокойся, один коллекционный экземпляр нам заботливо сохранили. — Эйри — оригиналы, что старший, что младший... Спокойно. Глупо отстаивать приоритет барраярского оружия человеку, обряженному в цетагандийские цвета на цетагандийском же балу. Как и барраярцу — защищать честь семьи цета. — Смотри, какой он у них ухоженный. — И что? У меня дома тоже живут... биологически ценные экземпляры. Лягушки и рогатые ящерицы. И я тоже пробую на них новые смеси. Но я не тащу их с собою в свет, согласись? Дружный хохот. Выпито, должно быть, достаточно. Мой бокал тоже уже наполовину пуст, и голова пронзительно ясная и чересчур веселая. Хотите проверить, у кого больше колючек под языком? Извольте. Отвечаю на последнюю реплику, отчетливо и громко: — Боитесь невыигрышно смотреться в сравнении, капитан? Скрестив руки на груди, я задумчиво разглядываю того, что повыше, и добавляю вроде бы сам себе, вполголоса, но четко: — Какой был бы в свое время экземпляр для моей коллекции... Роскошный скальп. И так мало мозгов под ним. — Смотри-ка, огрызается, — предсказуемо радуется капитан. — И слухи о дрессируемости весьма преувеличены, — добавляет он, глядя на меня в упор и усмехаясь. Улыбаюсь. — Да, некоторые цеты дрессируются лучше. Очень предсказуемы, очень управляемы. Покажи приманку, кинутся всей стаей. Признаться, ощущения странноватые. Учебное упражнение "не разозлиться до смерти", исполняемое в спарринге с пятью цетами. Почему мне кажется, что и они не намерены доводить дело до смертельной ссоры и вооруженной драки? Что они просто проверяют мою выдержку? Хорош я буду, если ошибусь. — Ну, у вас и самомнение, юноша, — комментирует лидер компании, обладатель звучного баритона, а также раскраски, от которой в буквальном смысле слова режет в глазах. Оранжевые полосы, сочно-фиолетовые спирали, багрянец мундира... либо у этого парня дальтонизм, либо он вообще никогда не глядится в зеркало. — С чего вы взяли, что хоть чем-то нас интересуете? С того же, с чего вы решили обсуждать эту тему ровно в паре шагов от меня, парни. — Барраяр и барраярцы — скучная тема, — соглашаюсь. — Традиционно. Тамошний виноград так дик и зелен, что лучше убраться оттуда подобру-поздорову и сделать вид, что он вас никогда не интересовал, верно? — Вы на вашей дикой родине тоже не задержались, — подкусывает меня капитан. — Разумный выбор. — Держу пари, зеленые овощи — это у них что-то ритуальное, — неожиданно сообщает ослепительно раскрашенный гем. — Верно, Фор?.. Э-э, а как вас называть, кстати? Уж если вы вмешиваетесь в чужую беседу, потрудитесь хотя бы представиться. Сквозь невольный смешок я успеваю оценить аккуратность, с какой лидер компании направляет беседу в мирное русло. Я верно предполагал: драки на балу они не хотят. На долю секунды склоненная голова, щелчок каблуками. Выговариваю, хотя с непривычки чуть язык не прикусил: — Эрик Форберг из дома Эйри. — Пауза. — Капитан. Гемы переглядываются. — Майор Хенн Рау, — отчетливая, но не переходящая границ, усмешка в голосе гема. — Из дома Рау, как вы понимаете. Капитан Далет, — поименованный едва заметно наклоняет голову. Ну, капитанский-то грим я распознаю даже сонным, больным и пьяным. — Лейтенанты Сеттир и Окита, — соответственно два коротких кивка. — Вы в чересчур боевом настроении, младший дома Эйри. Желаете продолжить дискуссию на свежем воздухе? А это, пожалуй, уже формальное предупреждение. Прочерченная кончиком клинка на песке граница, которую не рекомендуется переступать, если не желаешь вполне определенных последствий. — Не в настолько боевом, чтобы нарушить прямой запрет своего Старшего на поединки, — отвечаю прямо. — Что ж, не станем портить прием, — надменно заявляет Рау и демонстративно отворачивается. Словесная дуэль окончена вничью. Я могу наслаждаться обществом своего недопитого бокала, а компания цетов — продолжать беседу, в которой причудливо смешаны одобрительные речи в адрес чьего-то пари, воспоминания о боевых друзьях, слухи о них же и обильные рассуждения о превосходстве Цетаганды над прочими расами и народностями. Если честно, я удовлетворен. Во-первых, спустил пар. Во-вторых, внушил этой компании мысль, что в обиду себя не дам, но драться не намерен. Теперь желательно, чтобы эта характеристика разошлась в обществе как можно шире. А победить в этом споре я и не чаял. Разговор в офицерском обществе тем временем скатывается на богатую тему холодного оружия, и я невольно прислушиваюсь. — ...