Победивший платит

Оказавшись перед воротами, на сей раз наглухо запертыми, Кинти повисает у меня на локте, и это проявление слабости придает мне сил. Несомненно, нас заметили, но ритуал должен быть соблюден, привратник в белом откроет нам, лишь услышав стук, и окажется ли белизна его накидки цветом бесстрастности или траура — кто знает? — Что привело вас сюда? Несмотря на должную бесстрастность, служитель Суда не может скрыть удивления. Перед ним предстает странная процессия: врач, парящая платформа с телом, несколько слуг рядом и средних лет супружеская пара с полными отчаяния лицами. Я придерживаю Кинти за трясущееся мелкой дрожью плечо и отвечаю, глядя в странно бесцветные глаза: — Раскаяние. Вы пропустите нас, дабы мы могли вымолить прощение у тех, от кого зависит жизнь нашего наследника? — Перед кем вы провинились, благородные? — спрашивает слуга суховато, но мягко. За моей спиной как-то особенно тяжело вздыхает Лери, и этот безнадежный звук едва не доводит меня самого до сердечного приступа. — Перед Небесными. Мы участвовали в процессе... Холодно настолько, что пар вылетает изо рта. А каково сейчас Кинти, я и подумать боюсь. — Мы можем войти? — повторяю я. Пауза бесконечна и вязка, но все же створки дверей медленно раздвигаются настолько, чтобы платформа могла беспрепятственно вплыть в проход по кустарниковому лабиринту, сейчас полному холодного тумана. — Идите к Палате, гем-лорды, — следует приказ. Благодарю и тороплюсь сквозь туман, ведя плывущее ложе. Двери Судебной Палаты тоже закрыты, но резная выпуклая ручка в центре створки подсвечена, словно приглашая коснуться. Спасение или гибель ожидает нас за ней? Душистое тепло охватывает нас, но успокоить не в силах. Есть ли за матовой завесой света посреди зала тот, кто в силах нам помочь? Есть ли хоть кто-нибудь? Небесные — тоже люди, временами нуждающиеся в отдыхе... Что, если они ушли ночью по своим делам? А утром будет поздно. Эта мысль посещает нас обоих одновременно. Панический взгляд Кинти упирается в завесу, она делает пару шагов вперед. Но ведь нас не пропустили бы в пустой зал, правда? — Доброго вечера, — вслепую пробую я, чувствуя себя исключительно косноязычным идиотом, никого не способным убедить даже в том, что солнце восходит на востоке. — Есть ли здесь кто-то, способный нас услышать? — Этот вечер действительно добр? — с иронией интересуется голос из-за завесы. Фильтры искажают его так, что не понять, женщина говорит или мужчина. — Что нужно тебе снова, лорд Эйри? Едва сутки прошли с тех пор, как ты был здесь. Неважные вещи становятся безразличны, когда ты оказываешься перед лицом того, без чего сама жизнь невозможна. Впечатление, которое могут произвести мои слова? Позор для семьи? Ехидство власть имущего? — Я пришел, чтобы вымолить жизнь своего сына. — Твой сын поднял голос против тебя по собственному желанию, — поправляет невидимый собеседник. — Он был волен в своих поступках, и ты не можешь говорить за него. Говори лишь за себя самого, если хочешь что-то сказать. Дело за малым: высказать вслух, вскрыть гнойный нарыв, не солгать ни словом. — Не будь жизнь любовника мне дороже всех прочих, Лери не пришлось бы держать в руках вашего зверя, — признаюсь я. — Я поступал с сыном по закону, но поддержки лишил. — Ты раскаиваешься в своих... предпочтениях? — испытующе предлагает голос. Что за глупый исход мне предложен: забыть, как о тяжком сне, о том, кто и сейчас не дает мне покоя. — Нет. Но я должен был пытаться объясниться с сыном еще раз, и еще. До тех пор, пока он бы не понял меня. Если бы понял. — Ты раскаиваешься в том, что твой сын так дурно тебя понимал, что дело дошло до суда? — повторяет судья, чуть меняя формулировку. — Нет, — вынужден я отказаться снова. — Я раскаиваюсь в том, что не смог убедить Лери в том, что страх за него жег меня так же сильно, как страх за барраярца. И в собственной злобе на его непокорность. — Так вина твоего сына — в непокорности, — задумчиво замечает голос, и мое "нет" звучит в третий раз. — Лери не доверился моим словам. Но мальчиком двигала забота, а я не сразу это понял. — Недоверие к отцовским словам — не преступление, — вновь эта проклятая ирония в чужом голосе. — Есть ли за ним другая вина? Может, он способен сказать о ней сам? Я сорвался бы, не сожми Кинти мою руку: впилась острыми ногтями, как тигрица, защищающая тигрят. — Он без сознания, — сухо замечаю я очевидное. — Тогда ответь ты, — слышится в ответ неумолимое. — Если ты умолчишь, от чего страдает твой сын и почему ты молишь о помощи именно нас, мы не в состоянии будем тебе помочь. — Мой сын, — скрежетнув зубами, признаюсь я, — желал Эрику зла. И заставил себя поверить в его виновность. — И произнес неправду, которую принял его разум, но не сердце? За меня договаривают то, чего я сам, не желая обвинять сына во лжи, сказать был не в силах. Милосердие или рассчитанный жест судьи? — Да, — подтверждаю я. — Но его ли вина в том, что сердца моего сына не хватило на чужака, лорды? Я воспитал его в уважении к чистой крови и почтении к традициям. Кто мог предположить, что в семье окажется барраярец? Кинти вновь впивается в меня ногтями, и я говорю тихо: — Прошу вас как Старший и как отец, оставьте ему жизнь. Мы все совершаем ошибки. В воцарившейся тишине тяжелое дыхание бьет по нервам. Сколько времени есть у нас? Как скоро решение