Дальше

      Широкие мягкие бинты разматывались с моих рук и ног, витки ткани падали, с тихим шуршанием ложились вдоль тела, щекотали. Холодные сухие руки иногда оставляли бинты в покое, прикасались к моим ладоням, принимались разгибать пальцы — и я слушал удовлетворенное бормотание, когда самостоятельно сгибал их обратно.       — Хорошо, — негромко говорил он, — Хорошо, малыш. Ты молодец... Теперь посмотри вот сюда. — он снял повязку с моих глаз.       Я открыл глаза. Оглядел вокруг себя, старательно фокусируя их на цветных размытых мазках. Холодные пальцы погладили меня по голове. Он часто так делал — просил сгибать и разгибать пальцы, сжимать его руку, или заставлял открывать глаза и смотреть. Я делал — причин сопротивляться я не видел. За это меня неизменно хвалили и гладили по волосам, и это даже уже не раздражало.       Экспериментатор завел руку мне за плечи, с неожиданной силой потянул вверх.       — Поднимайся. Вот так, молодец... И не бойся, малыш, не бойся, — ласково ворковал старческий голос.       Я перевел на него глаза, помедлил. Однако причин отказывать своему спасителю (или мучителю, я еще не разобрался) не нашел и послушно поднялся за его рукой, сел. Белые стены немедленно закружились перед глазами, закачались, размазывая у меня перед глазами туманные полосы света бестеневой лампы. Старик перекинул мою руку себе через плечо и потянул. Я посмотрел вниз, потом на него, пытаясь взглядом спросить, правильно ли я его понял. А, возможно, самому вдруг стало любопытно, чего же от меня еще хотят.       Он хотел, чтобы я встал? И уговаривал меня не бояться? По-моему, в таком случае бояться следовало ему — я был выше него, больше и явно тяжелее.       Любопытство. Точно, это было любопытство — и, наверное, первое настоящее проявление интереса к моей псевдожизни.       — Вставай, — ответил он на мой немой вопрос, уговаривая как ребенка, — Осторожнее, не торопись. — и еще раз легонько потянул.       После того, как из меня вытащили трубку, которая соединяла мои легкие с тем дыхательным аппаратом (это называлось «отключение от искусственного жизнеобеспечения»), изменилось многое. И не только то, что я больше не бултыхался в темной воде с кусками обрывочных знаний о себе самом. Не только то, что у меня теперь было имя, в не код отзыва, или даже то, что короткие разноцветные проблески перед глазами потихоньку превратились сначала в туманные образы, состоящие из размытых мазков, а потом — во вполне отчетливую картинку.       Неизвестно, действительно ли было необходимо это — множество бесконечных дней провести в пустоте между забвением и слепотой, чтобы обрести собственное имя и научиться ценить его. И даже больше — обладая лишь именем, чувствовать, что обладаешь всеми богатствами мира.       Я видел — пусть даже мне было еще тяжело фокусировать глаза на чем-либо. Однако то, что черная густая пелена перед глазами рассеялась, несколько дней назад явив моим глазам свет, уже было чудом. Но это чудо отчего-то вызвало у меня всего лишь растерянность.       Не радость.       Я послушно открывал глаза, когда меня просили об этом. Равно как и сгибал и разгибал пальцы, когда опять-таки от меня этого хотели. Я мог повернуть голову — и у моего экспериментатора это вызывало легкую усталую улыбку. И это я тоже видел.       Но до сих пор мои руки и ноги оставались плотно прибинтованными к металлическим кольцам.       — Это для твоего же блага, малыш, — ласково говорил он каждый раз, когда подходил ко мне, осматривал и гладил по голове. — Мы всё ещё не знаем, чего от тебя ждать. Ты тоже не знаешь этого, а потому пока мы не будем снимать фиксацию.       Прошло несколько дней — и вот я вдруг почувствовал, как бинты стали сползать с моих рук и ног. Да, я знал, сколько прошло времени, и это меня не удивляло. Я — солдат. Может, мне следовало думать, что я БЫЛ им, но во всяком случае чувство времени когда-то бывало для меня так же важно, как зрение или слух — и оно вернулось, чтобы еще больше окунуть меня в растерянную пустоту.       Я перевел глаза с кучи ткани, в которую превращались мои путы, на утомленное лицо моего экспериментатора. Ко мне возвращалось зрение — и ничего необычного я в этом не видел. Подвижность — и тоже это было как-то привычно и ожидаемо. Чего бы ни делал со мной мой экспериментатор, но своего он постепенно добивался — возвращал меня. К себе самому. И я принимал это всё, не испытывая каких-то особых чувств       Это вызывало только лишь растерянность.       Я знал, кто он, знал, что это за место. Не знал, где, но это пока было несущественно — и я не знал, будет ли существенно вообще когда-либо. Мои мысли, когда-то вяло ворочавшиеся в густой черной жиже неведения, сильно прояснились за последние несколько дней. Но при этом всё же свалялись в плотный клубок — если таковое вообще было возможно.       Выходило, что возможно.       И именно потому, что никто и никогда, включая меня самого, не мыслил дальше этого самого момента.       «Твоя роль — это роль смертника, Данс», — сказал тогда старейшина. Не так давно, если подумать. Но для меня — целую жизнь назад.       Я знал это. Настолько хорошо знал и был готов к смерти, что теперь, когда передо мной забрезжила тень жизни, я... я просто не знал, что дальше. Я вообще даже на секунду не предполагал, что у меня будет «дальше». И я был растерян.       Всё то время, что мне пришлось колебаться на грани реальности и забвения, внутренне корчиться от боли — я воспринимал это как смерть. Или точнее долгую-долгую агонию подопытной крысы.       Я ошибался?       Едва ли не первое, на что я посмотрел своими новыми глазами, был тонкий шрам на правом плече.       Маячок, который когда-то поместили туда.       Шрам был на месте, правда, мне показалось, что он выглядит как-то слишком аккуратно — Кейд никогда не зашивал раны так ювелирно. Уж не ради меня ли постарался?       — Осторожнее, малыш, — старческие плечи согнулись под моей тяжестью, но удержали меня от падения. — Не торопись... Не торопись. Опирайся на меня.       Голова кружилась, и так же кружились перед глазами белые стены. Мне самому вдруг показалось, что я вешу целую тонну — настолько тяжелым и неподвижным было это почти чужое тело. Настолько чужим, что чувство непомерной тяжести извращенно смешивалось с невесомостью, с ощущением, что это не я.       — Хорошо... — отдуваясь, проговорил экспериментатор. — Тяжело, знаю... — он всё же заставил меня выпрямиться и перевел дыхание — ему было ничуть не легче, чем мне. — Пока так и будет, малыш. — возможно, он погладил бы меня по голове, но не теперь, когда он вынудил меня принять вертикальное положение, и ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть мне в лицо.       Его цепкие руки, похожие на паучьи лапки, крепко держали меня, вынуждая едва ли не всем весом опираться на него. И я прилагал все усилия, чтобы стоять ровно — старался просто не свалиться на него, на это тщедушное старческое тельце, всерьёз опасаясь придавить его, если упаду. И только смутно удивлялся, почему мне так тяжело стоять ровно. Просто стоять и всё.       — Раньше эту работу делал чип, — пояснил он, словно разглядев это самое удивление. — А теперь... — он замолчал, снова перевёл дыхание, — теперь твой мозг вынужден работать самостоятельно. В чем-то ты подобен новорожденному, малыш. Моторные отделы делают это впервые. И не только они. Твоё зрение, слух... тоже. Да всё, по сути.       Я слушал. Смотрел на него, хмурился, старательно фокусируя глаза на белом пятне халата.       Экспериментатор аккуратно отпустил меня, немного отошел, словно любуясь своей работой. Мной. Удовлетворенно кивнул.       — Знаешь что... У тебя есть вопросы, друг мой, я знаю, — вдруг проговорил он. — О многом. Обо всём, наверное. — выцветшие усталые глаза внимательно и серьезно вгляделись в мое лицо.       Он обращался ко мне. Именно ко мне, а не тому беспомощному подопытному телу.       И я, глядя прямо ему в глаза, кивнул. Просто кивнул, но на лице экспериментатора вдруг расцвела настоящая улыбка. Не вымученное искривление губ, которое отражало его перегоревшие за всю жизнь эмоции, а истинные чувства. Как будто даже стало теплее.       — Что ж, — сказал он. — Это будет правильно.       Он снова взял меня за руку, перекинул себе через плечо. Напрягая все силы, он сжал меня крепче, развернул к столу и слегка подтолкнул. Белый блик отразился от гладкой полимерной поверхности, мазнул меня по глазам — и я невольно напрягся, даже попытался качнуться назад, когда впервые увидел со стороны то, что уже уйму времени было моим единственным пристанищем.       Ничего необычного в этом столе не было — в медблоке Цитадели были почти такие же. Ну, может быть, очень почти... Например, вокруг не было расставлено такое невообразимое количество приборов, причем, некоторые казались почти инопланетными технологиями. Пучки проводов с разнокалиберными контактами — и зачем они были нужны, мне было бы даже страшно узнать. Несколько металлических колец со свисающими ремнями по краям этой идеальной гладкой поверхности — и их назначение я знал даже слишком хорошо. Так хорошо, что при одном взгляде на них меня передернуло.       Мне ответом был шипящий вздох.       — Ну-ну, малыш. Всё хорошо. Не бойся... Больно не будет, — в его словах не было насмешки. И мне вдруг стало не по себе, что меня приходится уговаривать как испуганного ребенка.       Он помог мне опуститься на стол и прислонился к его краю рядом со мной, отдуваясь.       — Наверное, мне следовало бы сказать, что нам не следует торопиться. Но, боюсь, что так сказать я не могу. Или, возможно, мне следовало бы сказать, что у меня тоже есть вопросы... Но и этого сказать я тоже не могу. Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Но если начинать сначала... Впрочем, в чем состоит оно, начало? В моменте сборки синта М7-97? В моменте, когда этот синт вышел из отдела программирования? Или в моменте, когда программный сбой вложил в голову того самого синта мысль о побеге? — старик пристально заглянул мне в глаза.       И замолчал. Скрестил руки, отвернулся, опустил голову, словно впав в задумчивость.       Я слушал. Сидел, вцепившись обеими руками в край стола. В таком положении комната кружилась намного меньше, но поверхность подо мной все равно неприятно раскачивалась, вызывая ощущение неминуемого падения.       А мой странный собеседник всё молчал и думал о том, где осталось начало — начало синта М7-97. Я себя никогда не считал синтом — даже когда знал это наверняка. И потому мой собеседник ошибался, но сказать ему об этом я не мог.       Впрочем, я теперь много чего не мог сказать — и не только потому, что говорить не мог физически. Неудачное форматирование, которому я подвергался много раз, стерло воспоминания о моем ложном детстве. Почти стёрло — потому что я все равно помнил. Воспоминания о воспоминаниях, если можно так выразиться — они остались. Я бы не смог объяснить это, даже если бы мог говорить.       В одном я был твердо уверен: тот, кто вернул меня к жизни, ошибался.       — Твою мммать... Данс!!!       Её крик почти даже перекрыл грохот, отдавшийся от стен, когда небогатое пространство разорвало сразу несколько очередей. Голубые вспышки на миг ослепили меня, горячая волна отбросила к стене — я едва успел прикрыть голову. Одновременно рядом со мной раздался скрежет, что-то отвалилось от стены и рухнуло — и от резкой боли в голове даже помутнело, моментально прошиб холодный пот, когда огромный кусок панели своим рваным углом прогнул металлический пол, воткнулся в него — и заодно в мою ногу.       — Ч-черт!       Я вытащил стимулятор, всадил его, не глядя, куда-то в шею, потом еще один, одновременно прикидывая, что делать. Левая нога, начиная от колена, была неподвижна и от дергающей боли мутнело в глазах. Ткань формы вокруг прорехи, оставленной углом панели, моментально потемнела, под коленом неподвижной ноги расплывалась красная лужа.       Перелом. Черт. И что-то там еще задето — то, от чего могло натечь столько крови.       На лестнице, выше всего на один пролёт, мелькнули очертания черной формы — невозможно рискуя, я подполз к краю своего ненадежного укрытия, всматриваясь туда. У Норы не было даже такого укрытия — только тонкий металлический лист, который символически отгораживал ступеньки от перил. Я держал карабин на изготовку, напряженно отслеживая белые силуэты. Пространство реакторного отсека заполнялось ими со стремительностью лавины — и я выругался сквозь зубы от досады и злости на самого себя, хотя я никак не смог бы предположить, что после эвакуации Институт оставит такое количество бесполезных и бессмысленных охранников. Обычные синты-бойцы — не особенно умные, не особенно быстрые. Но много, черт возьми, как их было много!.. И главное — зачем?       Я перехватил карабин правой рукой, левой нащупал еще один стимулятор, уколол. Раздёргивая пряжку, едва смог расстегнуть ремень, сорвал его и, не сводя глаз с лестницы, почти на ощупь намотал на ногу. Ремень скользил от крови, но не хотел протягиваться сквозь пряжку, и я, судорожно обшаривая взглядом ведущую к реактору лестницу, кое-как захлестнул его в петлю, стянул. Пряжка наконец щелкнула, застегиваясь.       Вовремя.       В ограждение врезалась, вгрызлась очередь, заставив застонать обшитый полимером металл, толкнула меня в спину, обдала жаром. Едва ли не в тот же миг я извернулся, откатываясь за опрокинутую панель, развозя за собой ржаво-красные разводы.       — Данс!!! — донеслось до меня.       И я снова выругался — и от прострелившей меня до самого спинного мозга боли, и от понимания того, что Нора вполне может попытаться прорваться ко мне, чего нельзя было делать ни в коем случае. Со своей позиции она не видела и половины того, что видел я.       Я вскинул карабин, прицелился — но выстрелить не успел. Содрогнувшись в болезненном спазме, пространство взвизгнуло, расцвело ослепительно-белым шаром взорвавшейся импульсной гранаты, больно ударило по глазам, толкнуло, отбрасывая к стене.       «Придурки», — сквозь звон в голове подумал я, поднимаясь с пола и машинально вытирая рукавом кровь, что резвым ручейком побежала из носа. Не особенно умные — это точно про них. От взрыва этой гранаты в стороны прыснули по большей части свои же — разлетелись как вырезанные из бумаги солдатики.       