Победивший платит

В происходящее верится с трудом. Ножевое ранение, поражена печень, обширная кровопотеря. Не может быть, чтобы вечер в приличном доме превратился в такой ужас — сквозь обрывки разговоров окружающих я прохожу, словно в сонном кошмаре, тягостном сером мороке, не позволяющем очнуться. Ледяные пальцы едва держащейся на ногах Кинти намертво зажаты в моей руке, наш сон разделен на двоих, и только то, что хрупкая женщина, привыкшая к благополучию, не должна увидеть своего ребенка окровавленным и разложенным на операционном столе, помогает мне самому не рвануться туда, в залитую белым светом комнату, где сейчас спасают жизнь моего Лероя. И нет никаких гарантий. Ни малейшей возможности вымолить, повлиять, помочь. По пальцам одной руки можно пересчитать то, что хуже такой беды. Кто? Кто мог сделать с ним это?! Никто из тех, кого бы я мог назвать с определенностью. Я думаю об этом, глядя на то, как деловито суетящиеся медики перемещаются в операционную. Счастье, что семья Табор, по старой моде, строила свой дом как самодостаточную крепость. Ни один из моих врагов не ненавидит меня так, никто не станет срезать молодую ветвь, чтобы иссох корень... или все же?.. Боги, пусть он останется жить. Как угодно, каким угодно, возьмите любую плату — только бы жил. Кинти, ледяным столпом застывшая у дверей госпитального блока, дрожит мелкой дрожью, и я успокаиваю ее, чужим голосом и не слыша себя. В утешениях нуждается не только она: гости, несомненно, шокированные происшедшим, требуют его не в меньшей степени. — Все закончится благополучно, — с усилием отведя взгляд от белой двери операционной, говорю я. — Лорд Табор, вы успокоите собравшихся? Хозяин дома, держащийся удивительно хорошо для человека, чье обиталище стало местом преступления, касается моего плеча. Он выражает сочувствие и уверенность, что содеянное не останется безнаказанным, как будто наказание преступника сейчас важнее всего. — Не сомневаюсь в этом, — автоматически подтверждаю я, — полиция уже едет? — Уже здесь, — говорит Табор. — Я лично проводил их в сад. Моя охрана следит, чтобы никто не смел приблизиться к... месту. Подобная неуклюжая тактичность должна быть оценена по достоинству, как и то, что обе хозяйки дома уводят бледную, словно бумага, Кинти. Надеюсь, кто-нибудь догадается дать ей успокоительного; нрав моей леди, хрупкий и твердый, как алмаз, может быть расколот только направленным ударом, и сейчас она на грани срыва. Тягостное осознание своей беспомощности здесь гонит меня прочь, и прохлада сада принимает меня прежде, чем я успеваю понять, что именно намереваюсь найти на месте с примятой травой и лужей чернильно блестящей крови. Здесь тоже царит деловая суета: люди в форме ходят, ищут, переговариваются, то и дело исчезая из поля зрения и появляясь вновь. Кажется, я тоже на грани срыва — сознаю не сразу, и надеюсь, что никому не придет в голову сейчас вступать со мной в близкий контакт. Убью. Все окружающее воспринимается с отвратительной четкостью ярости, и так уже было однажды, я помню. К счастью, от меня держатся на приличном расстоянии, точно всех отталкивает какое-то силовое поле. И от оскорбительных слухов о вспыльчивости Эйри бывает польза. Крупные темные пятна отблескивают вдоль дорожки, ближе к сломанной живой изгороди превращаясь почти в ручей, чудовищный узор из крови моего ребенка. Я смотрю на них, перебирая в памяти все события этого вечера, и нашу ссору, и то, как нервничали оба дебютанта... — Милорд, — слышится сзади почтительное и деловое, — мы нашли... изволите взглянуть? Офицерские нашивки на мундире полицейского свидетельствуют о неплохом послужном списке, я киваю. — Оружие? Изволю. Из-под куста тяговым лучом извлекается что-то тускло-металлическое, пойманной рыбой поблескивающее в желтых отсветах переносных фонарей. Метательный нож. Довольно хорошей работы, судя по рукоятке, но без именных знаков. Липкое, еще не просохшее лезвие в комочках земли. Я морщусь от омерзения. Оружие не виновато, но даже смотреть на него неприятно, как неприятно смотреть на несовместимое с нормальным ходом вещей уродство. Вот этот кусок стали, ведомый злой силой, едва не стоил жизни любимому созданию. И еще неизвестно, чем закончится дело... я отгоняю эту мысль, как насекомое с ядовитым жалом. Все будет хорошо, Лери крепкий мальчик. — Неизвестно, кому он принадлежит, — сообщает полицейский. — Вы не видели этой вещи ранее? Самообладания мне хватает лишь на то, чтобы покачать головой, и полицейский продолжает: — Мы снимем генную пробу, милорд. До того времени почтительнейше прошу вас поделиться с нами соображениями, что могло стать причиной этого преступления. Ваш сын с кем-то враждовал? Ему угрожали? Не считать же угрозой жизни школьное соперничество. — Не больше, чем любому другому благоразумному юноше из хорошей семьи, — отвечаю я. Неприятное предчувствие низкой струнной нотой звучит в душе, но умолкает почти сразу: со стороны боковой дорожки появляется хозяин дома: — Мне сказали, вы что-то нашли. Офицер, коротко кивнув, щелкает пультом переносного головидеоустройства, и в воздухе возникает увеличенное в несколько раз изображение находки. Медленно поворачивается, демонстрируя кожаную рукоять и грязь на хищном лезвии. Наверное, теперь это голо будут показывать всем в тщетной надежде на опознание. Человек, задумавший покушение на Эйри, должен был иметь в голове что-то, помимо ненависти, и оружие припрятал бы. Все это слишком странно. Слишком... правильно, как бы дика ни была подобная мысль. — Мои люди сейчас проверяют, кому