уверяю тебя, Окита. Дьявольски неудобная балансировка; тянет руку вперед просто неудержимо. — Да просто брак, — высказывает предложение Далет. — Может быть, церемониальный? — Боюсь предположить, для какого церемониала предназначен, — фыркает второй из лейтенантов. — Ты же знаешь привычки этих варваров. Я держу лицо и не морщусь. Между прочим, среди своих ребят мы тоже любили пообсуждать коллекцию скальпов. — А-а, — машет рукой капитан. — Уже не узнать, и бог с ним. — Почему же, — внезапно заявляет Рау и делает шаг ко мне. — Господин Форберг, можем ли мы получить вашу консультацию по животрепещущему вопросу назначения одного из видов барраярского оружия? Я подозрительно прислушиваюсь, но в голосе совершенно не слышно издевки. — Попробую. А в чем, собственно, вопрос? — Лейтенант Сеттир, — улыбается Рау, показывая ладонью в сторону скептика, — сомневается в том, что один из висящих в здешней оружейной барраярских клинков действительно предназначен для боя. А я полагаю иначе. — Оружие, не предназначенное для боя, может быть только деревянным или парадным — тогда клинок затуплен, — даю сухую справку. — Этот заточен, — комментирует Рау. — Но странно изготовлен... впрочем, это легче показать, чем объяснить. Оружейная, она же трофейная, спрятана за анфиладой арок. Похожа одновременно на недавно виденную мною лавку и небольшой музей. По стенам старые трофеи — какие-то штандарты, узкие трехрогие кинжалы, бумаги в рамках, значки... И среди них — пара блестящих клинков хорошо знакомой конструкции. — Вот он, — указывает Окита. — Очень неудобен для руки, тянет вперед, словно топор. Осторожно снимаю меч с креплений. Балансировка действительно нестандартная, значит, определенно кавалерийский, но предназначен для короткого замаха... Провожу пальцем по нижней стороне чашки, и ощущаю ожидаемую выпуклость выдавленного вензеля. Да. Императорские рейнджеры. — Это полноценное боевое оружие, — поясняю, опустив клинок. — Горные егеря, конная разведка. Ставлю меч в держатели. "Покойся с миром, приятель. Вероятно, как и твой хозяин". Обычно рейнджеры живыми не сдаются и оружия своего не отдают, но... мне ли рассуждать о том, кто и при каких обстоятельствах может попасть в плен? — Ритуальное, да? — ехидствует гем-майор и кивает мне: — Спасибо, Форберг. — Не за что, Рау, — откликаюсь. Нечего опускать почтительную приставку звания возле моего имени, если не хочешь аналогичной фамильярности. Рау громко смеется: — Тебе... как это у вас говорят, не давай кусать за руку, да? Слухи о том, что Эйри-старший обломал о тебя все свои лозы, как видно, имеют право на жизнь. Компания покидает оружейную. А я остаюсь стоять у стены трофеев один и ностальгировать. Ну что ж: и им, и мне приходится как-то тут выживать. Прикосновение к рукояти оставило неожиданно горькое чувство, словно я коснулся руки погибшего. Однако комната наполнена не только свидетельствами прошлых побед, но и вполне безликим новеньким оружием. Если в нем есть символизм, он не для моего ума. А вот набор метательных ножей в перевязи, со спиралевидным цетским узором на рукояти и таким же — на ободе мишени у двери, мне вполне по мыслям и по руке. Отвлечься, что ли? Повинуясь внезапному, хулиганскому порыву, снимаю набор с крюка и один за другим отправляю ножи в полет. Успокаивающее чмоканье стали, уходящей в плотную доску мишени... развлечение на отдыхе, старая привычка. Если я и не фехтую так хорошо, как этот проклятый Пелл, то кое-что до сих пор умею неплохо. Я заканчиваю упражнение лишь после того, как хорошее настроение возвращается в полной мере. Цетаганда в ее парадном варианте меня не съела и даже не сумела вывести из себя. И точка. На выходе из