Дальше

      Видимо, когда-то это было впечатляющее зрелище. Громадный авианосец должен был одними своими размерами внушать что-то вроде благоговейного страха. Когда-то давно. Теперь же это была просто одна огромная куча ржавчины, имеющая форму корабля с отломанным носом.       — Тьфу, чтоб вас, — выругался Маккриди, пошатнулся и рукавом стёр кровь из носа. — Со своей научной хренью...       Несколько секунд ослепшие от голубой вспышки телепорта глаза ничего не видели, потом начали постепенно проступать очертания авианосца и того, что раньше было набережной Потомака. Вечерний ветер обдал холодом, мгновенно унёс стерильный запах лаборатории, плеснул в лицо привычной сыростью с щедрой примесью разложения. Я посмотрела на Данса.       Он прикрыл глаза, подставил лицо холодному ветру, несущему запах Пустоши — и я не удивилась, что, едва придя в себя после телепортации, он полной грудью вдохнул этот грязный, пропитанный радиацией и разложением воздух. На интуитивном уровне знала — как бы ни старалась, я никогда не смогу понять в полной мере то, что довелось испытать Дансу. Многое из того, что произошло с ним в стерильной коробке лаборатории, мне было неизвестно и никогда не будет известно. Но, похоже, в эту самую минуту вонь с Потомака для Данса была прекраснее любого довоенного парфюма — и это не было смешно, напротив, вызывало волну сочувствия. Нам обоим не верилось, что всё кончилось. До такой степени не верилось, что хотелось ущипнуть себя.       Данс повернулся ко мне, провёл дрожащими пальцами по моей щеке. И я едва не задохнулась, когда его взгляд погладил меня теплой лаской.       — Всё кончилось, Данс, — прошептала я в ответ на его немой вопрос, положила руку поверх его пальцев, потёрлась щекой о его ладонь, закрыв глаза. — Теперь всё действительно хорошо.       Я не соврала. Голова гудела от избытка информации, а внутри разливалась тяжёлая сковывающая усталость — но и это мне доставляло какое-то странное удовольствие. Порыв холодного вечернего ветра заставил содрогнуться — только теперь я вспомнила, что моя куртка осталась в лаборатории. Отзвуком из прошлого в глубине памяти всколыхнулось суеверие — «забудешь что-то, значит, туда вернёшься». Я мысленно отмахнулась. Больше подумать не о чем, как о пришедшей в негодность куртке. А возвращаться туда...       Данс медленно и будто нерешительно привлёк меня к себе, обнял, и все мысли вылетели из головы. Откуда-то из глубины души поднималось нечто полузабытое, щемящее, погребённое под грузом ненужной шелухи, заполняло, заставляя едва ли не болезненно морщиться. Я уткнулась лбом в грудь Данса, чувствуя, как его тепло укутывает, согревает меня, словно делится крошечной искрой жизни. Как когда-то давно, миллион лет назад, в стылом воздухе довоенного бункера меня согрело его тепло, поделилось со мной самой жизнью. И сейчас — его прикосновения, ощущение его рук, обнимающих меня плотным и надёжным кольцом объятий, развеивало тот холод, что окружал меня весь этот бесконечный месяц.       — Данс... Я скучала, — прошептала я, не поднимая лица.       Он прижался щекой к моей макушке, обнял ещё крепче. И я вдруг поняла, что сама хочу верить в это — что теперь всё действительно хорошо.       — Ну ладно уже, — ворвался в мои уши голос снайпера. — Валим отсюда. Надо бы ещё до темноты добраться до крыши, иначе всю ночь придётся любоваться плавающим кротокрысьим дерьмом, — он махнул в сторону Потомака. — Давай, цыпа, отстань от него, — Маккриди дёрнул вниз рюкзак, поправил винтовку. — Успеешь ещё его потискать.       И снайпер бодро пошагал в сторону авианосца, темнеющего ржавым памятником минувшей войне.       