принадлежит кровь, но у меня сомнений практически нет. Вам знаком этот предмет, милорд? — повторяет полицейский заученный вопрос. — Знаком, — внезапный ответ хозяина дома заставляет меня вздрогнуть и обернуться. — Этот нож — из коллекции трофеев. Целый набор таких висит в соответствующем зале. Зудящая тревога охватывает меня снова, теперь сильнее и страшней. Да что же происходит, во имя всех и всяческих богов? — Если это поможет расследованию, вы можете забрать остальные у меня из оружейной, — добавляет Табор, и я с удивлением обнаруживаю, что замерз до невозможности. — Это трофейное оружие? — уточняет полицейский. — Где и у кого его взял ваш Дом, милорд? — Не совсем так, — поправляет хозяин дома. — Набор для удобства хранился рядом с трофеями, но это обычные ножи. Я сам заказывал их лет десять назад у оружейника, и долгом мести они не заточены. Мысль, пришедшая ко мне в эту секунду, ужасна настолько, что избавиться от нее нет никакой возможности, можно лишь не выпустить ее наружу. Ледяной крошкой вниз по спине, враз пересохшими губами… Нет, не подозрение, я знаю точно, что Эрик не мог поднять руки на моего ребенка, но кому поможет мое знание? — Поблизости от оружейной был буфет, — уточняет хозяин дома, и офицер ловит намек на лету. — Там стоял кто-то из слуг? Мы расспросим их немедля. В разговорах ни о чем и напряженном молчании проходит еще четверть часа, пока комм на руке у полицейского ни пищит. — Видел? Да. Пускай опишет, — выслушав сообщение, оборачивается защитник закона. — Последними в оружейной были господа офицеры. Он прислушивается к тому, что произносит невидимый осведомитель, и вновь обращается к нам. — Пурпурный и шафран. Милорды, кто из вас будет так любезен напомнить мне, чьего дома эти цвета? Бывает такой страх, что кажется — земля уходит из-под ног. И сейчас я стою, пожираемый им заживо, думая только о том, что бедность мимики и плохое освещение играют мне на руку. — Дом Рау, — первым вспоминает Табор. — В списке приглашенных гем-майор Рау. Полагаю, он не откажется прийти и помочь следствию, видя горе лорда Эйри. А Рау, помнится мне, побывал в плену и чудом избежал смерти. Великолепно, черт бы его подрал. Ни с кем другим судьба не могла свести моего барраярца в этот проклятый вечер. Гем-майор, доставленный полицейскими с пугающей поспешностью, не скрывает беспокойства. Я бы тоже беспокоился, оказавшись в подобной ситуации. Пусть между нашими домами нет и не было вражды, для ее начала никогда не поздно. Рау принимается спешно выражать сочувствие, путаясь во фразах; стоящий рядом офицер, коротко глянув на выражение моего лица, перебивает излияния Рау вежливым покашливанием. — Милорд, позвольте задать вам несколько вопросов? — явно для проформы осведомляется полицейский. — Вы были в комнате с трофеями примерно за час до... инцидента? Я подхожу поближе, вполне овладев собою. Нет смысла гневаться на молодого болтуна, не понимающего неуместность своих соболезнований. — Был недавно, — подтверждает Рау. — Не знаю в точности, час или больше, но недавно. У нас с Сетти вышел прелюбопытный спор насчет одного экспоната. Разумеется, прав оказался я. — Не откажитесь перечислить имена ваших спутников? — продолжает полицейский, и Рау охотно откликается. — Конечно. Я, капитан Далет, Сетти... лейтенант Сеттир, и еще Окита. Но мы там пробыли недолго. Барраярец разрешил наш спор, я получил с Сетти свой выигрыш и отправился спускать легкие деньги за карточным столом. — Барраярец? — вскидывается полицейский. — Какое странное прозвище! Ах, если бы! — Да нет, какое прозвище! — пожимает плечами Рау. — Как раз милорда Эйри, — кивок в мою сторону, — новый родич. Полицейский ошарашенно смотрит на меня, но льющийся из уст Рау словесный поток не позволяет ему пребывать в ступоре слишком долго. — Задиристый такой, — с невольным уважением произносит Рау. — Но его помощь пришлась кстати. Там был один необычный клинок, для кавалерийского мал, а баланс смещен к острию... вам это наверняка ни о чем не говорит, но барраярец с ходу назвал род войск, и все стало на свои места. Погодите-ка, а при чем тут это? Молодой Рау действительно такой глупый мальчик или хорошо разыгрывает роль светского анацефала с хорошо подвешенным языком? — При том, — отвечаю я сам, — что офицер, кажется, вполне уверен в кандидатуре первого подозреваемого. Как бы первый не оказался единственным. Мне срочно необходимо увидеть Эрика; как в кончиках пальцев зудит невыносимая тревога, так в ошеломленном уме ядовитым насекомым мечется чудовищная мысль. Я не верю в его виновность. Но не могу игнорировать доказательства прежде, чем взгляну ему в глаза. — Вы пришли к такому же выводу, милорд? — уважительно переспрашивает полицейский, постепенно понимая всю ситуацию в целом. — Позвольте, я закончу... Майор Рау, вы ушли из оружейной вместе с названным вами человеком? — Да нет, — пожимает плечами Рау. — Он остался что-то там разглядывать, зачем он нам? — Полагаю, сказанное вами могут подтвердить свидетели из перечисленных вами господ? — сухо интересуюсь я, вынимая из уст офицера положенную ему реплику. Рау чуть поспешнее необходимого кивает, и мне же приходится поблагодарить его за содействие, прежде чем юнец удалится. Меня колотит мелкой дрожью, как нервическую барышню. Полицейский скороговоркой излагает полученную информацию в комм и, закончив, вцепляется в меня, словно охранный биоконструкт в незваного гостя. — Вы позволите, лорд Эйри? — не предполагая возможности отказа, спрашивает он. — К сожалению, дело не терпит отлагательств. Касательно упомянутого