будет принято? Моих слов судье оказывается мало. Разумеется; ведь целью судебного фарса было сплотить наш дом, и вот он, объединенный общим ужасом, стоит перед лицом судьбы. — Что скажешь ты, леди Эйри? — осведомляется голос. Наступает мое время, затаив дыхание, надеяться на чужое красноречие и благоразумие. Кинти сжимает губы и делает крошечный шажок вперед. — Я виновна. Я сама укрепила своего сына в уверенности в вине Форберга. Хватит ли этого? Напряжение таково, что я готов кричать; самозабвенная гордячка Кинти, и та вот-вот вытрет пол коленями. Только бы жил. — Ваш сын, леди, покорно следовал вашей воле, но противился отцу; странно избирательное послушание. Почему он так хотел поверить в виновность чужого? — не щадит ее невидимка. У Кинти на виске бьется жилка, и я чувствую, что жена вздрагивает каждый раз, как очередной сипящий звук, издаваемый Лери, достигает ее слуха. Ужас и облегчение; ядовитая, изматывающая смесь. — Он... — сглатывает нервно Кинти, — не любил чужака. Не... признавал это родство. — Это была ревность? — слышится прямой вопрос. — Барраярец занял неподобающе много места в вашем доме? — Да, — почти шепотом отвечает Кинти, и я поражаюсь собственной слепоте, заставившей меня тогда думать, будто масло и воду можно смешать воедино. Будто мое с Эриком счастье не уязвит семью, а мелкие неурядицы сгладятся временем и привычкой. — И эту ревность вы с сыном разделяли между собой в полной мере? — судя по тону, ответа это не требует. — Леди, вы понимали, чем для вашего сына может обернуться такая ложь? — Это... не было до конца правдой и не было ложью, — Кинти опускает глаза. — Лерой видел... похожего. И верил в то, что видел барраярца. Он не осмелился бы сознательно лгать! — отчаянно и гневно восклицает она, только что почти впрямую обвиненная в том, что поставила своего ребенка и будущее нашей, на глазах распадающейся, семьи под угрозу ради женской мести. — Ты позволила ему рискнуть собственной жизнью ради того, чтобы барраярца не стало, — настаивает голос. — Разве это равноценный обмен? — Он считал, что да, — дрожащим шепотом отвечает жена. — Потому что был уверен, что барраярец ведет его отца к гибели. — И ты полагала, что он прав, — задумчиво констатирует судья. — Барраярец действительно был опасен? — Мы пришли каяться лишь в вине Лероя, — с трудом выталкивая слова, говорит Кинти, — но... мой супруг с тех пор изменился странно и дико. Он позабыл нас, он не желает больше Старшинства в клане, не верит ни мне, ни голосу рассудка, и определенно ценит жизнь своего варвара выше всего прочего, раз не остановился перед тем, чтобы потребовать развода. Под конец она почти кричит, но усилием воли смиряет вспышку гнева и склоняет голову. — Простите. Я пришла сюда не упрекать своего мужа, но вместе просить милости для нашего сына. Я сжимаю губы, чтоб не сорваться, и придерживаю Кинти за руку: увлекшись перечислением накопленных обид, она невольно всем телом подалась вперед и теперь стоит передо мной. Мне это не важно, но суд может счесть это дурным признаком. — Может быть, мы поговорим о наших взаимных претензиях потом? Сейчас я присоединяюсь к просьбе. Дайте нам возможность и право ответить за ошибку нашего ребенка. Из-за занавеса слышится сухой хлопок ладоней, и прислужник — кажется, не тот, что впустил вас в ворота, появляется из боковой двери. Все это происходит так скоро, что я небезосновательно подозреваю: нас ждали. Знали, что случится с Лероем, и были готовы к тому, что клан Эйри на коленях приползет вымаливать его жизнь. Слуга ступает медленно и важно, будто несет чашу, полную воды, и бесстрастное лицо оживлено игрой переменчивых бликов. Не радужное сияние ядовитой твари, что впилась зубами в сердце моего ребенка и не желает отпускать — золотистое сияние перьев. Вцепившись когтями в рукав накидки, на руке слуги сидит переливающаяся языками пламени птица. Золотой феникс, символ возрождения. Много ли у Небесных таких чудес? Холодное пламя люминесценции трепещет, как настоящее, лицо слуги кажется гримасничающим, и хотя я понимаю, что Феникс дарует жизнь, а не кару, ужаса он сейчас вызывает не меньше. Биологические чудеса и опасности — чур меня от них. Огонь, которого Лери так не хватает, с шелестом взлетает и, блеснув горящими крыльями, садится на край платформы. Кинти дышит коротко и часто, а я и вздохнуть боюсь. Если крик дракона заставляет здорового юношу лишиться сердца, то крик феникса? Оживляет? Заставляет сгореть заживо? Сколько бы я отдал, чтобы моя семья знала об этих чудесах лишь из сказок да легенд былого. Надсадное дыхание становится все тише, жгучий ужас взвивается во мне, и тут Лери вздыхает совершенно как раньше, как в детстве, когда засыпал после долгого дня — сонно и спокойно. — Вы запутались и не видите прямой дороги, — сурово выговаривает небесный голос. — Прямая вина, и смертельная, на вашем сыне, лорд и леди, но не вы ли оба принудили его к этому поступку? В вашей семье смятение и разлад. В упреке, как в почке связанного чая, таится возможность оставить дыхание сына ровным навсегда, и я вцепляюсь в нее незамедлительно, с поспешностью, что может показаться грубой. — Чем мы можем заслужить прощение? — Сделайте то, чем вы должны были заняться вместо семейного раздора. Найдите истинного виновника покушения. Сотрите ложь правдой, и тогда ваш ребенок очнется ото сна