Даже захотелось рассмеяться — то ли от такой форы, какой от противника я еще ни разу не получал, то ли от того, что вторую дозу стимулятора наконец догнала третья.       Впрочем, многие синты тут же поднялись и молча бегом принялись карабкаться наверх. Я вскинул карабин, прицелился, нажал на спусковой крючок. И еще раз. Выстрелы с треском вталкивали в пространство реакторного отсека новые порции озона. Белые покатились вниз, по пути сшибая тех, кто не успевал уворачиваться. Остальных это не смущало.       Из-за тонкого металлического перекрытия взметнулись волосы, когда туда ударил сноп голубых искр, рассыпался. Пыталась прорваться, не вышло — лестница с ее положения не простреливалась вообще. Нора снова дернулась было вперед, но снова отшатнулась, загнанная назад очередью из нескольких институтских карабинов, и я прекрасно понимал, что худшей позиции было бы найти трудно. Весь обзор ей закрывал металлический лист, услышать наседающих на нее синтов она бы тоже не смогла — раскаленный воздух пространства заполнялся треском и грохотом, отражающимся от стен многократным эхом.       Я обыскал глазами лестницу. Волоча за собой ногу, подполз ближе к краю — благо, синты мной пока не особенно интересовались. Гораздо больше их внимание привлекала Нора, которая прорывалась к терминалу реактора — и даже скудного искусственного интеллекта синтов-бойцов хватало, чтобы понять, где главная помеха.       — Ну же, — сквозь зубы пробормотал я, напряженно следя в прицел за белыми. — Идите уже...       Нажал на крючок, даже не слыша собственных выстрелов. Еще раз. Подстреленные синты почти синхронно сверзились по обе стороны от перил.       И снова.       Вжимаясь в ступеньки всем телом, Нора выползла из-за укрытия. В прицел мне было очень хорошо видно ее лицо — и я очень хорошо знал это самое выражение. Мрачная сосредоточенность, полная концентрация, которая отражалась во всем, и не только в прикушенной губе, в углубившейся морщине между бровями. Быстро оглядевшись, она сдула с лица волосы и, проворно перебирая руками и ногами, поползла вверх, к двери, ведущей к самому реактору.       Впереди ее ждало совершенно открытое место, и я, насколько это было возможно, переместился так, чтобы видеть все подходы. Одновременно выбил пустую батарею из карабина. Щелкнул новую, передернул затвор.       Но едва я успел вскинуть карабин, как тут же новая вспышка, ударившая в глаза, ослепила меня, а грохот от приземляющейся силовой брони оглушил, перекрывая собой знакомый боевой клич.       — Ad victoriam!!!       Толчок от удара металла о металл судорожной волной прошел по всему телу, острой болью встряхнул сломанную ногу. Красные лучи гатлингов заполнили собой всё пространство, прошили его насквозь, злобно выжгли, разметали в горящий пепел белый полимер.       И я выдохнул.       У них получилось — и от какого-то мрачного и безнадежного облегчения я даже забыл о своей боли.       Хромированные руки брони со знаками паладина подхватили меня, подняли, осторожно поставили, деликатно позволяя опереться на одну ногу.       — Держишься, брат?       Я не ответил, напряженно обшаривая взглядом лестницу. Тонкий силуэт в черной форме уже не полз, а бежал вверх, спотыкаясь на переломанных ступенях.       Что бы ни толкнуло меня на участие в очередной отчаянной попытке спасти всех и каждого, которых Нора могла предпринимать бесчисленное количество, я не считал, что делаю что-то неправильное. Она все равно сделала бы по-своему — я это знал слишком хорошо, чтобы положиться на ее здравый смысл. В который раз от меня требовалось только одно — прикрыть ее. Подставить под удар свою спину — в конце концов, именно за этим Мэксон когда-то и приказал мне быть рядом, быть ее щитом.       Этот мир сошел с ума еще двести лет назад — и судя по ошеломительному успеху некоторых предприятий Норы, мир доверял свое спасение только такому же сумасшедшему созданию, как и он сам. Никто не мог проследить логику и хоть какую-то стратегию ее поступков, никто не мог бы спрогнозировать дальнейшее, но, видимо, время было такое, что надо было сойти с ума вместе с миром, чтобы найти кривые и запутанные нити умершей логики.       — ...и чтобы ответить на этот вопрос, боюсь, одних научных знаний будет недостаточно, — закончил мой собеседник.       «Какой вопрос?» — хотел спросить я, но промолчал. И не только потому, что не мог спросить. Вдруг стало как-то неловко, что я прослушал большую часть того, что он мне говорил.       Ученый натужно, со стариковским кряхтением поднялся, и повелительным жестом поманил меня к себе. Если он и понял, что я «отсутствовал» во время всей его речи, то никак этого не показал.       — Давай, попробуй-ка встать еще раз, — сказал он.       Встать? Конечно.       Я оперся обеими руками о край, осторожно поставил ноги на пол. Выпрямился, стараясь не шататься.       — Ты молодец, малыш, — похвалили меня. — Теперь сделай шаг... Хорошо! — мне показалось, что он захлопает в ладоши, когда у меня получилось просто переставить ноги.       — Доктор? — долетел до нас женский голос и каблуки процокали следом, словно подталкивали этот голос перед собой. — Если вы не забыли... Ой.       Она резко остановилась прямо напротив меня, как будто налетев на невидимую стену. Фактически так отчетливо я видел ее впервые — хотя, регулярно слышал и эти каблуки, и мой нос резал исходящий от нее запах химии. Глаза такого же неопределенного цвета, что и ее волосы, округлились, словно она видела меня впервые, взгляд пополз вниз. И по мере того, как сползал по мне её взгляд, по лицу разливался румянец.       — Ой, — повторила она и попятилась. — Я... зайду позже.       И каблуки быстро уцокали вдаль.       Я некоторое время смотрел на темное пятно, в которое уходил коридор. Перевел глаза на моего экспериментатора. Возможно, на моем лице отразилось что-то необычное, потому что лицо ученого как-то странно искривилось, он несколько раз натужно выдохнул — я даже немного забеспокоился. И только потом вдруг понял — он смеялся. Неловко и неумело, как будто сам не делал этого никогда.       — А вот и ответ на тот самый вопрос, малыш, — сказал он, всё ещё корчась в пугающих гримасах, которые можно было принять за смех только при очень большой фантазии. Указал на проем, в котором скрылась его ассистентка, — Кем тебя можно считать теперь: человеком или синтом. Пусть даже полностью переведенным на автономную нейрогуморальную регуляцию... Синт — это то, что мы можем контролировать теми или иными путями. Механизм. И какой бы совершенным механизм ни был, вряд ли он вызвал бы смущение. А вот это... — он махнул рукой в сторону убежавшей женщины, — Ну могу поздравить — в тебе только что разглядели человека. Мда... — он шмыгнул носом, всхлипнул и вытер слезы, которые из него вышиб этот непривычный ему смех, — Или даже не просто человека, а... как бы это поделикатнее... особь противоположного пола. Ну-ну. Не смущайся, — добавил он, непонятно зачем. — Но, пожалуй, тебе действительно стоило бы одеться... — он критически оглядел меня, вдруг посерьезнел и замялся, словно на что-то решался, — Подожди немного.       