майором вашего родича... простите, как его зовут? — Эрик Форберг. Вдовец моего младшего брата, Хисоки Эйри, — отвечаю я. Пульс бьется в ушах траурными колоколами. — Он действительно барраярец? — изумляется офицер. Я киваю с безразличием статуи: — Действительно. Сражался, попал в плен и таким образом познакомился с моим ныне покойным братом. Следователь качает головой, но комментарий оставляет при себе. Я ему почти благодарен: у меня есть время опомниться, выстроить линию поведения, сформулировать максимально сдержанные ответы на вопросы, которые последуют... в том, каких именно щекотливых тем они будут касаться, как и в том, что молчанием дела не поправить, я не сомневаюсь ни секунды. Я рассказываю. Офицер слушает меня с чрезмерным, на мой взгляд, вниманием. Я не лгу ни словом, но и чистой правдой мои слова не назовешь, учитывая количество умолчаний. — Его признали недееспособным и предоставили моим заботам. Теперь он принадлежит к клану Эйри, — заканчиваю я. Даже низший должен понимать, что это значит: если мой новый родич виновен, я убью его сам, если нет — никому не позволю обращаться с ним, как с диким животным. — Он знаком с вашим сыном, разумеется? — прислушиваясь к деловитой суете на соседней дорожке, продолжает расспросы полицейский. — Разумеется, — подтверждаю я. — Впрочем, они практически не общались, даже обитая в одном доме. Не находили общих тем для разговора. — В каких они отношениях? — уточняет офицер, что-то помечая в своем органайзере. — Между ними были какие-то конфликты, неприязнь или ссора? Усмешка не отличается весельем, и я предпочел бы не отвечать на этот вопрос, но хуже, чем сообщить полиции ответ, может быть лишь позволить им узнать его не от меня. — Лерой не одобрял его присутствия в доме, но сыновняя почтительность неизменно оказывалась выше недовольства. — Благодарю вас, — следователь захлопывает блокнот, — на этом пока все. Желаю вашему сыну благополучного и скорейшего выздоровления, а вам — торжества справедливости, милорд. — Офицер, на минутку? — я отвожу следователя в сторонку от суетящихся неподалеку коллег. — По совокупности косвенных улик мой деверь заслуживает вашего пристального внимания, я полагаю? — Если его вина будет доказана, то даже казни, — отвечает полицейский. — Разумеется, я не в курсе относительно особенностей правосудия для особ вашего круга, милорд... — Несколько рано говорить о казни, вам не кажется? — оскаливаюсь я. — Где он сейчас? Мой комм звенит, я взглядом прошу полицейского подождать и выслушиваю новости. Операция завершилась, состояние Лероя тяжелое, но стабильное, немалая кровопотеря практически компенсирована переливанием. Мальчик пока без сознания... к своему счастью, не то доблестные стражи порядка вцепились бы и в него. Офицер топчется на месте, пока я выслушиваю медика, уточняя детали. Переносная реанимационная капсула, в которой сыну предстоит провести как минимум неделю, уже готова и настроена, в настоящий момент Лери перемещают в нее из операционной и берегут, как яйцо феникса. При таком присмотре сына можно перевести в разряд проблем второстепенных, как бы цинично это ни звучало. Мне требуются все силы — вообще все, что есть — и я не могу себе позволить отвлекаться. — Он на допросе, — проконсультировавшись с коммом, отвечает офицер. Во мне словно лязгает затвор. — На допросе, и я узнал об этом только что? — не считая необходимым скрывать свой гнев, повторяю я. — С каких пор моих родственников допрашивают, не поставив в известность меня самого? Я хотел избежать огласки, неприличной для почтенного рода, но теперь, боюсь, буду вынужден действовать иначе. — Милорд, по совокупности косвенных улик... — начинает офицер, автоматически делая шаг вслед за мной. — Материалы следствия, разумеется, останутся закрытыми. Остальное — не наше дело. — До тех пор, пока я являюсь Старшим клана, и до момента изгнания недостойного из рода, если таковое случится, я обязан присутствовать при любом допросе и любой процедуре, связанной с официальным дознанием, — отчеканиваю я. — И, насколько мне известно, я имею право взять любого из своих родичей на поруки. Эйри под арестом — да вы хоть представляете, что это такое? Газеты, реакция двора... Пусть лучше я буду выглядеть кретином, помешанным на добром имени семьи, что недалеко от истины, чем Эйри, испуганным до истерики потенциальной потерей своего барраярца. — Я понимаю ваши опасения, милорд, — быстро соглашается идущий следом за мной полицейский. — И я готов не оформлять это задержание как арест подозреваемого: в бумагах будет написано, что следствию требуется его помощь как свидетеля до выяснения обстоятельств... пока мы не вытрясем из него признание. Разумеется, не проявляя ни малейшего неуважения к вашей фамилии, лорд Эйри. Вам нет необходимости вмешиваться в эту рутину лично. Обещаю, мы сделаем все быстро, чисто и без какой-либо огласки. Барраярец поупрямится, но шансов у него нет. Я останавливаюсь, как охлестнутый. — Вытрясете?! Вина Форберга не доказана, — цежу я сквозь зубы и сквозь накатывающую злость. — Я настаиваю на полноценном расследовании, а не этом... избиении младенцев. Его барраярское прошлое само по себе — не преступление и не улика. — При чем тут его прошлое, — дергает щекой уже раздосадованный этим разговором следователь. — Хватает и того, что он натворил в настоящем. У Форберга, похоже, в наличии мотив, возможность и способ убийства. И я намерен его действия пресечь. Опасный чужеземец не должен оставаться на свободе. — Пресекайте, — пожимаю я плечами. — Домашнего ареста либо освобождения