здоровым. И поспешите, потому что силы феникса не безграничны. — Это... шутка? — не веря своим ушам, переспрашиваю я. — Полиция с этим не справилась, а вы требуете от нас невозможного? Причем за срок, явно недостаточный для полноценного расследования заново. Как вы себе это представляете? — Не твоим ли тщанием дело было спешно переведено из юрисдикции полиции, лорд Эйри? — язвительно уточняет невидимый собеседник. — И не ты ли, леди Эйри, так настаивала на единственном виновнике? — Даже нанятый мною следователь не нашел ничего и никого; коль скоро вы предлагаете мне за несколько дней развязать столь сложный узел, предложите и знание о том, как это можно сделать, — парирую я, зная, что проиграл. — Тому, кто просит о чуде или милости, едва ли пристало торговаться, — отрезает Небесный. Нет, определенно это мужчина. Женщина испытала бы сострадание к матери, надломленной ветвью едва держащейся рядом со мной. Мне остается лишь в бессилии скрежетать зубами. — Не мы ставим вам сроки, но ваше собственное промедление, — добавляет голос, чуть смягчившись. — Я еще не знаю, насколько далеко зашла болезнь вашего ребенка, и сколько потребуется на то, чтобы он поднялся полностью здоровым. День? Два? Неделя? Эрни говорил, что сердце моего сына сейчас изношено, как у дряхлого старца, а случись что, и оживить мертвого не способен даже феникс. Кинти, кусавшая до того момента губы, внезапно оживает. — Подождите, — неотрывно глядя на белый занавес, говорит она. — Цель вашего испытания — наказать нас или преступника? — Если я скажу о справедливости, этого будет достаточно, леди? — интересуется голос за завесой. — Справедливость уже восторжествовала, — с усилием выдавливает она. — Преступник мертв. Я ошеломленно смотрю на лицо жены, осунувшееся от напряжения, страха и решимости. О чем она говорит? Но, о чем бы ни говорила — она не лжет. — Ты знаешь его имя и его резоны? — и в этом вопросе причудливо смешались недоверие и изумление. Ответ Кинти ввергает меня в ступор. — Преступник умер от моей руки. Этой правды вы хотели? Больше, чем узнать имя злонамеренного неизвестного, едва не погубившего все, что я защищал, я хочу знать, могло ли горе свести мою жену с ума... или подтолкнуть ее к тому, чтобы в своем безумии попытаться самой стать мишенью гнева. — Это не правда, а в лучшем случае ее осколок, — презрительно отвергает умопомрачительное признание судья. — Или ты желаешь сказать, что давно знала имя покушавшегося? — Знала, — подтверждает жена, обхватывая себя руками. — Он выдал себя в ту ночь, но мне потребовалось время, чтобы убедиться в том, что он действует по собственной воле и не имеет сообщников. Мне делается дурно, будто благонравной девице, увидавшей мышь у носков узорчатых туфель. — И кто же этот злодей, имя которого ты скрываешь? — задает голос вполне обоснованный вопрос. Я едва способен удержаться от того, чтобы взять жену за узкие плечики и вытрясти из нее истину. — Риз Эстаннис, — неожиданно твердо и четко отвечает моя супруга. — Лероя ударил ножом его слуга. Он был оружием, которое я сломала своими руками. А затем я покарала его господина. В оглушительной тишине все мы, включая и феникса на руке у прислужника, смотрим на Кинти глазами большими, как плошки. Что же это, действительно правда? А если правда — почему она не сказала мне сразу? Кинти сухо и коротко смеется, и я понимаю, что до той секунды, как происходящее ударит под колени и ее саму, осталось совсем немного: Она говорит слишком внятно — кажется, уже из последних сил. Тайна, жгущая изнутри, наконец, рвется выплеснуться словами, и слова эти таковы, что тяжело устоять на ногах. — Я должна была убедиться, что за алчностью, недостойной гема, не таится худшего; к счастью, эта... попытка... была спонтанной. Эстаннис увидел возможность, и воспользовался в ту самую минуту, как увидел. Он... умел думать быстро, когда дело касалось выгоды. И хотел не гибели Дома, но прибрать Эйри к рукам. В ее словах есть резон. Вражды между нашими домами не было, но... слишком уж жадными были глаза покойного, а наши земли и сейчас расположены чересчур близко друг к другу. Когда к искушению богатством прибавилось искушение почетом Списка... не стало ли безмерное честолюбие Эстанниса причиной того, что мой сын чуть не лишился жизни, я — семьи, а Эрик — свободы? — Но твой сын не ведал о том, кто был его обидчиком? — с убийственной мягкостью в голосе продолжает судья, — И род Эстаннисов не подозревает о твоей мести? — Нет, — пожимает плечами Кинти. Раскаянья в этом коротком отрицании нет ни на грош. — Впрочем, не поручусь за Эстаннисов. Может быть, кто-то из них догадался. Какая разница? Мне нет нужды смотреть супруге в глаза. Даже если она лжет, то делает это в высшей степени убедительно, ради понятной и общей цели, и одной безумной храбрости этого поступка достаточно для того, чтобы встать на ее сторону. Если же она не лжет, то сначала я помогу ей отвоевать то, за что она сражается, и лишь потом примусь ужасаться. — Милорды, — негромко говорю я, придерживая жену за плечо. — Даже кошка, защищающая котят, становится тигрицей, что же говорить о благородной леди, из-за чужой алчности едва не потерявшей своего сына? Как угодно, я должен вытащить Лероя и всю семью из этого кошмара, раз ничего большего сделать не в силах. — Мы учтем состояние душевной смуты, в котором пребывала