оружейной принимаю очередной бокал у склонившегося в поклоне слуги — эти "флоксы в зелени" рассыпаны по всему дому в обилии, едва ли не сравнимом с числом гостей — и отправляюсь фланировать дальше. * * * Якобы случайную встречу с Иллуми в этой толчее я решаю считать за добрый знак. Хм, казалось бы, ведь не скучаю и вообще развлекаюсь здесь. А услышал его голос — и потеплело как-то. Он тоже улыбается, интересуясь: — Как впечатления? Приходится как похвалить прием, так и признаться, что я сумел и здесь найти неприятности на свою голову: — Я тут немного сцепился с вашей молодежью. Гем-офицеры. Нет, не всерьез, — успокаиваю я Иллуми. — Мы ритуально показали друг другу зубы — и разошлись невредимые. Потом даже помирились, насколько это вообще возможно: я им помог. — Чем же? — любопытствует Иллуми, чуть успокоившись. — Разрешил спор насчет одного клинка, — усмехаюсь. — Барраярского. Один из этих чудиков на полном серьезе утверждал, что оружие бывает декоративным. Но вариант попался действительно редкий, надо отдать должное. — Даже так, — задумчиво констатирует он. — Хотя все равно возникает желание приставить к тебе охрану. — Да ладно. На этой выставке я считаюсь любопытным экспонатом лишь временно. Как только они с разочарованием убедятся, что у меня нет когтей и клыков, я снова примусь скучать в полнейшем одиночестве. — И не надейся, — голос теплеет самую малость, так что посторонний этого бы и не услышал. — Пойдем, развею твою скуку. Выйдем на воздух? Хочу пусть на четверть часа, но забыть, что я — Милорд Иллуми Эйри. Надоело. — Четверти часа нам вполне хватит, — усмехаюсь, — чтобы продрогнуть и уступить место уединения другим парочкам. Снаружи оказывается достаточно свежо, зато красиво необычайно; одиночество, тишина, темный лабиринт кустарника, рассеянное освещение дорожек, и над самой головой звезды — низкие, яркие. — Если бы я подбирал эпитеты к этому местечку, — признаюсь тихонько, — то назвал бы его чудесным. Что-то есть в нем от детской сказки о волшебных замках за изгородью шиповника. — И романтичным, — подтверждает Иллуми, склоняясь ко мне для короткого поцелуя. Губы холодные, а язык горячий. На минуту можно отпустить себя... А потом — просто молча постоять, вдыхая свежий, горьковатый запах опадающих листьев с ноткой морозца, пока Иллуми обнимает меня сзади за плечи. — Мой сад гораздо проще, у меня на изысканный декор не хватает фантазии, — произносит он задумчиво. — Вот почему, кстати, я почти не устраиваю приемов. — Почти? — спрашиваю с опаской человека, не настроенного на светские развлечения в собственных стенах. — Только в дни рождения, — успокаивает он. — Твой когда? — Предупреждаешь, чтобы я успел сбежать? Почти в самую Середину лета. Не скоро, короче. Прошлый я пропустил, не самым приятным образом. — Следующий будет лучше, — дыхание согревает мне затылок. — Рассматривай это как официальное заявление. Контраст с жарким шумом внутри дома и холодной нежностью снаружи почти сокрушителен. Никогда не считал себя сентиментальным или склонным с трепетом любоваться лунными пейзажами, но сейчас я чувствую себя беспредметно счастливым и, быть может, даже согласен признаться в этом вслух. Увы, не успеваю. Скрип шагов по каменной дорожке совсем рядом, голоса — мужской и женский. Иллуми замирает. К его чести, он не отшатывается и не делает резких движений; просто разжимает руки, давая мне возможность отойти чуть в сторону. Черт побери, мы — не пара подростков, которых родители застали за грешными делом на кушетке в гостиной! Все совсем наоборот. Лерой обводит картину совершенно неверящим взглядом, словно у него в голове не укладывается происходящее; его юная дама смотрит на кавалера с вопросительным интересом. Очарование ночного парка привлекает влюбленных, как мед — насекомых. Однако вот эта встреча определенно неудачная. Отец стоит молча, предоставляя сыну возможность пройти мимо, "не заметив" встречи, но намек не срабатывает. Немая сцена, пауза длится, и первым заговаривает старший Эйри: — Мы проявляем поразительное единодушие в попытках отдохнуть от шума. Вы не озябнете? Здесь достаточно холодно. Мальчик вспыхивает так, что грим не может этого скрыть. — Прошу прощения, что нарушил ваше уединение, — буркает, с очевидным трудом удержав на языке более резкие выражения, и окидывает нас двоих выразительным гневным взглядом. — Идем, Арвин. Юные цеты удаляются к выходу, сквозь редкий кустарник отчетливо слышен девичий голос: "...