под залог окажется более чем достаточно. Или моего слова вам мало? — Я не уверен в том, правомерен ли подобный выбор в данной ситуации, — сухо замечает полицейский. — Я бы самолично уволил того, кто позволил бы подозреваемому в попытке убийства и его жертве находиться в одном доме. Очередной вызов мешает мне ответить. Офицер — я так и не знаю его имени — подносит комм к уху и мрачнеет. — К вопросу об уликах, — говорит он, дослушав. — На рукояти ножа остался органический след, и он соответствует кожной пробе вашего родича. Милорд, вы все еще настаиваете на том, что хотите взять его на поруки? * * * Когда я, наконец, добираюсь до Эрика, он выглядит на удивление хорошо для человека, пережившего допрос с пристрастием. Сказывается практический опыт, вероятно. Мысль меня злит и подогревает без того бурлящую злость все то время, что я совершаю формальности, необходимые для того, чтобы как можно скорее получить возможность остаться с ним наедине и, наконец, поговорить без помех. Барраярец ошеломлен — а кто бы не был ошеломлен на его месте — но тщательно держит лицо, за что я ему благодарен. — Охрана? — сухо переспрашиваю я, выслушав долгие излияния следователя относительно необходимости таковой. — Вы полагаете мой дом недостаточно защищенным, или результат допроса требует взятия под стражу? Если так, я вызову адвоката и подам запрос на домашний арест. Глаза полицейского расширяются; Эрик сказал бы — лезут на лоб. — Вы желаете сейчас уехать домой, оставив вашего сына на попечение врачей, лорд Эйри? И увезти вашего родственника, чье упорство в показаниях, увы, невозможно подтвердить допросом под фаст-пентой? "Значит, он не признался, — думаю я с иррациональным облегчением, — его вина под вопросом. У полиции множество улик и подозрений, но прямых доказательств нет, и это мне на руку; еще не хватало, чтобы в семейное дело вмешивались власти". — Мой сын будет нетранспортабелен как минимум до утра, — с наигранным спокойствием констатирую я. — И было бы невежливо утомлять лорда Табора еще и моим присутствием. Потому я желаю временно оставить Лероя на попечение моей супруги и хозяина дома и заняться выполнением прямых обязанностей Старшего клана. И наконец взглянуть в глаза человеку, однажды пытавшемуся убить меня. Бывшему фактическим врагом моего Дома — и сейчас практически получившему официальный статус такового. Следователь качает головой, но отповедь на него действует. — Пусть так, — с явной неохотой соглашается он. — Если вы, милорд, оформите залог, то увозите барраярца в свой дом, но я должен отправить с вами охрану и проследить, чтобы подозреваемый был размещен в изолированном помещении. Прошу меня простить, мне нужно отдать необходимые распоряжения. Он поднимается и выходит, забрав с собой часть персонала, я смотрю на держащегося из последних сил Эрика и подзываю слугу. — Передайте мои извинения лорду Табору. Моя жена, надеюсь, в состоянии побыть при Лерое, а у меня, — коротко глянув на Эрика, — есть неотложные дела. Судя по виду, мажордом наглядно представляет себе процесс сдирания кожи с барраярца и варки оного в кипящем масле и счастлив тому обстоятельству, что обе этих процедуры произойдут в другом доме. — И отдайте распоряжение сообщать мне о состоянии сына каждые полчаса, — заканчиваю я. Слуга кивает, я оборачиваюсь к оставшимся в комнате полицейским. — Теперь мы можем ехать? Я не успеваю прикусить язык, и это "мы" срывается ужасающей недвусмысленностью. Надо полагать, слух о том, как Эйри оставил в чужом доме жену и раненого сына, а сам уехал почивать с любовником, который и есть несостоявшийся убийца, прибавится к прочим весьма скоро. — Младший? — командую я. — Да, мой лорд? — Он встает, послушно и незамедлительно. — Домой, — отрывисто приказываю. Охранник выходит вслед за ним, что-то бормоча в комм. Через минуту к нему присоединяется второй, и теперь нас сопровождают двое типов примечательно накачанного вида и с абсолютно незапоминающимися лицами. В машине Эрик сидит напротив меня между ними; мы, разумеется, молчим, связанные чужим присутствием, и я могу только не сводить глаз с резкого лица, оттененного усталостью и тревогой. Кайрел, встречающий нас, с изумлением наблюдает за происходящим, получает краткие объяснения — с молодым господином несчастный случай, леди осталась с ним, а охранникам явно не помешает ужин — и безуспешно пытается сохранить на лице корректное выражение. Закончив с абсолютно необходимыми разъяснениями, я поворачиваюсь к охране. Никогда еще в доме Эйри не было подобного, и я представления не имею о том, как себя с ними вести. — Господа, снизойдите до объяснения своих обязанностей, — прошу я. — Вы должны осмотреть дом на предмет путей гипотетического побега, не спускать с моего младшего глаз или что? Тот из двоих, который повыше, коротко усмехается. — Милорд, обычная процедура такова: задержанного обыскивают на предмет оружия и иных опасных предметов, средств связи, химических препаратов, а затем размещают в заранее проверенном помещении, откуда он не в состоянии выбраться. — Раз так, давайте покончим с этим побыстрее, — решаю я, поддавшись усталости. Поднявшись по лестнице к своим комнатам, открываю дверь и предлагаю войти, но охранники неожиданно отказываются. — Вы полагаете нас такими невежами, лорд, что мы и вправду станем перетряхивать ваши личные покои в поисках каждой острой булавки? — озвучивает свои мысли тот же полицейский. Достойная трезвость ума и воспитанность для человека простого происхождения. — Это шеф считает, что ваш Форберг смертельно опасен. А я так