ваша жена... если пребывала, — обещает голос. — И если леди Эйри сумеет рассказать о случившемся подробно и убедительно. Кинти вскидывается, точно желая одним словом признать свою осознанную вину за содеянное, но я крепко сжимаю ее пальцы. Она начинает рассказывать, и картина случившегося той ночью в доме Табора разворачивается передо мной во всей своей жестокой полноте... * * * Гем-леди Кинти Эйри, окаменев на стуле, комкала в руках накидку сына. В хирургическом блоке не место родичам и цветам клана: только режущая глаз белизна. Легкий укол заставил ее скривиться и поднести палец к губам... и замереть, осознав, что за вещь напомнила ей о своем существовании. Сплетенные в изящно гармоничный узор ветви, украшенные цветками о пяти лепестках: цветущая слива, вечная красота и юность. Изящная брошь, их с Иллуми подарок каждому из сыновей. Застежка расстегнулась, но длинная изогнутая игла, зацепившись за ткань, не дала украшению потеряться. Мало кто знал, что эта брошь была не просто украшением. Кинти — знала. Когда леди потребовала для себя одиночества, чтобы никто не был свидетелем ее слез, она не могла даже подозревать, как важно ей будет остаться одной. Тяжесть горя медленно сменилась на ее лице изумленной гримаской понимания. Тут же леди Эйри будто очнулась от тяжкого морока: споро высвободила брошь, оглянулась, нет ли рядом ненужных свидетелей, в пару секунд подсоединила миниатюрное устройство к комму, нажала на нужный бутон в прихотливой цветочной вязи, и напряженно вгляделась в разворачивающееся на экране действо. Могла ли она предполагать, что давний подарок сыну, сделанный более из желания украсить его расцветающую молодость не только символом весны, но и маленьким напоминанием о внимании родителей к его жизни, станет красноречивым свидетелем случившейся трагедии? Изображение качалось и подрагивало: темнота, едва разбавленная светом фонарей; мелькнула отведенная рукой Лероя ветка. Кинти затаила дыхание. Лерой не торопился, насколько она могла судить по четкости мелких деталей изображения... пока умиротворяющее зрелище ночного сада не рванулось в сторону, превратившись в смесь полос и пятен, когда ее сын дернулся и рухнул наземь от внезапной страшной боли. Смазанная картинка вновь дрогнула и обрела ясность: небо, бесстрастное над лежащим человеком. Вне фокуса изображения мелькнул украшенный лиловой и белой лентой рукав, и в одно крошечное благословенное мгновение камера запечатлела лицо — грубоватое, как у всех слуг, без особенных примет, но узнаваемое. Кинти остановила запись и смотрела на него, пока последняя мельчайшая деталь не запомнилась в точности, потом пустила запись снова. Небо и облака, ловчими зверями бегущие за луной. Как посмел слуга дома Табор поднять руку на ее сына? Следовало бы отправиться к полицейским, но Кинти чувствовала, что с громким обвинением лучше подождать. Сражающийся в темноте похож на слепца; слепой она не была определенно, и не намеревалась становиться впредь. После того, как запись окончилась, экран погас, а лицо леди Эйри вновь приобрело бесстрастность, приличную благородной скорби, комната опустела. Только смятая накидка осталась лежать на стуле, брошенная так, что, казалось, тянется рукавами к двери. Но броши на ней больше не было. Обнаружить среди сонма слуг дома Табор того, чье лицо на секунду стало добычей микрокамеры, было так же нелегко, как найти дорогую жемчужину в дорожной пыли. Но полицейские дознаватели, сами не ведая, оказали Кинти бесценную услугу, собрав всех слуг в одном зале. Леди Эйри почти час пришлось выстоять в узкой нише галереи, кольцом опоясывающей зал, прежде чем ее сомнения разрешились окончательно. Отступив в тень, она подозвала к себе верную служанку, бывшую ее тенью уже не один десяток лет, и отдала недвусмысленный приказ, ослушаться которого смела бы лишь та, кому расположение госпожи кажется пустым звуком. Слуг уже заканчивали допрашивать, и медлить было нельзя. Кинти мало беспокоило, что именно наговорит ему прислужница — хватит нескольких секунд наедине да одного кубика средства... если ей повезет, и нужная ампула окажется в гнезде аптечки, которую миледи Эйри сейчас перетряхивала, поминутно оглядываясь на дверь. Пропажу вряд ли обнаружат. И все же действовала Кинти самыми кончиками пальцев, не желая, чтобы на стеклянных боках ампул остались ее отпечатки. Видно, в противовес несчастью судьба подарила ей вторую удачу: среди отмеченных цветовыми кодами флаконов лежал один, при виде которого Кинти захотелось закричать от злой радости. Фаст-пента. Сами небеса помогали ей найти и покарать убийцу. Кажется, некогда в доме Табора были неприятности с нечистыми на руку слугами, но ей сейчас было не до старых сплетен: ампула чистейшей истины переливалась радужной меткой, шприц-пистолет лег в руку удобно и легко. Следует отдать мерзавцу должное: он был осторожен, подманить его было нелегко, но и отказать в просьбе он не сумел. Когда благородная госпожа и гостья дома просит травяного чаю ради успокоения нервов, а ее служанка, ошеломленная несчастьем, не может выполнить этой просьбы... Игла с шипением проткнула кожу, и лицо, еще секунду тому назад настороженное, обмякло чертами, а рот расплылся в улыбке, от которой Кинти передернуло. В крошечной комнате-кладовке пахло средствами для чистки, но не было камер. — Ты служишь дому Табор? — спросила