Я мысленно отмахнулся от пустого вопроса. Кем меня можно считать... Я по-прежнему не мог чувствовать себя никем иным, кроме как человеком — даже испытав на себе всё то, что, вероятно, мог испытать только синт. И эта глупая философия, считать ли синта человеком или нет, меня немало раздражала еще тогда — когда мне доводилось слышать обрывки разговоров Норы с ее друзьями из бостонской Подземки.       Старик отошел, вернулся через несколько минут. С хрустом снял пластиковую упаковку со свертка и движением фокусника развернул то, что было у него в руках, расстелил прямо на белой поверхности стола.       — Смотри. Тебе это знакомо, я думаю.       Мне даже не надо было смотреть. Едва только на меня пахнуло знакомым запахом гари, отзвуком почти выветрившегося озона — я понял. Внутри что-то звонко тренькнуло, напряглось. В голове глухо запульсировало, отдаваясь тупой болью в правый висок. Кардиомонитор издал писклявый сигнал — и писк принялся отсчитывать учащающийся ритм.       Передо мной лежала форма, чужеродно и нереалистично выделяясь на белой гладкой поверхности. Черная форма из плотной ткани, с нашивкой на правом рукаве. Крылатый меч и три шестеренки. Форма была изрядно потрепана — сожжена во многих местах, была косо порвана на спине. На левом колене зияла прореха с ровными, как срезанными краями.       — И это.       На черную ткань с тихим звоном упала цепочка с двумя прямоугольными кусочками металла, на которых матово флюоресцировали маленькие чипы с личными данными.       Мои жетоны.       Я непроизвольно стиснул зубы.       — Почему я приказал не кремировать это? Не знаю. Вернее, теперь знаю, но это... — он устало вздохнул, — Это сложно, малыш... — он помолчал, словно отдыхал. — Я же сказал, что знаю о тебе намного больше, чем ты думаешь.       Обдав нас раскаленным потоком воздуха, сгоревшего в пламени джетпака, рядом с нами звучно приземлилась вороненая силовая броня. Из-под подошв брызнули искры и вспыхнувшие осколки белых панелей. Черный шлем повернулся ко мне.       — Возникли осложнения?       — Никаких, — ответил я, изо всех сил стараясь говорить твердо. Действие стимуляторов стремительно заканчивалось, и боль дергала всю ногу до самой спины всё сильнее. Я коротко взглянул на вниз. Ну хотя бы кровотечение удалось остановить.       Мэксон лязгнул гатлингом, опустил, перехватывая одной рукой.       — Вас здесь ждали, — добавил я. По вискам от боли покатились капли холодного пота, в голове было мутно от кровопотери. — В реакторе заложена взрывчатка.       Шлем кивнул.       — Я знаю. Это, — он указал на лестницу, и я так понял, что он имел ввиду Нору, — попытка обезвредить детонатор? — и, не дожидаясь моего ответа, кивнул еще раз. — Ни к чему. Она и так почти всё сделала. Когда загрузила наши данные в терминал. Это позволило нам получить контроль над ним. — Он говорил быстро, отрывистыми фразами, как будто ему было трудно. — Мы не сможем отключить импульсный заряд. Можем отсрочить время его срабатывания.       — Через тот терминал... — от дергающей боли, казалось, даже было трудно дышать. Я имел ввиду терминал на самом верху, возле реактора, но сил указать на него уже почему-то не было. Мэксон, казалось бы, понял меня и так, — Она хочет отключить его вообще.       — Снова пытается спасти всех? — риторически спросил Мэксон, и в искаженном голосе смутной тенью промелькнула усмешка.       — Нет, — ответил я, потому что вопрос был вовсе не риторическим, — Пытается спасти тебя.       Мэксон взглянул на нее, ничего не ответил. За шлемом я не видел выражения его лица, и почему-то мне казалось, что так даже лучше. Шлем повернулся ко мне, ничего не выражающие глаза-стекла посмотрели на меня.       — Ты готов, паладин?       — Так точно. — и я невольно посмотрел наверх, на самый дальний пролет лестницы, куда уже почти добралась тонкая фигурка в обгоревшей черной форме.       Такая маленькая, такая беззащитная... Мой отчаянный маленький боец.       Я взялся за цепочку жетонов, чтобы снять, но Мэксон коротко мотнул головой.       — Оставь.       Я не стал спрашивать, зачем, а он не стал пояснять. Мэксон просто молча отсалютовал мне, отвернулся, и оживший джетпак с ревом выплюнул нам под ноги столб пламени, с легкостью поднимая черный стальной монолит брони сразу на несколько пролетов выше.       Дальнейшего я не видел.       Хромированные руки брони подхватили меня, почти понесли — я уже не мог передвигаться быстро. Висеть тряпичной куклой, зажатой руками брони, которая встряхивала меня на бегу, заставляя едва ли не кричать от боли — не самой страшное, что мне доводилось испытывать.       Во всяком случае, были мысли, способные отвлечь меня от всего этого. Может, не те мысли. Даже скорее всего, не те. Я не боялся. Я ни о чем не сожалел. Я мог послужить Братству — и это была высшая цель каждого из нас, из тех, кто называл себя солдатом Братства Стали. Моя цель была близка — и это наполняло меня чем-то вроде удовлетворения. И я не думал об этом.       Думал о другом. О Норе. О нас — о тех «нас», которых никогда не было, потому что я сам задушил это.       «Я люблю тебя, сердце моё. Наверное, всегда любил. И теперь уже точно могу сказать, что буду любить до конца.       Ты спросила, жалею ли я о своём решении... Да, сердце моё. Я поступил благородно, когда отверг тебя, и теперь уже никто не узнает, сколько боли я причинил и тебе, и себе своим благородством. Я считал, что так было нужно. Я и теперь так считаю.       Но долгие и холодные ночи без тебя не становились короче от осознания правильности моего решения. Не становились менее болезненными, когда я знал, с кем ты проводишь эти ночи, кто согревает тебя. Но так было нужно.       Я мог простить тебе многое — и его тоже. Ты нуждалась в живом человеческом тепле, в защите, в безопасности, а потому... Потому мои чувства не имели значения. Я люблю тебя — и я не позволил тебе сказать мне то же самое. Если бы я услышал это, я не смог бы отпустить тебя.       Надеюсь, что и ты сможешь простить меня — за то, что мне снова придется оставить тебя...»       Меня даже не поставили в кольцо телепорта, толкнули в него, словно я правда был куклой. Случайно оперевшись на раненую ногу, я непроизвольно вскрикнул и упал, и, кажется, все же от боли потерял сознание, потому что момента самой телепортации я не помнил. Впрочем... Та голубая вспышка перед глазами — то ли так взорвался очередной приступ боли в моей поврежденной ноге, то ли все же это и была телепортация.       Иногда мне казалось, что во всем мире остались только двое — я и тот, кто вернул меня к этой непонятной жизни. И даже весь мир сузился до одного-единственного помещения, обшитого белым полимером.       Ко мне вернулось чувство времени, но мои внутренние часы, казалось, отсчитывали пустоту — времени здесь не было. Куда капали и утекали все те дни? Недели? Сколько бы времени тут ни прошло, но это отражалось только в смене бесконечно одинаковых действий — настолько одинаковых, что и они сами тоже шли как-то мимо времени.       Сон, еда, борьба с собственным телом.       Сон, еда, борьба с собственным телом.       