думаю, он не дурак и понимает: вы — единственный, кто стоит между ним и приговором. Он переспрашивает Эрика, довольно добродушно: — Тебе не придет в голову напасть на своего благодетеля, барраярец? — Никогда, — отвечает Эрик со всей возможной твердостью. — Этаж здесь третий, на окна я поставлю датчики, если милорд не возражает, — подытоживает охранник, — так что сбежать ему некуда. И будем считать, что ваш страшный преступник сидит в подземелье на цепи. А цепью, лорд Эйри, будет ваше собственное обещание, что он ничего не натворит. Я не могу не уважать этого низшего. — В каком вы чине? — интересуюсь, пропуская Эрика в дверь своих покоев. Полицейский щелкает себя по нашивкам на рукаве и усмехается, полушутливо разведя руками. — Старший патрульный, милорд, всего-то. — Поменять бы вас местами с вашим начальством, — в открытую мечтаю я. — Толку было бы не в пример больше. Ставьте свои датчики, господин старший патрульный, и дадим друг другу возможность отдохнуть. Спокойного вам дежурства. Оставшись, наконец, без посторонних глаз, я прохожусь по комнате, заглядываю в бар, захлопываю дверцы, так и не выбрав напитка. Разговор должен состояться, и я, а не Эрик, должен его начать, но это болезненно тяжело. Хватит тянуть время, легче не станет. Я устал от собственной трусости. — Ты этого не делал, — вернувшись к Эрику и усевшись в кресло напротив, говорю, смешав в интонации утверждение и вопрос. И со страхом ожидаю ответа. — Не делал, — кивает любовник. Голос у него спокоен и чуть заторможен. — Могу поклясться всем, что у меня есть. А ведь он держится из последних сил. Мысль отзывается всплеском жалости и уважения, сплетенных в странном симбиозе. — Налить тебе чего-нибудь? — спрашиваю я, припомнив давнишний способ Эрика приходить в себя после стресса. — Нет, — отвечает он, зябко потирая кисти. — Я что-то пил на балу, и если смешаю, то боюсь отрубиться. Ты теперь к Лерою? — Смысл? — кривлюсь. Мальчик сейчас спит, сообщения о его состоянии должны поступать на комм исправно. — Потерплю до утра. Нужно сообщить Нару, но мне жаль его будить. — Что с ним сейчас? — тоскливо спрашивает Эрик, не уточняя, с кем именно. — Без изменений, — автоматически сверившись с коммом, говорю я. — Еще может быть масса неприятностей, но операцию он пережил и кровопотерю — тоже. Осторожное облегчение на угловатом лице проявляется незамедлительно, и так же быстро исчезает. — А мы... со мной что теперь? — не глядя на меня, уточняет Эрик. Словно не знает, чего от меня ожидать. И, признаться, я на миг задумываюсь о том, что ждало бы меня, окажись я в том же положении на Барраяре. — А тебя мы будем вытаскивать, — стараясь говорить спокойно, отвечаю, — искать ту мразь, что разыграла весь этот спектакль с тобой в главной роли. Или, — не выдерживаю, — ты ожидал другого? — Даже если не я это сделал, получается, ударили его все равно из-за меня? — размышляет Эрик. — Я бы не удивился, если... Знаю, что он недоговаривает. "…если бы ты так испугался за своего ребенка, что разделался со мной под горячую руку". — Если мы сейчас начнем выяснять, из-за кого ударили Лери, — невесело усмехнувшись, обрисовываю я свою позицию, — то увязнем в вероятностях. Может, это из-за моих денег, а может, из-за его будущего, кто может сказать наверняка? Я тебе буду благодарен, если не станешь считать меня всепрощенцем. Если бы ты был виновен... Я недоговариваю. Только угроз сейчас и не хватало. Но в комнате словно темнеет на мгновение, а Эрик морщится. — Если бы я убил кого-то в ответ на оскорбление, — резко отвечает он, — то признался бы сразу. Иначе оскорбления все равно не смоешь. Повисает тягостная тишина. — Это я так, — помолчав, добавляет Эрик. — Я не убиваю детей. Но ты... поступай, как сам решишь. Я не хочу, чтобы от меня тебе были неприятности. Вот он о чем? Что я ему ничего не должен, и если сейчас долг призывает меня одновременно к защите сына и чужака, то выбор должен быть очевиден, а Эрик его поддержит и поймет? Слов у меня нет, по крайней мере, пристойных. — Ты мне выдаешь карт-бланш? — не верю я собственным ушам. — Знаешь, что охранник ни словом не погрешил против истины: между тобой и приговором — только я, и все равно говоришь мне: занимайся, мол, Старший Эйри, своими делами, а на меня не оборачивайся? — Я не женщина и не ребенок, которых следует защищать любой ценой, — кивает Эрик. — Так что выдаю. Знаешь, как говорится... делай что должно и будь что будет. Я в жизни и не такие передряги переживал. — Смею ли я тебе напомнить, что эта конкретная может стать исключением?! — огрызаюсь я, не выдержав, и враз гасну. — Прости. Я на себя злюсь. Не следовало ни тебя отпускать, ни доводить до срыва у Лери. — Задним умом все крепки, — замечает он. — Мне тоже не следовало сидеть, забившись в угол, и лелеять свою обиду. Так и рвется с языка — "сглазил". Но я не делал твоему мальчику зла, — морщится он, — честно. — Я знаю, — кивнув, подтверждаю. — Ты мог потерять самоконтроль, но вредить Лери не стал бы. Иди сюда. — Можно? — полувопросительно уточняет он, не двигаясь с места. Что за невозможное создание; неужели думает, что я стал бы предлагать, если бы не хотел. — Нужно сделать передышку. Или ты не хочешь? — Если я перестану трепыхаться и приторможу, я упаду, — предупреждает Эрик, вылезая из кресла и обнимая меня. "А мне нельзя сорваться", — подразумевается весьма ясно. — И я, — киваю, принимая любовника в объятия. — Но хоть пару часов... Эрик отчетливо хмыкает. — Этого мало, чтоб выспаться, — угнездившись в кольце моих рук, говорит он, и добавляет с уверенностью