она, не тратя времени на предисловия. — Отвечай. По лицу стоявшего перед нею слуги мелькнуло блаженное выражение туповатого ребенка, способного порадовать мать. — Нет, миледи. Я слуга дома Эстаннисов. Кинти почти прокусила себе губу, чтобы не вскрикнуть. Эстаннисы? Жадные твари... — Ты носишь чужие цвета? — спросила она напрямую, памятуя о том, что оглушенный наркотиком правды рассудок воспринимает все сказанное прямолинейно. — Давно? — Только на этот вечер, миледи, — охотно ответил допрашиваемый. — Так приказал мой господин. — Его имя? — в нетерпении переспросила леди Эйри. — Риз Эстаннис, — подтвердил слуга очевидное. Он служит главе Дома, подумала Кинти, и это лишь усугубляет дело. Начата ли сегодня новая клановая вражда, или за преступление ответит один человек? Эстаннис не мог не знать, что барраярец будет приглашен наравне с семьями благородной крови. Ясно было, что ничем хорошим эта преступная глупость закончиться не может. Желай он устроить свару в Доме Эйри, лучшего повода трудно было сыскать. В любом случае, ясно одно: Эстаннисы готовились заранее. Следили и ударили, дождавшись момента. Но действовал ли он один, или хозяин приема тоже участвовал в заговоре? Нет, Табор слишком прямолинеен, и кроме того, будь он в деле — позаботился бы о том, чтобы одеть убийцу как положено. Никто не вглядывается в одежду слуг, но в униформе стоявшего перед ней человека недоставало деталей. Кинти была хозяйкой дома и этот этикет знала до мелочей. Подкладка расстегнутой сейчас куртки не была положенного густо-лилового цвета, а канва на одежде оказалась не вытканной, а нарисованной, словно в провинциальном Доме. — Это ты ударил Лероя Эйри ножом? — стараясь формулировать вопросы как можно более однозначно, продолжила она. Время ощущалось физически, неудержимым потоком. — Твой хозяин приказал тебе забрать жизнь моего сына? — Я... нет, не жизнь, — послышалось в ответ. Было видно, как допрашиваемый старается подобрать верные слова и ответить на оба вопроса сразу. — Да, я его ударил. Но мне не приказывали его убивать, миледи. — Повтори мне приказание, которому ты следовал, — потребовала Кинти. — Как можно более точно. — Следить за барраярцем, — добросовестно повторил слуга, — пока тот не оступится. Прибегнуть к оружию, но не убивать. Я увидел, как барраярец входит в оружейную и берет в руки ножи. Лучшего нельзя было и придумать. — Дальше, — подхлестнула Кинти. — Я выследил молодого Эйри в саду и ударил, как было приказано: так, чтобы он потерял сознание, но не умер. — У тебя... богатый опыт, — наполовину констатировала, наполовину спросила леди Эйри. — Да, миледи, — слуга кивнул. — Мой господин Эстаннис доверил мне это дело, сказав, что рассчитывает на мои умения. — И добавив, что желает сохранить их в тайне? — уточнила Кинти, чтобы не оставалось никаких неясностей. — Он запретил мне разглашать мою принадлежность к Дому под угрозой смерти, — ответил злодей с простодушием полной искренности, но даже сейчас по его лицу мелькнула тень беспокойства. "За этим дело не станет", — холодно подумала Кинти, пытаясь уложить полученную информацию в нужном порядке. Пока ничто не указывало на участие в преступлении хозяев дома; впрочем, Эстаннисы могли желать войны их дома с домом Табор. В мутной воде водится самая жирная рыба. — Ты сейчас пойдешь со мной, — приказала она. — Проводишь меня до машины, как подобает. Не беспокойся, на тебя я не гневаюсь, остальное — дела гемов. Идем. Если подменыша не узнали в толпе слуг, а полиция его уже допросила и не сочла важным, больше его не хватятся. Ей оставалось немного: увезти неудачливого убийцу отсюда вместе с его признаниями, пока действует фаст-пента, обрезать нить его жизни до рассвета и вернуться к сыну. * * * — Вот как, — замечает голос небесного судьи. — Отчего же ты не рассказала обо всем своей семье? — Чтобы позволить барраярцу и дальше сводить с ума моего мужа? — с ледяной иронией осведомляется Кинти. — Позорить моих сыновей? Нет. Несчастье, едва не свершившееся с Лероем, было для меня доказательством правоты моих опасений и возможностью убить врагов семьи одним ударом. Я не стала терзать мальчика правдой — зачем? Разве у него нет матери, которая может его защитить от всего, даже от его собственных мыслей? Я поговорила с сыном и не стала разбивать его уверенности. Он сразу подозревал барраярца, — кривит она губы, — и был не так уж неправ. Если бы эта дикая кровь не появилась в нашем доме, у Эстанниса не было бы шансов. Проще говоря, думаю я, ты сделала все, чтобы Лерой вошел в зал суда, будучи твердо убежден в своей правоте. Немудрено, что дракон не закричал, сбитый с толку искусной ложью, которую ты изрекла чужими устами, но даже такая хитрая уловка вас не спасла. Хотел бы я знать, как тебе удалось за одно утро уговорить Лероя всем сердцем поверить в то, что черное — это белое. Думаю, очень скоро и эта тайна лишится покрова. * * * Леди Эйри уснула так крепко, что ни неудобство позы, ни прохладный воздух палаты, ни неподходящий для сна наряд не могли ей помешать. Чрезмерная усталость и перенапряжение ночи сработали эффективнее любого снотворного, и если бы ее будила служанка, Кинти не смогла бы раскрыть глаз. Но тихое "мама" из уст сына выдернуло ее из безмолвия обморочного сна, не успев еще растаять в воздухе. Слабый, неловкий звук: наверное, во рту у Лероя