Больше ничего. Всё однообразное, как эти белые стены — однообразный сон, в который больше не являлись призраки, возможно, из-за того, что в меня больше не вливалась никакая химия. Однообразная еда, больше напоминающая мокрый картон: захочешь есть — съешь, но впечатлений такая еда после себя не оставляла совершенно никаких. Однообразное освещение, на котором никак не отражалась смена времени суток.       Однообразные занятия, однообразные речи моего единственного собеседника.       — Достаточно. Поднимись... Ты молодец, малыш, — похвалили меня. — Видишь, ровный синусовый ритм. Прекрасное сердцебиение. Молодец, — повторил он и добавил, задумчиво шурша бумажной лентой кардиографа — Очень... очень хорошо.       Я прекратил отжиматься от пола, поднялся и выпрямился, даже с некоторым сожалением. Физическая работа, напряжение в мышцах — мне этого не хватало, и мне оставалось только это спасение. Изнурять себя этой физической работой до изнеможения — потому что иначе в голове начинали крутится мысли, странные, пустые, потерянные, словно лишенные привычной почвы. Подобно тому, как я был лишен того, чем жил раньше. Мне не нравились эти мысли.       Всё проваливалось куда-то в небытие — и мысли тоже уходили с головой в пустоту и безразличие, и бороться с этим, пытаться как-то собрать себя, заставить чувствовать себя живым становилось все сложнее. Память — да пусть даже ненастоящая! — уходившая когда-то в глубину и постепенно терявшаяся там, в смутных воспоминаниях раннего детства, теперь грубо и бесцеремонно обрубалась на одном моменте — и в этом моменте я сидел на драном спальнике, дрожа от ночного холода, и думал о том, что через сутки наконец уже увижу Ривет-Сити. Я радовался.       Это воспоминание было ярким, режущим, а позади него — даже не тьма. Стена.       И этот момент я уже ненавидел. И то, что было раньше — то, что было стеной. Глухой стеной, об которую память по привычке билась, пыталась проникнуть дальше, но не могла. Вместо этого она видела только тени самих воспоминаний, насмешливо пляшущие на этой стене. Память знала, что они подобны грубому рисунку на песке, и, кажется, всё ещё пыталась хвататься за них, но они утекали, как тот же песок.       Это было невыносимо. И эти насмешливые танцы теней запрограммированных воспоминаний, и эта стена, и это осознание, что за той глухой стеной не было ничего.       «Держись, солдат. Держись, Данс» — тёплым дуновением прилетало ко мне из глубины несуществующего времени. И этот голос существовал, он реально жил в моей памяти. Не его тень. Как и те прохладные руки, которые невесомо касались меня, ласкали — и они единственные держали, не давали скатиться в пустоту и апатичное безумие.       Моё — и когда-то чужое — тело с поразительной скоростью обретало самого себя. Сила и контроль над собой возвращались ко мне — но при этом ощущение жизни становилось всё призрачнее.       Я не хотел думать об этом. И думал.       Всё то время, что я отжимался, кардиомонитор ни разу не издал сигнала, оповещающего о том, что ритм изменился. За последние недели я даже почти забыл о том, что все еще был соединен кучей тонких проводков с чем-то из приборов. Но после слов ученого посмотрел на монитор терминала, на бесконечно бегущие по нему изломанные линии.       — Хорошая работа, малыш. Наверное, о многом я мог бы сказать так, — старик вздохнул, тяжело опустился на стул, — И наверное, не только я. И не только сказать... — непонятно сказал он и тяжело перевел дыхание.       Он почти всегда говорил какими-то загадками — и над ними я против воли задумывался все чаще. Впрочем, против воли ли?..       — Всё изменилось, — продолжал старик, устало потирая виски. — Мы с тобой прекрасно знаем, кто мы есть. Ты уже понял, что я узнал тебя. И наша первая встреча здесь на самом деле была не первой — я полагаю, что и ты об этом помнишь.       Это было абсолютной правдой. Мне не хотелось думать и об этом тоже. Мне были чужды эти мысли, но они все равно были.       — Но тогда мы фактически были врагами... А теперь?       Я скрестил руки на груди, таким непроизвольным и беспомощным жестом отгораживаясь от него.       «А теперь?» — спросил я сам себя.       — Братство Стали... — медленно и старательно выговорил он, скрипя старческим голосом. — Мне всегда казалось, что они — наши враги. Они хотели помешать нам. Мне. А теперь... Теперь я не знаю. — он уронил голову на согнутую руку, словно эти слова вытянули из него последние силы. Сидел так какое-то время. — И ты не знаешь, правда?       Я слушал его и мне казалось, что этим старческим голосом говорят мои собственные мысли. Моя растерянность, пустота: позади меня, потому что я не знал, что было в моем прошлом, впереди меня — потому что я больше не видел свое будущее... Это говорили они, скрипели старческой усталостью, давили тоской и безысходностью.       Не знал ли я? Да. Он был прав. Я не знал, кто мы есть.       — И та форма и жетоны... Я хотел, чтобы ты знал то, что знаю я. Хотя вначале... нет, вначале я думал, что это будет просто очередным экспериментом с перепрограммированной памятью синта. Я думал, что мне надо убедиться, насколько сохранна окажется ассоциативная память... А, это уже неважно. На самом деле, я смутно чувствовал, что главная причина не в этом... Да, мы враги. Ты не хочешь спросить, почему я сделал невозможное, чтобы спасти своего врага? Нет? А я бы вот с удовольствием послушал, почему ты не сделал ничего, чтобы вернуться к своим — и ты вполне можешь это сделать. А главное — ты ЗНАЕШЬ, что можешь. У тебя же была своя особая миссия, не так ли? — он говорил всё это, нисколько не меняя своего усталого тона. Он даже не смотрел на меня, прикрыл глаза, как будто этот белый свет выпивал из него остатки сил. — Почему ты не попытался... хм... спастись?       И я даже перестал дышать. Глаза сами собой метнулись к плечу. Шрама я видеть не мог, его прикрывал рукав серой формы охотника с нашитым как раз на место шрама круглым значком с маленьким витрувианским человеком. Форма была распахнута — я просто не мог ее застегнуть, потому что от меня все еще тянулись пучки проводов, соединяли датчики с приборами, как поводок.       Миссия. Я не забыл о ней, просто... Для меня не было «дальше». Моя миссия заканчивалась на моменте телепортации.       — Идентификация, — скучно произнес надо мной электронный голос, донесся до меня как сквозь толщу воды, — Синтетическая единица. Код отзыва М7-97. Поврежден.       — Что???       — Синтетическая единица, — бесстрастно повторил тот же механизм, — Код отзыва...       Дальше я просто не услышал, потому что всё же моя сдержанность изменила мне, и я вскрикнул, когда меня грубым и сильным пинком перевернули на спину. И от прострелившей боли снова потерял сознание.       И, кажется, потом терял его еще несколько раз — от тряски. Как сквозь густой белый туман я видел смутные очертания человеческих фигур. Меня куда-то волокли?       — Придержи тут... Он ранен. Осторожнее!..       Вспышка боли. Тьма.       — ...охотник? — проплыл надо мной искаженный голос, — Откуда... Ой!       Вспышка боли. Тьма.       — ...от крови весь скользкий! Живой хоть?       — Дышит пока... Твою мать, да держи крепче! Ты его убить, что ли, хочешь?       Вспышка боли. Тьма.       