отчаянья. — Все будет хорошо, слышишь? Поразительно. Несправедливо обвиненный, с неясным будущим, он ухитряется меня поддерживать, и, что удивительно — удачно. Тянущий мерзкий холод внутри разжимает когти, загнанные в глубину страх и растерянность поддаются его уверенности и уступают. — Будет, — отзываюсь я. С кем и когда, знать бы наверняка. — Непременно. Как-то незаметно мы перемещаемся в постель: мышцы ноют, измотанные напряжением, я держу подрагивающее тело в объятиях и получаю то же в ответ. Пережить остаток этой ночи, восстановить силы, удержаться и выстоять. Эрик виснет на мне, и он прав: так обоим легче. — Самое смешное, — глуховато сообщает он, — что я не боюсь. Я выкручусь. Твоему сыну сейчас куда хуже. "Лерой очнется", думаю я, опасаясь облекать надежду в слова, "и все разъяснится". А если нет? Я вцепляюсь в родное и теплое, пытаясь унять дрожь. — Но если дело обернется худо, — шепотом требую, — обещай, что сделаешь, как я скажу, и не будешь артачиться. — Как ты захочешь, — кивает он. — И ты тоже обещай... что не станешь ничего делать для меня. Только — для нас обоих. Не отвечаю. Я знаю, что сделаю все, что бы Эрик от меня ни потребовал, — кроме этого. Я не настолько слаб, чтобы отдать на расправу своего человека. * * * Не прошло и полусуток, а я сижу в машине, направляющейся к дому Табора, и страстно мечтаю о том, чтобы попасть туда поскорее. Одновременно две мысли: как там Лерой, и что он скажет? Не знаю, каких известий жду и боюсь сильнее. Хорошо хоть тылы защищены: адвокат получил охапку заданий, Эрика я вдруг испугался оставлять в одиночестве. Заберут. Украдут. Арестуют. Убийца, заметая следы, вонзит нож. Не считать же охраной патрульных... Я понимаю, что веду себя словно параноик, но, потакая собственному безумию, попросил Пелла охранять его, пока меня нет дома. Он надежен, спасибо лорду Хару. Дом Табора кажется притихшим, словно вчерашний несчастливый прием лишил яркости красок сами стены. Подъезжая, я предупредил о своем появлении, и меня проводят прямо в комнату, спешно превращенную в палату. Сын полулежит в кровати, облепленный следящими датчиками от медицинских аппаратов неясного мне назначения, и вид у него... да какой может быть вид у человека, выкарабкавшегося с того света? Бледный, губы синеватые, вокруг глаз круги, сами глаза горят лихорадочным блеском. Но он жив и в сознании, и ледяная игольчатая ладонь отпускает сжатое до того нутро. Я же говорил — он крепкий мальчик. — Ты пришел... отец? — с трудом выговаривает он. Я сажусь рядом, положив ладонь поверх ладони сына. — Конечно, — отвечаю. Что-то такое прозвучало в коротком вопросе, словно Лери сомневался в том, что увидит меня так скоро. — Как ты себя чувствуешь? Очень болит? — Я вытерплю, — кивает сын, полузакрыв глаза. Он говорит скупыми фразами, словно бережет дыхание или собирается с силами. — Расскажи мне. Что происходит. — Тебя ранили, — посчитав спокойствие своим союзником, отвечаю я. — Кто-то мечтает добраться до семьи, я полагаю. Или ты обзавелся врагами, о которых я не знаю? Сын морщится, досадливо вздыхает, и, прежде чем я задам глупый в своей заботливости вопрос "Больно?", интересуется: — А ты где был? — Полночи здесь, полночи дома, — отвечаю я, не видя смысла скрывать очевидное. — Пришлось немного поругаться с полицией, и еще придется заново разбираться в случившемся. — Зачем? — уточняет Лери недоуменно. — Что-то не ясно? Юношеская практичность поразительна. Я вздыхаю и улыбаюсь. Сейчас все разъяснится, и можно будет направить усилия в одно, верное русло... — Мне ничего не ясно, — отвечаю. — Ты видел нападавшего? Лери хмурится от воспоминаний. — Конечно, — отвечает мрачно. У меня отчего-то замирает сердце, зато бледная жилка на запястье сына колотится, как обезумевшая. — И кто это был? — спрашиваю я, измучившись молчанием. Лери молчит еще несколько секунд и отвечает. — Твой д-дикарь. Чуть подрагивающий голос — то ли холод, то ли нервная дрожь мешает Лерою говорить ровно, но ослышаться я не мог, и ошибиться тоже. Это словно удар одновременно в голову и живот. И если первая просто идет кругом, то под ложечкой мгновенно образуется тошнотный свинцовый ком ужаса. — Лери... — выдыхаю я и на несколько секунд немею. Наконец, обретаю дар речи и бормочу: — Не может быть. Ты... уверен, что не ошибаешься? Было темно... ты хорошо видел его лицо? Собственный голос звучит умоляюще, и я действительно умоляю: вспомни, Лери. Не может быть, чтобы то, что ты говоришь, было правдой. — Я фигуру видел. Барраярца ни с кем не перепутаешь. Нормальную накидку с этим его... лакейским убожеством. Меня накрывает волной гнева и облегчения. Вся эта история была спланирована заранее, разыграна умелой рукой, но это был не Эрик, нет, не Эрик. Я не читаю в душах, но лгать так невозможно, просто кто-то умно и безжалостно играет на чувствах моей семьи, извлекая стонущие ноты. В любом случае, мальчика нужно успокоить. От того, что я уверен в его ошибке, Лери не легче. — Лери, — негромко и мягко уверяю я, — ты видел только силуэт, это мог быть кто угодно. Я точно знаю, что Эрик этого не делал, но был кто-то, кто сделал; настаивая на своем, ты подставляешь под повторный удар не только себя, но и семью. Проклятие, это звучит так, словно я угрожаю собственному наследнику ради безопасности любовника, да еще прикрываюсь интересами Дома. — Он это. Он меня ненавидит. Я под присягой повторю. Сын замолкает, прикусив дрожащую губу, а я чувствую себя совершенно беспомощным. Мы не смогли договориться об Эрике и в лучшие времена, а сейчас, когда следы