пересохло от лекарств, и весь он был прозрачен и хрупок, как первый зимний лед. Кинти проснулась мгновенно, рванулась к сыну, уронив с плеч белый халат, наброшенный поверх вечернего платья, склонилась к бледному лицу — стереть бисер пота со лба, поднести воды к губам, улыбнуться, чтобы не пугать сына своим видом. — Лери, наконец ты очнулся! Молчи, не говори ничего. Пей. Я все расскажу. Лерой пил жадно, морщился от каждого вздоха. — Что... случилось? Где я? — с трудом выговорил он самый главный вопрос. — Тебя хотели убить, сын, — сообщила она, будто давала горькое лекарство. Если неизбежно, то хотя бы одним глотком. — Ударили ножом. Но, хвала всему святому, ты спасся. Ты в больничном крыле у лорда Табора, и его личный врач уверил меня, что твоя жизнь теперь вне опасности. Лери покачал головой, и Кинти незаметно перевела дух. Поверить в то, что прошел на волосок от смерти, часто не могут и взрослые, умудренных опытом воины, что говорить о юноше, жившем под надежной защитой дома и не ведавшем бед? — Ты ничего не помнишь? — осторожно спросила она. Мальчик прикрыл глаза, помолчал и сдавленно произнес: — Я видел... человека. В темном костюме. Не гема. Хорошо. Память сына не сохранила лишнего, и, к счастью, слуги носят куртки с высоким воротом, вроде той, которую предпочел для своего наряда барраярец. Удачное совпадение. Злоумышленников настигнет кара... всех до единого. — Очень больно, мальчик мой? Стрела достигла цели: Лерой прикусил губу от явной жалости к себе. Да, это чувство недостойно, но в моменты обиды и боли искушение испытать сладкую горечь сожаления о своих невзгодах может взять верх над тем, кому недостает силы. Юной ветке гибкость простительна; лучше так, чем сломаться. — Терпимо, — ответил он, — правда. Кто меня так? Она пригладила сыну волосы, как в детстве, потом глубоко вздохнула и плотно сжала губы, не желая выглядеть жалкой наседкой, проливающей слезы над отпрыском. — Полиция здесь была всю ночь, — постаралась Кинти рассказать бесстрастно и сдержанно. — Весь особняк вверх дном; лорд Табор в отчаянии. Они нашли нож... а на нем — отпечатки нашего барраярского родственника, — добавила она, не солгав ни вздохом. — Вы повздорили, говорят? Лерою тяжело далось известие: на щеках вспыхнул румянец, рот изумленно и гневно приоткрылся. — Он... решил... от меня избавиться?! — выдавил больной шепотом, на большее не хватало дыхания. — Скажи отцу: он... бешеный... опасен. — Твой отец, — объяснила Кинти после ледяной паузы, призванной помочь справиться с нахлынувшими чувствами, — прилюдно заявил, что вина его любовника не доказана, не дал его арестовать и увез домой. Бросив нас обоих. На несколько секунд лицо сына стало маской пустоты, не находящей слов и неспособной к действиям; потом на нем расцвели разом обида, горе и злоба. Кинти прижала ладонь к горячей щеке Лероя, успокаивая бурю. Ее расчет оказался точен. — И что.. делать? — выдохнул Лерой. Кинти медленно улыбнулась. — Он посягнул на твою жизнь — а ты спрашиваешь, что ты можешь сделать? К счастью, мы живем не на диком Барраяре и не на распущенной Бете. Отдохни, мой мальчик, а когда отдохнешь — постарайся вспомнить лицо того негодяя. В эту секунду Лерой понял. Кинти увидела это по тому, как он замер и знакомая морщинка, признак глубокого раздумья, пролегла между бровями. — А я смогу? — тихо переспросил он. — Было темно, мама. — Я знаю, милый, — ласково и доверительно ответила Кинти. — И понимаю, как тебе тяжело. Ты слишком щепетилен, я бы сказала — "слишком честен", но чести не бывает слишком. Что бы ты ни решил, обещаю: я не позволю жить под моим кровом тому, кто посягнул на твою жизнь. Если понадобится, я сама его убью, и пусть меня судит твой отец. — Но... — растерянно шепнул он, — что если... я ошибусь? Кинти твердо знала: пусть не рука барраярца держала нож — вина на нем, и ошибкой было бы не заявить об этой вине во всеуслышание. Она уже воззвала к чувствам сына, теперь стоило прибегнуть к логике. — Сын, — вздохнула леди Эйри, — разве у тебя есть хоть один враг, способный на убийство? Ты с кем-то поссорился? Назначил дуэль? Оскорбил девушку и ждешь мести от ее родных? Лерою не пришлось тратить силы на ненужный ответ. — А если нет, кто поднял на тебя руку и почему эта рука оставила на ноже отпечатки твоего родича? — Барраярец, — решительно выдохнул он и зажмурился. Нежная ладонь вновь пригладила темные волосы, на висках промокшие от пота. — Мой сынок, — тихо прошептала Кинти, склонившись к сыну. — Ты вырастешь в достойного Старшего. Не будь твой отец одержим любовным безумием, он бы в этом не усомнился. * * * "У Эстанниса не было шансов..." звучит безмолвным эхом. Решимость моей супруги холоднее стали и прочнее камня... и Эрику повезло, что из этого столкновения он вышел живым. — И тогда ты приняла решение о мести Эстаннису? — уточняет судья с холодной иронией. — Даже то, что он выступил в защиту твоего сына на суде, его не спасло. Ты убила его своей рукой? — Да. — Ни ужаса, ни раскаяния на лице Кинти не видно. — И как именно? — В голосе нет ни намека на любопытство. — Он считал себя в безопасности, и его тщеславие позволило мне подманить его близко, — усмехается Кинти презрительно. — У Риза Эстанниса хватило наглости думать, что в своих неладах с супругом я найду опору в нем. Я попросила его о помощи на суде, одарила его искренней