Когда я в очередной раз пришел в себя, ничего не изменилось. Разве что прекратилась тряска, но от этого не стало легче — левую ногу я больше не чувствовал, зато все остальное болело, казалось, везде, отвратительно скручивало изнутри рвотными спазмами, может, от боли, может, от того, что воздухе до сих пор густо пахло озоном после сработавшего телепорта.       Мутило. Казалось, что подо мной качался пол.       — Протокол сброса... — смутно звучало где-то вдали сквозь шум в голове, — Невозможно активировать... — шум в голове захлестнул прибоем, поглотил остатки слов, — голосовая команда... — и снова шум прибоя накатил, шершаво прошелся по слуху волной песка, — не реагирует...       Бьющий прямо в глаза яркий свет мешал все в одну неопределенно-белую мешанину. И я попытался повернуть голову. Надо мной возвышались столбами очертания троих почти одинаковых людей. Я прищурился, пытаясь разглядеть их — и понял, что ошибся. Людьми были только двое из них. Неживое лицо третьего с навеки застывшей, отлитой из латекса маской ничего не выражало.       «Кукла», — с неприязнью подумал я.       Когда я зашевелился, один из них вздрогнул. Склонился надо мной, шурша халатом, заглянул в глаза, как мне показалось даже с некоторой опаской.       — Ты меня слышишь?       Я не ответил. Попытался подняться, опереться на руки, но тут же обнаружил, что не могу — руки за спиной только беспомощно подергались в браслетах наручников. И мне не надо было даже смотреть, чтобы увидеть, что никакого оружия у меня не было.       Человек в серо-белом халате глубоко вдохнул и скороговоркой выпалил какую-то фразу. Я не понял ни слова, как будто они были произнесены на чужом языке.       Он выговорил все это и уставился на меня.       Я же в ответ продолжал смотреть на него, непроизвольно выкручивая запястья и пытаясь ослабить слишком сильно стянувшие их браслеты.       — И вот так, — от меня с чмокающим звуком отцепился последний контакт кардиомонитора. И старик отошел от меня, сложил руки и склонил голову набок — и некоторое время смотрел, словно любовался. — Я надеюсь, не случится никаких форс-мажоров, — негромко и устало сказал экспериментатор, — Я не хочу, чтобы ты возвращался вот сюда, — он взмахом руки указал на ремни и металлические кольца для фиксации.       Он не угрожал мне, он просто говорил. Помолчал некоторое время, и его молчание прерывалось только истеричным пищанием кардиомонитора, датчики которого потеряли мое сердцебиение. Ученый щелкнул тумблером — стало тихо.       Приборы мне уже почти не мешали, когда же надо мной перестала бесконечно светить бестеневая лампа, стало несравнимо удобнее. А тот факт, что я мог спать на обычном матрасе, а не на столе (он по-прежнему стоял в центре, свисающие с металлических колец ремни словно ждали чего-то), должен был сделать меня почти счастливым.       И потому, когда стало тихо, даже зашумело в ушах. Я так привык к постоянному пищанию-шороху приборов, что на миг показалось, что я оглох.       — Ну вот, малыш, — сказал ученый, нарушив эту внезапную и чужую тишину. — Ты почти в порядке... Ах, речь... Да, речь — это слишком сложный процесс, чтобы восстановиться быстро. Ничего, со временем... — ученый замолчал, оборвал сам себя. — Со временем, — повторил он. — которого у нас, видимо, уже нет.       Я молчал. Не потому, что не мог говорить. Просто молчал. Я уже слышал про время, но здесь, в этих белых стенах, заставленных приборами, времени не было в принципе. Как и людей.       Ученый нащупал стул, тяжело опустился на него, потер виски, как будто любое действие лишало его последних сил. Я зачем-то провел рукой по груди, впервые освобожденной от множества присосок с контактами.       Свободен? И что с того?       «Почему ты не попытался спастись?»       Я помнил этот вопрос, и все еще думал над ним. Действительно, почему?       — Вон там... — он неопределенно махнул рукой, — вон он... Если хочешь, взгляни. — и, не дожидаясь от меня действий, поднялся, прошаркал куда-то к дальнему столу. — Вот... он... — бормотал он, негромко гремя чем-то. — Да. Вот. — он повернулся ко мне, приподнял небольшой стеклянный термостат, показывая его мне.       На дне прозрачного сосуда лежал блестящий круглый предмет размером с монетку. В центре тускло мигал голубоватым светом индикатор.       — Вот это... Это тебе должно быть знакомо.       Я молчал.       Смотрел на скупое мигание маячка.       — Что ты об этом думаешь? Впрочем, не отвечай. Я знаю, что ты думаешь. Всё я знаю, малыш... — и он, со звоном брякнув на приборный столик термостат с мигающим маячком, подошел ко мне, приблизился почти вплотную, обдав запахом тоски и обреченности.       Я отвернулся, но старческие сухие руки развернули меня обратно. Нащупали язычок молнии, подняли ее, застегивая. И заботливо разгладили следом, расправили маленькую круглую нашивку с витрувианским человеком.       Форма была мягкой и удобной. Как будто знакомой.       — Гаденыш!..       Человек вытер разбитые губы тыльной стороной ладони. На груди, на белой ткани халата, запестрели капли крови, выделяясь так, что казались почти черными. Он попятился от меня, передвигаясь как-то бочком, словно был готов в любой момент сорваться и убежать.       Мне стало смешно. Боли я не чувствовал — может, потому что уже сошел с ума. Белые стены комнаты, отражая свет, резали мне глаза, лампа надо мной светила прямо в лицо — из-за этого яркого света я даже плохо видел лица тех, кто притащил меня сюда. Посреди комнаты стояло странное сооружение. Возможно, оно было бы похоже на кресло, если бы не ряд игл, заменявших спинку.       Мерзость.       Я не сопротивлялся, когда меня тащили-волокли по полу, втаскивали в эту комнату, с трудом перевернули лицом вниз. Не сопротивлялся, когда ключ с металлически шорохом завозился к замке наручников.       Мне не нравилось то, как выглядит это пыточное сооружение — и тем более то, что его явно собирались примерить ко мне, может, именно поэтому им и понадобилось снять с меня наручники.       Наручники звякнули, освобождая мои запястья — и едва ли не в тот же момент я извернулся и ударил. Кулак легко врезался-впечатался во что-то мягкое, выбив ахающий стон и красный брызги.       Под мягким что-то хрустнуло.       — Твою мать! Охрана!!! — гнусаво взвизгнул человек, отшатываясь от меня и разбрызгивая между нами красные капли.       Мне хотелось рассмеяться.       — Охрана!!! — визг стал таким тонким, что даже заставил сморщиться. Хлюпая носом, человек в белом халате заметался, поскользнулся на собственной крови, неловко опрокинулся на спину.       Мне было смешно — даже когда меня с размаху пнули в живот, и удар заставил согнуться, захлебываясь болью и смехом. Надо мной нависли фигуры в серых формах — и прямо перед моим лицом остановился носок сапога с размазанной на нем кровью. Я только коротко взглянул вверх, прежде чем свалить его обладателя.       — Что здесь... — откуда-то от двери до меня долетел, едва пробиваясь сквозь звуки потасовки, женский голос. — Господи боже! Да вы же его убьете!       — Отойдите, доктор! Он... невменяем!       Быстрые шаги пробежали куда-то вдаль. Там что-то загремело, со звоном посыпалось на пол, разбиваясь.       — Держите его! Просто держите! — визгливый крик резанул по ушам, на меня навалилась тяжесть сразу двух тел, меня придавили к полу, вышибая дыхание.       Я отчаянно сопротивлялся — задыхаясь при этом от лихого и глупого смеха, от этой тяжести, что сковала меня, лишая остатков воздуха.       — Сыворотка? — крикнул женский голос, и я едва слышал его сквозь звон в голове, — Нет, нет! Нельзя! Мы не знаем...       — Отойдите же, черт бы вас побрал!..       — Не надо!       — Прочь, мммать твою!!!       Меня схватили за волосы, оттянули голову вниз, почти впечатав лицом в пол, и короткая жалящая боль в затылке была последним, что я помнил.       Он знал, что я думаю? Он ошибался. Я не думал. Мне не о чем было думать.       — Братство Стали... — медленно выговорил он, словно смаковал вкус этих слов. — Их глава оказался... хм... Его недооценили. Согласись, это была забавная шутка с его стороны.       Шутка?       Возможно, вопрос как-то отразился на моем лице, потому что ученый криво и устало усмехнулся.       — Да, шутка. Подбросить нам запеленгованного синта было умной идеей — в суете эвакуации особо никто не разбирался, было достаточно сработавшего сигнала идентификации, но показать, что этот «привет» исходит именно от Братства... хм... Ну форма Братства — это еще ни о чем не говорит. Но жетоны, которые оставили на тебе явно с какой-то целью... Впрочем, чего еще можно было бы ожидать от этого наглеца Мэксона... Мы обнаружили пеленг. Ну ты же не думаешь, что это было сложно.       Я молчал.       Слушал.       Теперь я понял, почему тот ровный и ювелирно зашитый шов на плече показался мне странным. Правда, теперь странным было намного больше, чем просто извлеченный маячок.       — Почему он до сих пор работает? Ты же это спросил, малыш? Ну... — протянул он и замолчал, уронив голову на руки, словно устал, бесконечно, бесконечно устал. — Потому что... О, ты думаешь, что здесь его поджидает ловушка? Напрасно. — ученый поднял голову, посмотрел на меня воспаленными больными глазами. — Никто даже не знает, что этот маячок все еще включен. Впрочем, теперь ты это знаешь. А здесь... за таким фоном от приборов... его никто просто не увидит. Впрочем, Мэксон об этом не знает. Он-то сигнал, скорее всего, видит. И думает точно так же, как и ты...       Ученый потер глаза, помолчал. И молчал так долго, что я подумал, что больше от него я ничего не услышу. Но спустя время он отнял руку от лица, снова посмотрел на меня.       — Может... я так решил, потому что... Неважно. Просто решил и всё. Я давно думал над тем, насколько это возможно — перевести синта на автономную регуляцию. И я не был уверен, что ты вообще выдержишь всё это... Я не знаю, как тебе это удалось. Если бы я верил в какую-нибудь мистическую чушь, в которую верят эти безумцы, Последователи... чего-то там — если бы я верил, то сказал бы, что тебя как будто кто-то вывел за руку. Но я не верю. Всё объяснимо, просто... мне жаль, что это объяснение пока от меня ускользнуло. А времени искать его уже нет.       Он тяжело вздохнул, поднялся.       — Послушай меня, малыш. Думаю, что скоро они будут здесь. Да, да. Когда-нибудь Братство решится на это — на штурм лабораторного комплекса. Он охраняется, но я не обольщаюсь плотностью кольца охраны. Этот сопляк Мэксон знает своё дело. И... есть данные, что его внимание мы наконец привлекли более чем.       Он приблизился ко мне, положил сухие руки мне на плечи, заглянул в глаза.       — Прости за пафос, малыш. Но... Ответь на один вопрос. Сделай милость старику. Скажи мне... нужен ли ты Братству? Ты не помнишь о своем прошлом, и теперь, когда чип в твоей голове уже почти бесполезен, вложить это знание в твою голову мы не можем, но это уже неважно. Да и что касается чипа... Не знаю, как можно считать тебя синтом теперь, после того, как мы практически отключили чип. Но Мэксон об этом не знает. Ты для него — синт. Для всего Братства — синт. Враг. Кем бы ты ни был — те, кого ты считаешь своей семьей, из этой самой семьи тебя выкинули.       «Это было задание, — хотелось сказать мне, но вместо этого я смог только издать шипящий выдох, — Задание. Приказ, который я должен был выполнить».       Я непроизвольно качнулся назад. Отступил на шаг, пытаясь уйти от этого прикосновения старческих пальцев, ставших неожиданно тяжелыми. Покачал головой.       Что, что я слышал? Почему я вообще слушал это?       В висок ударилась тупая боль.       — Мэксон не знал, не мог предположить, что я пойду на такой шаг, — продолжал мой экспериментатор с безжалостной мягкостью и усталой вкрадчивостью. Он сделал шаг вперед, словно намеренно давил на меня, — Такой... хм... нелогичный шаг. Форма Братства, жетоны с данными — это все подразумевало, что тебя уничтожат немедленно. Знаешь, даже если бы я не видел эти жетоны, то всё равно понял бы, что ты имеешь отношение к чему-то такому... с военной дисциплиной. Такая сила духа, воля... Это достойно восхищения, уважения — и моё уважение у тебя уже есть. Но дело не в этом.       В виске глухо пульсировало, билось тупой болью — и не только. Он, этот ученый, он был прав. Я не думал об этом раньше — пытался не думать! Приказы не обсуждаются. Так было нужно Братству, таков был приказ. Я его выполнил.       Но теперь, когда приказ был выполнен, а я, смертник, был... Где я был? На том ли свете, на этом ли — я уже не знал.       — Я не буду говорить, что твоё место здесь. Всё так и есть, но тебе осознать это будет сложно. Но не думай, что мной руководит один лишь альтруизм. Ты прекрасная боевая единица — и это ты и так знаешь, и лишаться такого прекрасного образца, как ты, было бы глупо... Конечно, я знаю, что перепрошить тебя нельзя, иначе все было бы намного проще. Но я надеюсь, что ты слышишь голос разума. И что в твоем случае можно обойтись без всяких насильственных мер типа перепрограммирования. И — да, я надеюсь просто убедить тебя.       Он говорил, я слушал. И я слышал.       — Не торопись отвечать. Подумай. Если они явятся сюда — что сделают с тобой?       Я мотнул головой, попытался отвернуться, но старческие пальцы с неожиданной силой сгребли меня за серую форму охотника, развернули к себе лицом.       — Ответь хотя бы себе. Что они сделают с тобой? А? Что? — он помолчал, выцветшие глаза сверкнули, наливаясь той самой мистической силой, в которую он не верил, — Вот именно. А я не хочу, чтобы тебя пристрелили. Не для того нам с тобой удалось осуществить то, что иначе как чудом назвать нельзя! — сухие и холодные пальцы сжались на вороте формы охотника, сжались до дрожи. — Послушай меня. Послушай, малыш. Я мог бы утилизировать тебя еще тогда... когда стало ясно, что перепрошивка невозможна. Но я... я узнал тебя. Я уже видел тебя с... — он запнулся, отпустил форму и тяжело и натужно закашлял. — С ней.       И его ноги подкосились — я едва успел подхватить его. Усадил обратно на стул, подождал, пока он пытался отдышаться.       — Я сделал это... не ради науки. Хотя изначально я думал именно так. Нет. Я... спас тебя ради человека. Ради единственного человека, который... был мне родным. Всю жизнь я делал что-то во имя человечества, и ради этого я принес в жертву свою родную кровь, свою мать... Это было правильно. Нужно. Наверное, если бы я смог вернуть все назад, я сделал бы то же самое... А потому это хорошо, что... я не могу повернуть время вспять.       