прошедшей в сантиметре смерти все еще терзают мальчика болью и мешают дышать, как я смогу сказать ему: "ты ошибся"? Лери понимает молчание по-своему и добавляет отчаянно: — Пусть заплатит за то, что сделал. Даже если это ляжет пятном на наше имя. Черт побери, я и не подозревал в своем сыне такой мстительности. Беспомощность порождает ощущение нереальности, и голова идет кругом. Я знаю, кому верить, но не знаю, что теперь делать, и отчаяние рождает злость: — Это ведь ты ненавидишь Эрика. А сейчас потакаешь своей ненависти и сам это знаешь. Мне за тебя стыдно. Великолепно. Нашел, как подбодрить едва не погибшего сына, и наилучшим образом стараюсь помириться. — Это я... виноват? — вспыхивает Лери. — Если бы я умер, ты был бы доволен, да? Он кусает губы, несчастный, измученный, злой и беспомощный. Может быть, мне не стоило приезжать вообще; или, по крайней мере, не затевать этого разговора, чем дальше, тем больше идущего вразнос. — Лери! — не удержав голос, восклицаю я. — Мальчик, что я сделал, чтобы заслужить такое недоверие? — Это ты мне не веришь, — говорит он тихо и зло. — Ты меня бросил ради... своего любовника, а теперь еще его выгораживаешь. Лучше бы я правда тут умер. Это истерика. Истерика и боль в нем говорят, не он сам; но, как бы я себя ни убеждал, незаслуженная обида ранит, а частично заслуженная — ранит вдвойне. — Лери! — прошу я, надеясь справиться с приступом глупого горя, на которое способны только молодые. — Ты мой сын, я люблю тебя и не желаю тебе зла. Можешь не верить, но это так. Я не могу понять, почему из всех возможных проявлений отцовской любви ты выбрал смертный приговор невиновному и беспомощному человеку. Чем тебе так досадил Эрик, что ты готов его обвинить на основании столь скудных воспоминаний? — Я видел, — коротко возражает Лерой. — И заплатил за это. Он откидывается на подушку и добавляет почти полушепотом, четко выговаривая слова: — Считаешь, он чист? Пусть будет дознание. Невиновный оправдается. А убийца, — он с усилием сглатывает, — получит по заслугам. Усмешка на моих губах горчит, как хина. — Дознание закончится через пять минут после того, как ты назовешь имя Эрика. Он получит приговор, которого ты так жаждешь. А у тебя не станет отца, потому что я откажусь от высокой чести быть отцом негодяя, в которого ты превратишься. — Папа... Ты... откажешься от меня?! — спрашивает Лерой так изумленно, что за этим изумлением даже не видно предельного страха. — Из-за этого... существа? У него начинают дрожать губы, и, как ни гнусно — я рад. Может быть, страх сделает то, чего не могут сделать уговоры. Стоило бы выдержать паузу, но я не могу. Обнимаю, рывком, придерживая себя в последний момент, чтобы не сдвинуть сына с места и не причинить боли. — Лери, — тихо говорю ему на ухо. — Не из-за него. Если ты сделаешь этот шаг, то не сможешь потом свернуть с пути бесчестья. Это не то, что я хочу для своего ребенка. И не то, что допущу для своего наследника. Пожалуйста... Лицо Лероя твердеет: он принял решение. — Я поступлю так, как ты сам меня учил, — говорит он. — Когда говорил о том, что интересы семьи превыше всех прочих. Может, тогда и к тебе вернется ясный рассудок. Все сказано, поправить ничего нельзя. — Благодарю тебя за добрые слова. Теперь тебе стоит отдохнуть, не так ли? Честно говоря, я тоже нуждаюсь в передышке перед тем, как сын, искренне желая мне добра, заново совершит уже совершенный выбор. Лери отворачивается к стене. — Я устал, — глухо сообщает он. — Прикажи, чтобы ко мне никого, кроме врачей, не пускали. Молча выхожу, закрыв за собой дверь. Боги, смилуйтесь. Во что он превращается, как ненависть выцарапывает у него внутри все больше и больше места для себя... Как бы понять, какая муха его укусила, и как на это можно повлиять? Кинти лучше понимает сына, они всегда были близки, куда ближе, чем со мною. Жена обнаруживается в одной из близлежащих гостевых комнат: в постели, бледная от пережитого и бессонной ночи, она выглядит такой измученной, что и не поймешь сперва, кто здесь опасно болен, а кто всего лишь извелся за раненого. — С Лероем все в порядке? — немедленно спрашивает она, пропустив приветствия. Это пренебрежение к положенному началу разговора симптоматично само по себе. — Насколько возможно, — отвечаю я. — Жизни его, к счастью, больше ничто не угрожает, и здесь он в относительной безопасности. Хотя я и предпочел бы, чтобы за ним присматривал Эрни, а когда мальчик сможет передвигаться, я бы вам очень советовал уехать на время за город... Кинти согласно кивает. — ...а вот тебе я бы категорически советовал потерпеть присутствие телохранителя прямо сейчас, — договариваю я. — Совет полезен не только для меня, но ты, как всегда, бравируешь своей неуязвимостью, — улыбается Кинти грустно. — Опять приехал один? Да что со мной может случиться? Впрочем, этого я ей не скажу. Пережитый ужас заставляет супругу бояться за любого из членов семьи. — Я в безопасности, — отвечаю. — Вся эта история и была задумана в расчете на мою реакцию, так что не думаю, что автор затеи начнет охотиться за мною. А вот вам следует поберечься. Кинти бросает на меня острый взгляд из-под ресниц. — Откуда такая уверенность, супруг? — У меня было время подумать, — отвечаю я. — Полночи и сегодняшнее утро. Я не знаю, в чем цель этого представления, но в том, что оно было задумано заранее и разыграно, как по нотам, у меня сомнений нет. — Мне кажется, ты сейчас ищешь великий заговор там, где есть только один злодей, — кривится леди, позабыв на мгновение о прелести своего лица. А я теряю свое вместе с