подожду в зале...", и буквально спустя минуту уже совершенно красный и зло сощурившийся Лерой возникает перед нами снова. — Как ты мог, отец? Прогнал нас, чтобы без помех любезничать... с этим? На "этого" в моем лице он даже не смотрит — словно взгляд на столь низменную персону способен его самого запачкать. — Я-то думал, ты соблюдешь приличия хотя бы на приеме, — бросает мальчик зло. — Но нет, ты показываешь всем и каждому, зачем держишь это создание в нашем доме... Ух, какие мы сердитые! Интересно, малыш не знает слов покрепче, чем "это создание" или просто блюдет вежливость перед лицом Старшего, пусть даже и осмеливается отчитать собственного отца за неподобающую компанию? — Сын, — произносит Иллуми негромко, но словно хлыстом щелкнули. — Будь любезен прийти в себя, немедленно. — Я в себе, — поправляет Лерой твердо. — Я оскорблен, но даже горе и гнев не лишают меня самообладания. Изящная фраза звучит так, словно он вычитал ее из романа. Что, возможно, соответствует действительности. — Ты ведешь себя неразумно и невежливо, — спокойно сообщает Иллуми, который если и покраснел от смущения либо побледнел от ярости, то грим позволяет это надежно скрыть. — Я разочарован. — Дозволь мне удалиться. — Лери упрямо склоняет голову. — Иди, — холодно разрешает отец сыну. — Я хочу поговорить с тобой, но дома. — Я всегда в твоем распоряжении, — тихо и чуть ядовито отвечает тот, — когда только у тебя найдется время, отец. Коротко кивнув, он уходит, не оборачиваясь; спина неестественно прямая, шаги широкие, край накидки полощется на осеннем ветру, и над головой крупными буквами написано слово "решимость". Иллуми молчит, потом выдыхает только: "Дети..." — словно это все объясняет. Да, дети. Что здесь, что у нас дома — максималисты, склонные рассматривать все в черно-белом цвете. Я, вероятно, занимаю черную половину картины мира юного Лероя Эйри. Или на Цетаганде траур как раз белый? А мне следовало подумать заранее и ожидать подобной реакции. Не он первый не принимает меня в этом мире, но у подростков все обострено до крайностей. — Прости, — с тяжелым сердцем я делаю шаг назад. Он решительно берет меня за плечи, притягивает к себе. — Прекрати. Пожалуйста. Он просто ревнивец, как я сам, и не может уложить в голове твое равенство — как я полугодом раньше. Только возраст такой, что он и не попытается. Твоей вины тут нет. — Чтобы признать меня равным, тебе потребовалось меня полюбить, — говорю тихо, не отстраняясь, но и не прижимаясь вплотную. — Остальным такой метод не поможет. Твой сын прав. Нам... мне стоит вести себя сдержанней, пока мы не у себя дома. — Мы оба хороши. Давай вернемся в дом — ты замерз. — И вправду дрожь пробегает по телу. От холода или от неловкости? — Продержись еще пару часов, и поедем домой. Уже в дверях Иллуми коротко стискивает мою ладонь и тут же отпускает. Утешение? Обещание? Я медленно удаляюсь по анфиладе подальше от входа, смущенный и раздосадованный, причем не до конца понимаю, досада на кого из Эйри сильней: на вздорного младшего, испортившего такую минуту, или на старшего... у которого такой младший. Малыш Лерой, который упорно считает себя взрослым настолько, чтобы давать отцу советы. Шестнадцатилетний блюститель семейной нравственности. "О черте речь, и черт навстречь". Именно Лерой заступает мне дорогу. Хотя какой он черт, даже чертенок — напротив, крайне положительный мальчик. — Вот ты где... родственничек, — цедит он сквозь зубы. — Тебя отпустили погулять? Очень крутой. Очень взрослый. Вдвое моложе меня. — Здесь красивый дом, — отвечаю я как можно нейтральней — О, да, — соглашается Лерой. — Особенно всяческие укромные углы. Оставь моего отца