Внутри корабля всё оказалось ничуть не лучше, чем снаружи. К общему ощущению медленного умирания добавлялась просто удивительная скученность со всеми её последствиями. Люди подозрительно посматривали на нас, пока мы проходили по нижней палубе — и эти взгляды мне не нравились. Так смотрят на вещи, когда прикидывают их ценность. Или на еду — размышляя, стоит ли её есть.       Внутри запах стоял ещё хуже, чем снаружи. То, что здешних обитателей это не смущало — меня удивляло, но уже не так сильно: со временем я уяснила, что люди поразительно тянулись к разрушению после прогремевшей войны.       — Не хватайся за оружие, цыпа, — негромко сказал Маккриди, невозмутимо шагая впереди. Он не поворачивался, но мою реакцию как-то интуитивно предугадал. — Тут тебе никто ничего не сделает, да и охрана может не так понять.       — Чего тут охранять? — буркнула я, однако револьвер отпустила. Вместо этого сжала руку Данса еще сильнее. — Реки местных... хм... отходов?       Маккриди хихикнул, повернул рычаг и насмешливо-галантным жестом распахнул передо мной клинкет.       — Наверху немного лучше. Но дороже. Если хочешь, то мы можем сэкономить и остаться спать здесь.       Я окинула взглядом неприглядную картину, невольно сморщилась, но гордо вздёрнула нос.       — А почему бы и нет? — с вызовом ответила я. — Не так уж и плохо. Лучше, чем Пустошь.       Данс хлопнул снайпера по плечу, привлекая его внимание, а когда тот обернулся, указал на меня, потом на него и красноречиво покрутил пальцем у виска.       Маккриди расхохотался.       — А жестянка-то соображает! — сообщил он мне. — Слышь, цыпа, он тоже думает, что ты из принципа можешь остаться здесь. Ну мозги-то куриные, чего уж... Ладно тебе. Сегодня, так уж и быть, сможем себе позволить постель. С настоящей простыней, представляешь? — и он снова рассмеялся.       Я кинула один взгляд на Данса и невольно улыбнулась. Ну какие принципы? Сейчас я могла бы простить что угодно и кому угодно.       Немного позже я сидела в обшарпанном кресле, сыто и расслабленно поглядывая вокруг, и грела руки о кружку с кофе. Я упиралась в столешницу локтями, и они нещадно разъезжались, как будто кружка перевешивала своей тяжестью, но даже это мне нравилось. Сейчас мне всё нравилось — даже местный бар, который оказался гораздо чище, чем я предполагала, и после непередаваемого колорита нижней палубы производил даже приятное впечатление.       «Скоро приду», — показал Данс и поднялся из-за стола. Я сонно кивнула, кажется, уже в пустоту, рассеянно отметив, что сейчас он мог бы передвигаться и помедленнее. Но говорить об этом вслух было лень. А к тому времени, как я додумала эту мысль, — уже и некому.       То, что плескалось в кружке, называлось «кофе» — вероятно, за то, что отдалённо напоминало его цветом. Но сейчас, когда я буквально растекалась по креслу от блаженной усталости, мне было достаточно того, что «кофе» был горячим и сладким — после обильного ужина это было божественно.       Я слушала здешние звуки, негромкое гудение разговоров, перезвон стеклянной и металлической посуды, чувствовала запах настоящей еды... И буквально пропитывалась умиротворением.       — Привет, красавчик, — услышала я где-то справа и сонно повернула туда голову.       Не слишком трезвая девица, которую я мельком видела у барной стойки, поразительно быстро переместилась (телепортировалась, что ли?) и всем своим не очень одетым телом развернулась прямо к Дансу, который, видимо, направлялся обратно. Он затормозил, словно наткнувшись на невидимую стену — и я глуповато усмехнулась, оценив беспримерную смесь ужаса и брезгливости, отчётливо проступившую на его каменном лице.       — Ну-ну, крошка, полегче, — пьяно сказал Маккриди. Он проворно втёрся между девицей и Дансом и нахально лапнул её пониже спины. Откуда он успел появиться, я не видела.       