самоконтролем. — Разумеется, — сухо сообщаю. — Дикий барраярец с ножом в руках, не нашедший ничего умнее, как попытаться прирезать сына своего любовника в доме, полном гостей, через пять минут после глупой ссоры. Не слишком ли много драматизма, не лучшего при том пошиба? — Я бы назвала это в первую очередь дурным вкусом, или лишь потом — чудовищной подлой неблагодарностью, — невесело иронизирует Кинти. — Но у варвара и представления о драматизме... варварские. Сколько раз еще я услышу эту глупость? Словно Эрик — злобный зверь, лишенный не только чести, но и инстинкта самосохранения. — Это не мог быть Эрик, — решительно сообщаю я. — За все то время, что он прожил в нашей семье, он ни разу не давал повода считать себя дураком или подлецом. От изумления Кинти привстает на постели. — Ты говоришь о человеке, чуть не убившим твоего сына, — напоминает она. — Приписываешь этой коллекции диких генов ум и честь и на этом основании его выгораживаешь? — Кинти, — повысив голос, повторяю, — он этого не делал. И если ты дашь себе труд задуматься, на минуту отвлекшись от бури вполне понятных эмоций, то сама это поймешь. — Уж я не стану искать ему оправданий, — зло бросает Кинти. — К счастью, мне не придется с ним встречаться лицом к лицу, а то я за себя бы не поручилась. Она сверкает глазами, яростная и опасная. Неужели отвращение к чужаку заставило мою утонченную супругу выпустить на волю примитивный инстинкт, который на варварских планетах зовут материнским чувством? Подумав это, мне приходится тут же устыдиться. Леди моего дома — не самка дикого хищника. — Меня не убеждают слова о его барраярской чести и варварской кротости! — шипит она. — И его соотечественники никогда не давали себе труд озаботиться правилами войны, если уж на то пошло. Пока он не оправдан, я предпочту, чтобы потенциальный убийца находился подальше от моей семьи. И хорошо запертый. — Наоборот, — глядя в зеленые от злости глаза, говорю я. — Пока вина Эрика не будет доказана определенно и несомненно, он остается под моей защитой. Кинти нашаривает ногой узкие бальные туфли, обувается, встает, подходит к зеркалу поправить прическу. Потом оборачивается, чуть кривит уголок рта. — Он под твоей защитой. А мы? Такого я не ожидал. — Кинти, о чем и о ком я сейчас беспокоюсь, черт подери?! — вспыхнув, почти кричу я. — Не смей говорить, что только о его жизни и свободе. Я боюсь за всех вас! — Я беспокоюсь о семье, — сухо замечает супруга, раздраженная моей вспышкой. — Иметь в клане осужденного преступника — безусловно, позорно, но оставить преступление без воздаяния — страшней. Говоришь, что он невиновен? Пусть найдет хоть что-то, что перевесит доказательства его вины. Что-то, — она коротко усмехается, — кроме защиты влюбленного в него мужчины. — Против Эрика нет ни одного серьезного доказательства, если не брать во внимание мечты Лероя о том, чтобы виноват оказался именно он, — роняю я. — Лица нападавшего мой сын не видел, зато всерьез собирается свести счеты с ненавистным родственником. По-твоему, это нормально? Я перевожу дух и добавляю уже спокойнее: — Остальные так называемые улики яйца выеденного не стоят. Полиция и не намерена искать настоящего преступника, поэтому я буду искать его сам. Кинти качает головой, выслушав меня. Лицо у нее бледное, напряженное и расстроенное. — Ты для всех нашел обвинения, муж? Для всех, кто не хочет выгораживать твоего... барраярца? — перед "барраярцем" крошечная пауза: то ли подбирается подходящее слово, то ли набирается для возмущенного выдоха воздух. — Полиция ленива, я не умею мыслить здраво, а Лерой тебе лжет... У тебя хватило бессердечия упрекать мальчика, когда он лишь чудом спасся? Я подхожу и обнимаю утонченную статуэтку горя, в которую превратилась моя жена. — Не сердись на меня, — прошу. — Я должен мыслить предельно логично, а уж когда речь идет о том, что кто-то из моих любимых людей может оказаться убийцей, а кто-то — беспомощным перед тьмой в себе человеком — должен быть осторожен и рассудителен вдвойне. — Любимых людей? Как ты можешь так ставить родного сына наравне с пришлым варваром? — В голосе жены слышится изумление и отчаяние. — Свою кровь, свое воспитание, свое будущее — и... этого? Неужели наша семья прославится тем, что ты поссорился с сыном и наследником, — она умолкает, мучительно отыскивая слова, — из-за юноши для постельных утех? Любовники приходят и исчезают, но семья остается. Что-то в этом разговоре есть от фехтования. — Он мой деверь, Даже если мы расстанемся, он — член семьи, о которой ты и я так беспокоимся. Эмоции подождут; я не могу себе позволить сейчас удариться в горестные размышления о превратностях судьбы и непонимании ближних. — Тебе никто не мешает свидетельствовать в его пользу на суде, но прятать его от ареста в своей спальне... или где он сейчас? А вот это уже не фехтование — это оплеуха. И я готов скрежетать зубами, несмотря на все благие намерения. Лишь усилием воли я сдерживаюсь. — Этот спор бесполезен, — отрезаю. — Подождем с обвинениями хотя бы до того, как прояснятся нестыковки официальной версии. А пока отдыхай, дражайшая. Я сделаю, что должно. Царящий снаружи день пасмурен, точно мое настроение. Как моя семья, оплот и поддержка, могла в один день разойтись по швам? По большому счету вера нашла на веру, как коса на камень. От Лероя этого можно было ожидать — молодость, глупое время; но Кинти? Я должен быть в ужасе от того, каким единым фронтом они выступили, но у меня нет времени ужасаться. Как и сил надеяться на то, что сломанное сегодня доверие когда-либо срастется.