в покое хотя бы здесь, из уважения к приличиям, если тебе известно, что это такое! Что ответить? "Твой отец взрослый человек и способен сам решать, что ему делать"? Будто он сам не знает. — Ты прав, — признаю кротко. — Я повел себя опрометчиво. Кротость не выливается маслом на бушующие волны, а производит эффект, противоположный ожидаемому. — Что они только в тебе находят? — шипит мальчишка, оглядывая меня с ног до головы самым презрительным взглядом урожденного расиста-гема. — Ты и вправду проклятье, посланное за грехи нашего рода. Ты свел в могилу одного Эйри, лишил разума другого, но меня ты не проведешь. — К смерти Хисоки Эйри я не имею никакого отношения, — объясняю терпеливо единственное, что вообще имеет смысл опровергнуть в этом потоке обвинений. Вообще-то я полжизни отдал бы за то, чтобы никогда не встречать твоего дядюшку, мальчик. И, ох, кажется, отдал бы вторую, чтобы не расставаться с твоим отцом. Но это ни я не объясню толком, ни ты не поймешь. — Почему бы тебе просто не уехать? — спрашивает Эйри-младший беспомощно и зло. — Я дам тебе денег. Много, только уезжай отсюда. — Прикусывает губу и добавляет тихо и торопливо: — Или сам не видишь, что усугубляешь его безумие до того, что это скоро станет заметно всем? Я теряюсь настолько, что недоуменно переспрашиваю: — Но тут же... приняты отношения между мужчинами, нет? Только произнеся это, спохватываюсь. Не хватало еще говорить на подобные темы с разозленным подростком и в публичном месте. — Если желаешь продолжить этот разговор, отложи его до дома, хорошо? — Не ты будешь мне указывать, что и где говорить, — свистящим шепотом сообщает Лерой. — Бесстыдное и неразумное животное, мнящее себя человеком — на тебя надели приличный костюм, и ты решил, что равен нам? Драматическая пауза. — Мой отец сошел с ума, — тяжело говорит, и в эту секунду то, что он — Эйри, написано на его лице. — Помни об этом, когда тебя в очередной раз потянет в грязь: если с ним что-то случится по твоей вине, до отдаленных последствий своего промаха ты не доживешь. Моими стараниями, обещаю. И оставив за собой последнее слово, уходит. "Дурак. Мальчишка". Я повторяю это себе раз десять, пока, наконец, мне не удается разжать кулаки и справиться с желанием догнать и хорошенько врезать — не физически, так хоть словами. Не поймет. Бесполезно напоминать мальчику о почтительности, о том, что я как барраярец — офицер и дворянин, а как член семьи — его старший родственник. Если так изъясняется родной сын Иллуми, любопытно, что же думают остальные? Хотя нет. Совсем не любопытно. Отыскав ближайшего слугу, выясняю, что именно из подаваемых напитков сойдет за самый мягкий транквилизатор, и устраиваюсь с добычей в уголке, где точно не попадусь никому на глаза. Дрожь гнева постепенно уходит, и я мрачно размышляю, как бы мне умолчать об этом эпизоде. Цетагандийской семье я не обязан ничем, кроме ненависти к покойнику Хисоке. Но лично Иллуми — другое дело. Отдарить его раздором в доме... или смолчать, чтобы оно тлело себе подспудно... Лерой, мальчишка или нет, по крови Эйри. Черт! Сложно-то как. Как долго я переливаю эти мысли из пустого в порожнее? Не меньше получаса — это точно. Из задумчивости меня выводит лишь прорезавший музыку и разговоры отчаянный женский визг. Неужели какая-то из здешних прелестниц увидела мышь? Все равно я не знаю, что здесь сойдет за нюхательную соль. Но все же выхожу из угла на свет, недоуменно оглядываясь. Рокот голосов растет волной и, накатывая, сбегается к стеклянным дверям в сад, откуда я недавно ушел. Ведомый им, как течением, наконец неохотно иду в сторону наибольшего шума — узнать, в чем дело. Нарядная девчушка — та ли, что я недавно видел под руку с Лероем, или одна из ее сверстниц, одетых и причесанных по той же моде — встрепанная, дрожащая, захлебывается словами и слезами: "Там, там, в саду..." Сумятица. Топот ног. Далекая музыка только подчеркивает абсурдную драматичность происходящего. Я смотрю на эту картину с расстояния в добрых пару метров и в толпу вокруг рыдающей девушки не лезу. К ней уже спешит какой-то тип в светло-зеленом, застегнутом под самое горло кителе, с характерным чемоданчиком и медсканером на поясе. Нервные всхлипывания постепенно утихают. Ловлю обрывки отдельных слов: "...