Другую руку он протянул к Дансу, и быстро сунул ему в руку что-то маленькое и блестящее. Ключи?       — Уведи её, — сказал Маккриди совершенно другим тоном, кивком указав на меня, — иначе заснёт прямо здесь. Да, комната у них оказалась одна, так что... — он подмигнул и паскудненько ухмыльнулся. Затем отвернулся от Данса и настойчиво махнул рукой, сделал знак, будто прогонял его. — Крошка, мне так одиноко, — пожаловался он, наклонившись к уху девицы, — и, знаешь, только ты можешь спасти меня от одиночества.       Девица довольно взвизгнула, когда он ущипнул её за задницу, и хихикнула.       — Кто тебе это сказал?       — Как это кто? — преувеличенно-удивлённо протянул Маккриди. — Одна очень... очень... приятная кучка крышек...       Их голоса стали удаляться. Я проследила, как в полумраке исчезли их силуэты под ровное воркование Маккриди и сдавленный смех девицы. Перевела глаза на Данса. Он, поймав мой взгляд, качнул ключами и вопросительно приподнял брови.       Я попыталась подняться, но почему-то вдруг рухнула обратно. После всего, что довелось испытать за последние сутки, тело просто отказывалось прилагать лишние усилия.       — По-моему, я объелась, — смущенно пробормотала я, с некоторой неловкостью припоминая возмутительно огромную гору жареного мяса. Я не знала, кем было это мясо при жизни, но оно было таким вкусным, а я — такой голодной, что думать об этом не хотелось ни тогда, ни тем более сейчас. — Тебе придётся меня нести, — с улыбкой заметила я и развела руками.       Я пыталась пошутить, но Данс, пожав плечами, закинул мой рюкзак себе за спину, обошёл стол и плавно извлёк меня из кресла, без видимых усилий подняв на руки.       Голова моментально закружилась от внезапной невесомости. Я ахнула и машинально закинула руки ему за шею... И мы оба замерли, глядя в глаза друг другу. Впрочем, нет — замерла только я, поймав тёплое сияние его карих глаз. Я невольно улыбнулась — от его тепла словно рассеивалась тьма внутри, что-то тяжёлое и холодное таяло, исчезало. Даже становилось легче дышать. Я положила голову на плечо Данса, погладила его по заросшей щетиной щеке.       Смутно долетевший до меня стук двери немного привёл в чувство — я оглядела спартанскую обстановку комнаты, удивляясь тому, когда это мы успели тут оказаться.       Данс шевельнул плечом, позволив рюкзаку упасть куда-то на пол, и бережно положил меня на кровать — я поймала его за руку, не позволила отодвинуться.       — Нет, не уходи! Не бросай меня!       Он качнул головой, с готовностью присаживаясь рядом, опёрся руками о матрас по обе стороны от меня. «Никогда», — говорил его взгляд и гладил своим теплом.       Я протянула руку — медленно, с трудом веря в реальность происходящего, прикоснулась к его лицу, провела кончиками пальцев по щеке — осторожно, как будто боялась спугнуть этот неожиданный сон. Данс замер и лишь прикрыл глаза, но когда я легко скользнула пальцами по его шее и затылку, прерывистый вздох рассказал мне о многом.       — Данс...       Он открыл глаза. Наши взгляды встретились, утонули друг в друге. Янтарные искры обнимали меня, окутывали теплым дыханием.       Время медленно растворялось, рассеиваясь в небытии прозрачными туманными облачками. В голове всё мешалось — сон и явь, реальность и какие-то горячечные выдумки, мои старые страхи... Всё сразу. В какой-то момент мне показалось, что я лежу на пыльном матрасе в довоенном бункере. Я моргнула.       «Нет, не уходи!»       «Я не уйду, пока ты сама не скажешь мне уйти»       Морок никуда не делся, даже больше — видение стало почти реальным. Стылый сырой воздух потянулся из моей памяти, как с нижнего уровня бункера. На одно призрачное мгновение на лице Данса проступило замешательство — как будто и его тоже овеяли сырым дуновением воспоминания, потянули за собой туда же, в прошлое, в холодный довоенный бункер.       