благодарностью потом и намекнула, что Лерою требуется покровитель. Этого было довольно: он проглотил наживку, сам пригласив меня на чаепитие. Это ли не доказательство того, что сами небеса желали от меня стать их оружием? Да, — вздергивает она голову. — Я влила ему в чашку яд и до сих пор полагаю, что смерть во сне была для него чрезмерным милосердием. — Кто ты, чтоб решать, за тебя ли небеса, и чего стоят чужие жизни, тебе не принадлежащие? — риторически вопрошает голос. Кинти равнодушно пожимает плечами. — Риз решил, что вправе. Его слуга мог и ошибиться с ударом, не так ли? — Мы дадим вашему сыну возможность прийти в себя и высказать свою волю, — после тяжелой паузы решает судья. — Если его раскаяние заслужит прощения, он будет исцелен; если нет, его смерть будет легкой. Живое пламя с шелестом распускает крылья и раскрывает клюв; меня передергивает, но Лери вздыхает и шевелится, пытаясь приподняться на локте. Кинти так и стоит, застыв, а мой сын оглядывается, пытаясь осознать, где он и что с ним. Отравленное чудо. Я счастлив, что Лери в ясном сознании — никак иначе нельзя интерпретировать недоуменное и такое банальное "где я?", — но то, как легко Небесные играют чужой жизнью и смертью, ввергает меня в дрожь омерзения. — Не шевелись, молодой Эйри, и лежи спокойно, — советует голос из-за завесы. — Родители молят о твоем спасении, но спасти себя можешь лишь ты сам, и смирение — главный путь к этому. Твой Старший решил, что дракон наказывает твое сердце за ложь. Что скажешь ты? — Я... — сын заходится кашлем, паническим взглядом оглядывает неподвижного, как янтарная фигурка, феникса. — Дракон... не кричал. Я же... прошел испытание? — Если бы ты высказал явную ложь, — в голосе судьи вновь прорезывается суховатая ирония, — дракон бы погубил тебя своим криком на месте. А раз произнес полуправду, в которую не верил сердцем, то теперь оно тебе медленно отказывает. Лери молчит так долго, что я успеваю понять, о чем это молчание. О позоре, о том, что будет после признания, и о том, что случится, если таковое дела не поправит. Может быть, и вправду достойнее дать волю упрямству и оставить все как есть? Пойти на осознанную, неизбежную гибель? Подкосив тем самым семью. Это он тоже должен понимать. — Я лишь смутно видел того, кто пытался меня убить, — решившись, признается Лери, и тут же добавляет беспомощно, — но кто еще это мог быть, кроме барраярца? Длинная фраза сбивает Лери дыхание, и он умолкает, судорожно втягивая в себя воздух, пропитанный дымом курильниц. Наконец, тело подчиняется приказам разума, и его голос слышится вновь, слабый, но четкий. — Барраярец занял место не по способностям, не по закону... чужое. Он сводил с ума моего отца. Это... не оправдание. Я его ненавидел, этот низший поднял на меня голос... а мой Старший его защищал, позабыв о приличиях. — Как ты сейчас мыслишь эмоциями, позабыв о правилах, — выносит суждение голос. — И все же ты можешь просить о милости, если желаешь и считаешь себя вправе. — Я хотел бы просить милости для моей семьи, — решительно произносит Лери. — Пусть наш Старший станет прежним, безупречным и чуждым низких слабостей. Если это возможно. — Твой отец молит о твоем выздоровлении, — задумчиво замечает судья, — а ты о его рассудке? Ты был услышан. Теперь спи и не бойся. Феникс будет смирять твое сердце даже во сне. Птица складывает крылья и переступает с лапы на лапу, будто подтверждая эти слова; глаза Лероя закрываются, и сон уносит его прочь от убийств, недомолвок и тревог о будущем. Что теперь? Кинти все равно, она беззвучно плачет, и срывающиеся капли оставляют на шелке платья темные следы. Прощается ли она с надеждой или, напротив, надежда так сильна, что от этого больно? Я перевожу взгляд на белую завесу. — Вина твоего сына ясна и простительна, леди Эйри,— доносится из-за нее, — а вот с тем, чтобы оценить твой поступок по заслугам, придется подождать. Да, что это было? Хладнокровная законная месть? Отвратительное проявление сорвавшегося с привязи рассудка нрава? Материнская любовь, не знающая границ? Откуда мне знать... — Ты рассудила о том, на что не имела ни сил, ни знаний, ни права, — укоряюще продолжает голос. — Теперь судить тебя будем мы. Вам было дано обещание, что молодой Эйри излечится, и так оно и будет. Прочую справедливость еще предстоит выпутать из клубка нелепиц, созданного вами. Возвращайтесь домой и ждите наших слов. А ты, леди, подготовь для нас доказательства правдивости твоего рассказа — отныне мы не верим семейству Эйри на слово. Кинти кивает церемонно и низко, поворачивается, делает пару шагов и оседает на пол, раскинув безвольные руки. Обморок. Это не горе — благо; измученный ум отдохнет хоть так, пока ей не достанет сил вернуться в сознание, а холод ночи снаружи понемногу приведет Кинти в чувство. Дождавшийся нашего возвращения Эрни едва удерживается от возгласа, непочтительного в доме небес. Я передаю полубессознательную, трясущуюся крупной неудержимой дрожью, женщину в руки врача. Эрни переводит взгляд с обессилевшей Кинти на закрытую дверь, за которой остался его пациент. — Мальчик останется здесь, — объясняю я. — Его лечат, не тревожьтесь. Как она сумела — нет, не совершить, но ни словом, ни взглядом не выдать себя в таком деле? Отточенный клинок решимости, живое возмездие в женском теле, сейчас медленно расслабляющееся в тепле и