не бойтесь... он жив..." Кому-то, очевидно, стало плохо. И, похоже, при обстоятельствах, близких к трагическим, что и объясняет истерику юной красотки. Пара широкоплечих слуг в лиловом с уже намозолившей мне глаза бирюзово-белой отделкой (и с шоковыми дубинками в арсенале, если я верно оцениваю те с виду декоративные резные жезлы, что привешены к поясу каждого) караулит у двери. Раздвинув толпу, через распахнутую дверь в сад выбегают несколько человек в ливреях, за ними плывет на стропе небольшая гравиплатформа. Дела обстоят серьезно, и я мысленно выражаю благодарность несуществующим богам за то, что не замешан в происходящее. Обратно в дверь носилки протискиваются уже с грузом, рядом суетится врач; лежащий на носилках явно без сознания, его тело накрыто тонкой тканью почти до шеи, сквозь белое проступают яркие красные пятна. Врач делает шаг в сторону, не заслоняя больше лица раненого, и до меня вдруг доходит, что пострадавший — не некий незнакомец, а Лерой Эйри. Замерев, я немедля нажимаю кнопку комма. — Иллуми? С Лероем несчастье. Что могло случиться с мальчишкой? С таким вспыльчивым характером, да в таком возрасте — дуэль? — Я знаю. Потом, — слышится непривычно резкое, и связь обрывается. Носилки незамедлительно увозят — они проезжают через расступившуюся толпу, как нож сквозь масло, провожаемые сочувственными, шокированными, непонимающими взглядами. Хозяева дома настоятельно взывают: "Драгоценные гости, извольте пройти в большую залу". Толпа галдит, как растревоженная колония чаек. Ничего не понять. — Лорд, — высматриваю я в толпе человека с гримом нужных цветов ("флоксы, черт возьми!") — позвольте вас на минуту. Я Форберг из Дома Эйри. Могу я узнать, что случилось с моим родственником? Гем оборачивается с досадливой растерянностью, но, видимо, мое происхождение не перевешивает мою же клановую принадлежность, следовательно, он не может вежливо послать меня на манер "не лезь под руку, барраярец". Ему приходится объяснить, пусть в телеграфном стиле, но это все же лучше, чем ничего: — Юный Лерой ранен. Сейчас им занимаются врачи, а обстоятельствами нападения — полиция. Полиция? Да, действительно. Уходя вместе со всеми во внутренние покои, я успел заметить, как к двери в сад прошагала кучка мужчин в одинаковых синих мундирах. — Я прошу вас сохранять спокойствие и не покидать этих комнат, э-э, младший Эйри, — добавляет лорд Табор и поскорей отходит подальше, пока чужеземный варвар не втянул его в долгий разговор. Я покорно следую распоряжению... покорно? Да что это со мною? Раны — слишком обыденное зрелище, чтобы ввести меня в шоковое оцепенение и растерянность. Должно быть, полчаса назад услужливый лакей буквально понял слово "транквилизатор", подсунув мне в бокале успокаивающее, способное наградить меланхоличным состоянием духа разъяренного слона. Может, и к лучшему, не знаю. Пока мне остается только ждать возвращения Иллуми. Тем не менее, первым до меня добирается не мой Старший, а полиция, с приглашением на отдельную беседу. Логика в этом есть — Лерой моя родня, пусть номинально, — поэтому я иду вслед за полицейским констеблем (запоминаю кодировку автоматически: серый грим, черные прямые полосы-насечки на скулах), не ожидая неприятных сюрпризов, зато рассчитывая хоть как-то развеять свою неосведомленность относительно происходящего. Кстати, не черта ведь не знаю о здешнем судопроизводстве. Придется положиться на здравый смысл. В отдельной комнате меня ожидает за столом цет: средних лет, в уже знакомом полицейском мундире, только с отделкой побогаче, и раскрашенный в те же цвета, что и констебль, но более затейливыми завитками и узорами. Цепкий, наблюдательный взгляд охватывает меня с ног до головы, и какие выводы сделал его обладатель — бог весть. По кивку я занимаю кресло напротив — нога на ногу, ладони на подлокотниках, поза свободная, расслаблен. Жду. — Назовите себя, пожалуйста, — начинает офицер со стандартного предложения. — Эрик Форберг... — микроскопическая пауза, которая с каждым разом становится все короче, — ...