Я гладила его затылок, другой рукой скользнула по его груди, ненадолго задержала ладонь там, где билось сердце — быстро, напряжённо. Сквозь тонкую ткань рубашки просочилось его тепло, впиталось в мою руку вместе с невыносимым томлением, ощущением его напряжения.       — Данс? — прошептала я.       Не прошептала даже — выдохнула. Может, хотела что-то сказать... Но не успела. С судорожным вздохом Данс склонился ко мне, накрыл своим телом, и его губы овладели моим ртом. Кажется, я издала короткий стон — и всё стремительно унеслось куда-то, исчезло и растворилось в пустоте, оставив одни лишь восхитительные ощущения. Данс не вдавливал меня в матрас собой, лишь касался, укрывая исходящим от него теплом — и я выгибалась сама, стремясь прижаться к нему, прильнуть ещё теснее, чтобы почувствовать его тяжесть.       Он понял меня. Не прерывая поцелуя, Данс чуть опустился, слегка прижал — может, и затем, чтобы я перестала возиться и елозить под ним. Но даже так — ощущение каменной твердости его напряжённых мышц было прекрасно.       Отдаваясь поцелую, я запустила пальцы в его волосы, стискивала их — просто потому, что могла это делать. Данс вздрагивал, когда я, просунув руки под воротник его рубашки, проводила ногтями по его шее и плечам. Он целовал меня — по его телу волнами пробегала дрожь, в которой тонкой струной звенело напряжение, нетерпение, но поцелуй по-прежнему был глубоким и неспешным. Властным. И это было правильно — тонуть в его власти, послушно открывать рот, впуская его... едва не лишаться чувств от удивительно приятного ощущения царапающей меня щетины.       Наконец Данс чуть отстранился, словно для того, чтобы заглянуть мне в глаза. Потемневшие, глубокие, как ночное небо, его глаза отражали всё, чего не могло рассказать быстрое и напряжённое биение его сердца. Данс немного помедлил, словно пытаясь успокоиться. Он осторожно прикоснулся к моим губам, обвёл их пальцем — и этот жест был исполнен такой невероятной нежности, что казался почти благоговейным. Как прикосновение к божеству.       «Ты улыбаешься», — выразительно сказал мне его взгляд.       «И ты», — так же ответила я ему и легко прикоснулась к его губам.       Слова сейчас казались лишними, ненужными. Наши взгляды говорили в тот момент так много, чего не смогли бы выразить никакие слова.       «Тебе надо поспать».       Я кивнула и чуть подвинулась, потянула его к себе.       «Не уходи, Данс. Не оставляй меня больше».       Я не могла не почувствовать, как Данс вдруг напрягся, но после секундного колебания опустился на кровать и лёг рядом со мной. В тот момент я не думала о том, что ему это может быть непросто.       «Я с тобой», — беззвучно сказали мне его руки, притягивающие к себе.       Зарываясь в его объятия, я прижалась к Дансу спиной, и он обнял меня, прижал к своей груди. Чуть поколебавшись, он осторожно положил мне руку на живот, погладил его — и я даже затаила дыхание от невероятной нежности, которая хлынула из какой-то забытой глубины, захлестнула нас обоих и медленно понесла на своих мягких волнах — выше, выше... В иную реальность, где нет ни слов, ни каких-либо других лишних звуков. Были лишь эти легкие и невесомые прикосновения, ласковое тепло дыхания и мягкий блеск янтарных бликов.       Не открывая глаз, я положила ладони поверх его рук и сонно улыбнулась. Данс никогда не расскажет о своих чувствах, возможно, даже себе. Пусть... Это же Данс.       — Данс... — тихо проговорила я вслух. То ли звала его, то ли просто хотелось почувствовать на вкус его имя. — Я боюсь... боюсь, что это сон. Я так скучала по тебе.       