Я молчал.       Слушал. Эти слова, вплывающие в мои уши на мягкой вкрадчивой волне, отравляли.       — Тебе придется выбрать сторону в этой войне — даже если ты думаешь, что ты уже выбрал. Но ты подумай, малыш. Ради чего ты выкарабкался? Ради кого? Не действовали ли мы с тобой заодно? Не вершили ли мы с тобой это чудо ради одного и того же человека?       «Она будет считать тебя погибшим, Данс».       Я молчал.       Молчал — пока на мое сознание капали расплавленным свинцом эти слова.       — Я прав, малыш? — он взял меня за рукав, старческие пальцы сцепились на сером рукаве, почти перекрыли собой нашивку с витрувианским человеком. — Она... она дорога тебе? Так ведь? Просто... попробуй понять меня. Попробуй понять и сделать что-то ради одного человека, а не ради целого... Братства.       Он вздохнул, с хрипом втягивая воздух.       — Ты думаешь о предательстве? Очень жаль, что ты так думаешь. Это не предательство. Ты не предашь их, если... — он закашлял, забился в кашле тяжелыми судорогами. И после сидел некоторое время, отдуваясь и прижимая руки к вискам. — Ты уже сделал для них то, что был должен сделать, — прошептал он едва слышно. Вдохнул с усилием, словно напряжение было для него непомерным, — Или думал, что должен, — после долгой паузы добавил он уже тверже и выпрямился. — Больше ты не представляешь для них ценности. Я не прав? Если не прав, просто качни головой.       Я перевел на него глаза — и ничего не сделал. Я не мог говорить, и мне казалось, что необходимости говорить у меня не будет больше никогда.       Я слушал. Слышал. Правота вливалась в мои уши ядовитой рекой.       — Я знаю, о чем ты думаешь. Но знаешь, друг мой... Иногда наступает такой момент, когда старый мир становится... как бы это... иллюзией. Мне жаль, что так вышло с тобой. Я никого не виню в этом. Но я прошу тебя... если мои просьбы могут что-то для тебя значить... прошу просто подумать. О том, чего нам с тобой стоили те большие идеи. О том, где твое истинное место. Среди тех, кого ты считал своими врагами — и кто в конечном итоге спас тебя? Или среди тех, кого ты называл братьями — и кто отправил тебя на смерть? И они уничтожат тебя снова, когда только увидят. Ты для них не просто отработанный материал. Теперь, побывав здесь, — он обвел рукой пространство лаборатории, — ты стал для них особенно ненавистен. Они не будут знать, что ты теперь подобен им самим. Что ты стал... стал человеком. И самое страшное не в этом. Самое страшное в том, что они — те, кого ты звал своими братьями — они не захотят этого знать.       Он медленно прошаркал мимо меня, застывшего на одном месте. Я даже не смотрел на него.       В этот момент я даже жалел, что моя воля к жизни оказалась сильнее меня, что сердце упорно принималось биться, когда его заставляли это делать.       Через некоторое время старик вернулся.       — Я не прошу у тебя чего-то невозможного, — медленно проскрипел он. Обошел меня, взял за руку и моей ладони коснулся холодный приклад карабина. — Я прошу тебя всего лишь жить. Ради одного человека. Ради нее — той, что дорога тебе. Ты слышишь меня? Я однажды предал ее. Пожалуйста, не предавай ее и ты.       Он стиснул мои пальцы на полимерном прикладе институтского карабина.       — Ты можешь уйти, если хочешь. Но прежде чем сделать шаг в сторону Цитадели, ответь на мои вопросы. Себе, я имею ввиду, себе... Уверен ли ты, что тебя назовут братом? Что ненависть Братства к таким, как ты, не коснется тебя?       Я молчал. Полимерный приклад холодил о мою руку, и холод приклада сливался с холодом подземного бункера, что сочился из моих воспоминаний. С холодом ожидания казни. И пусть даже все это — и бункер, и приговор о казни, и причина того приговора — казалось далеким и выцветшим сном, всё равно, холод институтского карабина расцвечивал тот сон новыми красками.       Гладкая поверхность подставлялась под ладонь, словно ласкалась. Изгибы ложились в руку правильно и надежно.       — Они всё ещё будут считать тебя своим? — крючковатый палец ткнул-указал на витрувианского человека на нашивке. — А ты сам — всё ещё считаешь себя одним из них? Ты, охотник?       Он разгладил на мне серую форму, как будто любовался.       — Ты можешь не верить мне. Ты же все еще считаешь меня своим врагом... Но ответь мне — хоть раз ты слышал от меня ложь? Я лгал тебе? И даже сейчас — разве я лгу?       Он не лгал, и я знал это.       — Не предавай ее. Не надо больше самопожертвований. Живи... ради нее. Ты не понимаешь меня, охотник? — он помолчал, тяжело и медленно вдохнул, — Возможно... чтобы спасти свою жизнь, тебе придется убивать. Я знаю, тебе уже доводилось это делать. Но вряд ли тебе доводилось убивать тех, кого ты считаешь своими братьями. Ты не предашь их... Я понимаю. Только не ты. Ты скорее пойдешь на то, чтобы расстреляли тебя...       Времени здесь не было, оно обходило эти белые полимерные стены. Не задерживалось, как будто не желало тратить ни мгновения на этот безжизненный кусок пространства. И сейчас, когда кипящим ядом в мой слух вливалась правда, исходящая из уст того, кого я должен был считать своим врагом, время растворилось само с себе. Теперь его не было вовсе.       — Я не сказал тебе главного, — старик помолчал, глядя на меня снизу вверх. — Я не просто так прошу тебя обо всем этом. Моя... — он запнулся, но после паузы продолжил, — Она. Она ближе, чем ты думаешь. И ей угрожает опасность... И не смотри на меня так. Опасность исходит не от нас, поверь мне, — ученый выдержал паузу и продолжил, слегка повысив голос, — От них — Братства Стали! Я расскажу тебе всё, но вначале ответь... На что ты готов пойти, чтобы защитить ее? — и старческое дребезжание вдруг исчезло, и этот вопрос прозвучал сильно и ясно, резанул по ушам, по сознанию, вызывая дребезжание там, в глубине мыслей, которые я не хотел пускать в сознание. Он помолчал, положил руки мне на плечи, коснулся нашивки с витрувианским человеком, — Скажи мне...       Я сжал карабин пальцами — и мне показалось, что спусковой крючок даже замурлыкал, когда я погладил его пальцем.       Машинально погладил, плавно-плавно надавливая на него, выбирая свободный ход.       — Скажи мне, ты... Ты — с нами?       Пальцы делали это сами, мне это не было сложно — а время в который раз ускользнуло, унося с собой в небытие и этот стол, и черную пелену слепоты, и беспомощность парализованного тела. Тупая боль билась в правый висок, вытесняла собой воспоминания о прошлом, реальном и нереальном, сталкивала их в небытие вместе с разорванным временем.       «Вряд ли тебе доводилось убивать тех, кого ты считаешь своими братьями...»       Я слушал того, кто был моим врагом и в конечном итоге спас меня. Мне больше ничего не оставалось, как слушать и думать.       «На что ты готов пойти, чтобы защитить ее?»       Отвёл взгляд от карабина, заглянул в выцветшие старческие глаза. Я не хотел видеть — но почему-то видел очень и очень отчетливо. Так отчетливо, как никогда.