из дома Эйри. — Вы знаете, почему вас вызвали для разговора? Не знаю, но если не совсем дурак, догадаться должен. — С сыном моего Старшего случилось несчастье. — Что вам об этом известно? Меньше, чем хотелось бы, если говорить о должной осведомленности, и гораздо больше — в том смысле, то лучше бы этого вообще не случалось. — Я только что видел Лероя без сознания, на носилках, со следами крови, а хозяин дома сообщил, что на мальчика напали. Это все, что я знаю, и я не отказался бы узнать больше. — Все? — переспрашивает полицейский, явно игнорируя намек на то, что полиции стоит поделиться информацией с обеспокоенной родней жертвы. — Вы утверждаете, что никоим образом не причастны к этому происшествию? Червячок обеспокоенности, заморенный было чудо-коктейлем, поднимает голову. Даже если мы с Лероем повздорили, повод ли это считать меня виновным в его бедах лишь потому, что я барраярец? — Разумеется, нет, — с некоторым раздражением сообщаю. — В каким отношениях вы находитесь с пострадавшим? Скользкий вопрос, и отвечать на него нужно правду. — В родственных. Ни личных симпатий, ни близкого знакомства между нами нет. — Мистер Форберг, у Лероя Эйри были враги? Бывают ли враги у детей? В моем понимании Лерой — еще мальчишка, даром что у нас дома его сверстники уже сражались наравне с остальными с оружием в руках. — Не знаю, — пожимаю плечами. — Я не успел узнать его близко и не рискну строить предположения. — А у вас, мистер Форберг? Свою вражду я оставил... где? По ту сторону П-В туннеля, ведущего к Барраяру. Или за запертой дверью комнаты, где меня держали в заточении и куда Иллуми пришел, чтобы принести мне извинения и предложить свою жизнь? В любом случае, до этого бала она не дожила. Впрочем, это с моей стороны. — Личные враги — вряд ли. Но большинство ваших соотечественников недолюбливает меня из-за моего происхождения. Не уверен, можно ли это считать враждой. — И Лерой Эйри в том числе? "Нет, он меня обожает и находит мое происхождение забавным!" После того, как мальчик высказал все свои эмоции публично и не понижая голоса, такой ответ вряд ли сойдет, даже если об этой ссоре полиции пока не известно. — В общем, да. Ему сложно принять инопланетника в качестве члена семьи и друга своего отца. — У вас с ним сегодня состоялась ссора? Уже известно, стало быть. Оперативно работают. — Да. — Ясно, куда он клонит, но что я могу поделать? — И это было незадолго до того, как с ним, как вы выражаетесь, случилось несчастье, — сделав пометку в блокноте, констатирует полицейский. — Вы вели беседу на повышенных тонах? — Я — нет. Сердился только Лерой. Я пытался его... — образумить? осадить? привести в чувство? — ...успокоить, но не преуспел. — И в ходе этой беседы прозвучали угрозы, — подводит итог полицейский. Прелестная формулировка. "То ли он шубу украл, то ли у него, но ведь что-то было!". — Что вы сделали, окончив ее? Что сказать: "вскипел и с трудом успокоился"? "Пришел к выводу, что Лерой — юный идиот"? — Сел на диван и попытался обдумать случившееся. — Где именно вы сидели и как долго думали? — В тоне явно звучит издевательская ирония. — В одной из гостиных справа от выхода в сад. И... не скажу точно. Четверть часа, полчаса; я не смотрел на хроно. Пока не услышал женский крик; тогда я встревожился и поспешил на шум. — Вы общались с кем-то за это время? — Нет, — пожимаю я плечами. Напротив, моей целью было специально забиться в угол, чтобы ни одна живая душа не потревожила, и потихоньку сцедить яд. — Допустим. Господин Форберг, вам знаком этот предмет? На столе, прикрытый бумагами, обнаруживается нож в прозрачном пластиковом пакете. Склоняюсь и осматриваю вещь, благоразумно не прикасаясь. Кожаная рукоять с тисненым спиралевидным узором, короткое лезвие. На лезвии — жирно поблескивающая бурая пленка. Хорошо знакомый клинок, только час назад, когда я держал его или его