безопасности салона. Была ли справедливость моей жены так же сурова к ней, как к ее врагам? Кинти не избегает моего взгляда намеренно, но и не ищет его, молча глядя в проносящуюся за окнами темноту. — Я дождусь тебя в кабинете, — говорю я, когда мы входим в дом. Пусть супруга приведет себя в порядок, что бы ни входило в перечень методов: горячая ванна или стимулятор. Теперь мне некуда спешить, и сон все равно бежит от меня. Задержавшись на пристойную половину часа, моя жена появляется вновь, внешне уже ничем не напоминая срезанную лилию. Я не собираюсь задерживать ее надолго, но тяжелый взгляд зеленоватых глаз красноречив и свидетельствует о том, что война для моей жены продолжается, и на сей раз противник — я. — Ты желал меня видеть, — констатирует она. — Надеюсь, ты поймешь меня, если я попрошу не затягивать этот разговор? — Безусловно, — подтверждаю я. — Высокоморальных наставлений от меня ты можешь не опасаться; я спрошу лишь об одном. Почему Эрик? Она убийца, но, если подумать, я на ее стороне... был бы безоговорочно, не реши она впридачу к тому, чтобы наказать Эстанниса, обмануть меня — и не будь я ей обязан одним, но чудовищным несчастьем. — Это не очевидно? — удивляется Кинти. — Не ты ли всегда восхищался способностью женщин в одну минуту думать о множестве вещей? Эстаннис заслужил смерти, попытавшись взять власть над Лероем. Твой барраярец за то, что он сделал с тобой, заслужил и худшего, однако спасся. Спокойная констатация факта, непробиваемая уверенность в своей правоте. Чем бы ни была вызвана эта убежденность — ревностью ли, отвращением к дикой крови или ясным пониманием своей выгоды — ее не изменить словами. Мог ли я предугадать, что буду до последнего надеяться на то, что супруга лжет небесному суду, принимая на себя чужую вину ради спасения нашего сына? Не то, что Риз умер от ее холеной руки, рождает во мне протест и отвращение. Ксенофобия в чистом виде: эта женщина была моей женой и жила рядом со мною три десятка лет, но кто она? И кто я сам, раз не в силах даже сейчас понять, что за душа скрывается за привычным обликом, полным прелести? Если бы Лери не пришлось постоять на границе небытия, я не узнал бы и этой малости. А если бы не Эрик — жил бы и дальше, не подозревая, что под моими ногами тонкий обманчивый лед. — Ты меня ужасаешь, — честно говорю я. — Но что сделано, то сделано; семья от тебя не откажется, и я сделаю все, чтобы нашим сыновьям не пришлось жить, встречая косые взгляды. — Не покусись я на твоего барраярца, ты был бы на моей стороне, — сухо усмехается жена. — Сейчас же поддержишь меня из соображений имени дома. Разница невелика. Всегда ли она была такой, или убийства действительно калечат душу? Почему, в таком случае, Эрик, на чьем счету куда больше мертвецов благородной крови, не вызывал у меня такого желания отстраниться и очиститься? — Чужаку не место в семье, — продолжает она спокойно, поощряемая моим молчанием. — Я ошиблась, думая, что Лерою больше не грозит опасность... что, чуть не умерев из-за чужой злобы, он уже откупился от смерти... — Кинти, — твердо говорю я. — Счастье, что Нару сумел подсказать мне причину его болезни. Если бы не это, ты молчала бы и дальше, надеясь на искусство врачей? Эстаннисам оно не помогло. Как ты добилась, чтобы даже их врач не заподозрил неладного? Кинти холодно усмехается. — Это секрет моего дома, — отвечает она. — Не тревожься. Я не безумная отравительница и не получаю удовольствия, вливая яд в напитки. Это просто оружие, как и любое другое. Выплеснутое вино не соберешь в чашку, сказанного не отменишь, а мертвецов не воскресишь. — Эстаннис первым осмелился причинить вред семье, — размышляю я, — а жизнь его слуги не стоит даже денег. Будем надеяться, что небесным так же не нужна огласка, как и нам, и что твое наказание не будет слишком тяжелым. Кинти коротко выдыхает, с тщательно скрываемым облегчением. Очевидно, она держится лишь на самолюбии. — Я останусь здесь, пока все не успокоится, — обещаю я. — Семья сейчас слишком слаба, чтобы я мог ее оставить. Не принимай меня за врага хоть сейчас, и если есть еще что-то, чего я не знаю, хотя должен, скажи. Кинти качает головой. Остается надеяться, что урок пошел ей на пользу. — Я устала, — жалуется она. — У меня была тяжелая неделя. — Да, могу себе представить. Ты можешь отправиться к себе, если желаешь отдохнуть. Кровная вражда. Грозит ли она нам и надолго ли задержит меня здесь? Тяжкий груз сомнений с меня сняли, все кусочки головоломки встали на свои места, и, как ни странно, теперь я почти спокоен за то, что оставляю позади. Если небесные не потребуют от Кинти показательного покаяния или чего-то похуже, а Лери выздоровеет, мне будет на кого оставить клан. Пусть неприятная определенность; она лучше невозможности доверять собственной семье. Я наконец понял их мотивы, и в них нет злокозненного непокорства, только обида, да и в той виноват я сам, и только сейчас я, к своему стыду, действительно уверился в том, что мой сын достоин старшинства. Солгать, пусть невольно и в пользу семьи, небесному суду — я бы на такое не решился. Лерою, когда он подрастет, можно доверить семью, а моей супруге — самого Лери. А бдительность Пелла и осведомленность Небесных не дадут ей вновь переступить границы. ...А если землетрясение развалит мой дом, буду ли я радоваться голубизне неба над головой?