брата-близнеца в руке, на нем не было крови. Сердце стискивает холодок нехорошего предчувствия, но я стараюсь отвечать спокойно: — Это метательный нож. Цетагандийской работы. Похож на те, что висят в здешней оружейной, — добавляю осторожно. — Вам когда-либо случалось держать в руках такое оружие? — Я военный, и это входит в мои профессиональные навыки, — сообщаю сухо. Потом до меня доходит смысл вопроса, и я поправляюсь: — Конкретно цетагандийские ножи — как минимум дважды. В последний раз — в оружейной в этом доме, сегодня. — Вы были в здешней оружейной? Зачем? — Я пошел туда по просьбе гем-майора Рау. Вот уж никогда не думал, что могу быть благодарен цету хотя бы за видимость алиби. Потому что остроглазый следователь, похоже, утверждается в мысли, что я намеренно собрал по дому все колюще-режущее и пошел убивать бедного Лероя. — Опишите ваше пребывание там подробнее. Последовательность действий. Вот это легко. — Я снял со стены барраярский меч и продемонстрировал гем-офицерам клеймо на нем, затем вернул на место. Потом они ушли, а я остался и еще минут десять тренировался с метательными ножами. Затем выдернул их из мишени, убрал снова в перевязь и вышел. Все. — Вас кто-либо видел в оружейной после ухода Рау и его знакомых? Да, похоже, что этого алиби недостаточно. — Не уверен. Кажется, нет. И еще два раза я отвечаю "нет". Нет, я после этого не заходил больше в оружейную. И нет, я ничего оттуда не выносил. Хотя я понимаю, что это вопросы скорее риторические, на которые способен ответить "да" лишь умственно отсталый злоумышленник. — Вы повторите свои показания на официальном допросе с использованием фаст-пенты? — интересуется полицейский, складывая бумаги, и, разумеется, получает мое согласие. Наркотик правды на мне еще не пробовали. Говорят, на полчаса превращаешься в хихикающего идиота, но это я как-нибудь стерплю. Дома цетская разведка меня допрашивала по старинке... коротко передергиваюсь при этом воспоминании. Ситуация допроса сама по себе не сахар, а допрос у цетагандийцев волей-неволей вызывает еще и старые ассоциации. Спокойно. Это — не враги... пока. Зато фаст-пента — единственный быстрый способ оправдаться от всяких подозрений и пресечь глупости, приходящие в голову ретивым полицейским служакам. Видимо, вызванный незаметным сигналом своего шефа, появляется полицейский ниже чином с медицинским чемоданчиком в руках. Он достает оттуда плоскую бумажную упаковку, отлепляет с пластиковой основы кружок пластыря. — Препарат переносите? — интересуется он, и, не дожидаясь моего ответа "не знаю, не пробовал", сообщает: — Сейчас проверим. Руку протяните и закатайте рукав. Да, любую, правую или левую. "Кожная аллергическая проба, — диктует следователь в записывающее устройство. — Эрик Форберг". Я делаю, как велено, хоть и трепыхнувшись мысленно: вдруг это яд, а не аллергическая проба? Полицейский медик клеит мне на запястье пластырь и засекает время. Спокойно, спокойно... Сейчас все разъяснится, и меня отпустят. Под пластырем тем временем зарождается нервный зуд, стреляющий вплоть до кончиков пальцев. Медик, выждав пару минут, отдирает пластырь, демонстрируя красное припухшее пятно, словно от пчелиного укуса, которое невыносимо хочется драть когтями. — Аллергическая реакция, — пожимает плечами полицейский. — Подозреваемый не может быть допрошен под препаратом. Следователь кивает, как будто ждал подобного исхода. — На основании открывшихся обстоятельств, позволяющих заподозрить Эрика Форберга к причастности в покушении на Лероя Эйри, а именно — реального мотива, возможности и способа совершения преступления, и невозможности подозреваемого оправдаться признанием под воздействием фаст-пенты, я выношу решение о задержании Форберга и препровождении его под стражу в охраняемое помещение. О, черт... Я в растерянности замираю; возвышающийся рядом охранник уже готов предложить мне пару новеньких наручников и эскорт в уютную уединенную камеру. В эту самую минуту дверь распахивается и входит, почти влетает, Иллуми, с жесткой спиной и острой как бритва улыбкой.