Он прижал меня к себе теснее и легко поцеловал в макушку, словно успокаивал.       — Я знаю, что это ещё не конец, — прошептала я неожиданно для себя, и Данс меня понял, как понимал всегда. Холодные и колючие мысли, ненадолго отступившие и давшие мне хоть небольшую передышку, вновь поскреблись, напоминая о себе.       Я услышала тяжёлый вздох, почувствовала, как Данс медленно кивнул. Мне не хотелось об этом думать — ни сейчас, ни потом, ни вообще когда-либо. Хотелось только плыть на тёплых волнах нежности, тонуть в ощущении сильных мужских рук, уснуть в этой бесконечно уютной колыбели и спать целую вечность. Но... это ещё не конец.       — Это «дальше», — пробормотала я, усилием воли отгоняя ненужный, неприятный и неуместный холод. — Чтоб его черти взяли, это «дальше».       Это был лёгкий сон. Не то тёмное забытье, в которое даже не проваливаешься, а лишь позволяешь слегка погрузиться своему сознанию, продолжая настороженно обыскивать всеми своими чувствами Пустошь. Даже в этом жалком подобии сна ты всё равно продолжаешь следить за каждым звуком, напряжённо отслеживать любое движение. И первым, что тебя волнует — это рукоять оружия, нагретая о собственную руку.       Меня окружало совсем другое тепло и совсем другая темнота. И сны... Сны были совсем другими.       Кольцо телепорта испускало в полумрак скудный голубоватый свет, отбрасывало его на панели приборов, накрывая вуалью таинственности. Вокруг нас было тихо — словно и не было того бега наперегонки со смертью в глубине лабораторного комплекса.       Шон склонился над клавиатурой терминала, его пальцы проворно набрали какие-то данные и вдруг зависли над клавишами, словно в нерешительности. Он обернулся, посмотрел на меня. Мы оба молчали — всё уже было сказано, а говорить что-то ещё... Только лишний раз причинять друг другу боль. Наверное, он думал так же, потому что вдруг как-то беспомощно и растерянно развёл руками.       Поддавшись порыву, я качнулась к нему, протянула руки. И Шон, как будто только и ждал этого, принял мой порыв, позволив обнять его.       — Шон... Пойдём с нами. Уйдём отсюда! — горячо прошептала я.       Он качнул головой, насколько это позволяли мои руки.       — Поздно менять что-то. Бежать мне некуда... Мой враг — внутри. Рак мозга... И живу я до тех пор, пока он не сожрёт меня.       — Ты же... Как...       Шон грустно и утомлённо усмехнулся.       — Видишь? Мы не всесильны. Смерть рано или поздно придёт ко всем. Но к некоторым она придёт быстро. К другим — медленно... Не сочувствуй мне. Я благодарен этой болезни. Рак дал мне время подумать, переосмыслить многое. Попросить... прощения. Как-то исправить ту ошибку, которую совершил.       Он немного отстранился.       — Мама... — прошептал он, заглядывая дрожащим взглядом в мои глаза. — Прости меня. Пожалуйста, мама...       Я снова обняла его. Холодная подсветка телепорта скупо осветила блестящие дорожки на его щеках.       — Я прощаю, — звенящим от слёз шёпотом проговорила я, — Шон. Сынок... Как жаль, что ты не знал своего отца. Нейт очень... любил тебя. И я тоже... Я тоже люблю тебя.       — Мама... Ради того, что у нас могло бы быть, но... чего не было. Пожалуйста, мама. Живи дальше. Наша война кончилась в Содружестве, и не надо больше... героизма. Мне жаль, что ты увидела этот мир таким. Я виноват в этом. Но и теперь можно всё изменить. Ведь ты это понимаешь?       Я понимала. Но говорить об этом было необязательно.       — Нам никогда не стать семьёй, ведь мы же... мы же, в общем-то, друг другу чужие люди. Я просто не хочу, чтобы мы были врагами. Считай это извинением. И его тоже, — он указал на Данса. — Если бы я не знал, что он нужен тебе, я не стал бы его спасать... Звучит... звучит плохо, да?       — Нет, — ответила я. И не соврала. Звучало не плохо — ужасно. Отвратительно. Всё — вся истина, которая исходила от институтского учёного, от того, кто был моим сыном, и с кем я по сути прощалась.       — Мама... Пожалуйста, мама. Не дай этой войне захватить тебя, как она захватила меня. Просто уйди. Пусть они уничтожают друг друга... Но без тебя. Пожалуйста, мама...       Выплывая из сна, я ещё долго слышала отзвуки утомлённого голоса, тонущего в ровном нарастающем гудении сработавшего телепорта. Но теперь это гудение жило только в моей памяти, и там же кольцо телепорта сверкало вспышками, которые долю секунды спустя сложились в неровные очертания набережной Потомака.       Я открыла глаза и некоторое время лежала, непонимающе глядя в потолок. Обычный потолок, состоящий из проржавевших металлических листов с круглыми клёпками. Тишина, не прерываемая никакими звуками Пустоши, оглушала. Даже было удивительно — неужели прошёл всего месяц, пока я привыкла к тому, что рядом обязательно должно что-то чавкать или шуршать, пробираясь под грудами послевоенного мусора?       Рядом прогнулся матрас, и я, едва не вздрогнув от воспоминаний о вчерашнем дне, моментально повернулась в ту сторону и придвинулась ближе к источнику тепла.       — Я едва не решила, что ты мне приснился, — проговорила я.       Данс взял мою руку, поднес её к губам и легко поцеловал в ладонь. Некоторое время я просто смотрела на него и в который раз с тайной усмешкой отмечала, насколько непривычно смотрится на нём обычная рубашка — потому что на обычного поселенца он всё равно не был похож.       «А тебе, жестянка, неплохо бы фасончик сменить, — заметил Маккриди, когда мы переступили границы Ривет-Сити, и с заботливой насмешкой разгладил несуществующие складки на форме Данса, проигнорировав его тяжёлый предупреждающий взгляд, — Охотников нигде не любят. Проблемы-то тебе зачем? — снайпер высыпал ему в ладонь изрядную кучу крышек. — Вали уже, прибарахлись, — он с картинным умилением приложил руки к груди и добавил: — ах, ну ты такая милашка, Данс! Ладно уж, потом поблагодаришь».       Откуда у него такое количество крышек, никто не спрашивал. Данс, хоть и с подозрением посмотрел на крышки, вслух задать вопроса не мог, а я по опыту знала, что и спрашивать не стоило.       Теперь, разглядывая Данса, я думала, что вся эта внешняя мишура нисколько не могла изменить его внутренней сути — если уж её не смогло изменить даже гостеприимство Институтской лаборатории.       Хорошо это было или плохо, я пока не поняла.       «Проголодалась?» — прерывая мои размышления, знаками спросил Данс.       — Ты шутишь? Я вчерашнее буду переваривать ещё неделю.       «Вчерашнее?» — со смутной тенью усмешки он ткнул пальцем в дисплей пип-боя.       — Ну и...       «Смотри не на часы, а на дату», — он постучал ногтем по нижнему краю монитора.       — А... а ты давно не спишь?       «Довольно давно».       Я поднялась и села, поджав ноги. Дотянулась до пип-боя и застегнула его обратно на руку. Матрас снова прогнулся, когда Данс придвинулся ближе, мягко привлёк меня к себе, и я со вздохом прижалась к его груди. Так было прекрасно просто молча полулежать, расположившись на широкой груди Данса, наполняться теплом и умиротворением. Чувствовать его пальцы, которые легко-легко перебирали мои волосы. Никогда бы не подумала, что его руки, созданные, казалось бы, только чтобы держать приклад карабина, могут быть такими бесконечно нежными. Да и думать-то не хотелось... Неужели наш сон ещё не кончился?       Но Данс тут же ответил на этот вопрос. Его руки помедлили, словно извиняясь, и мягко убрались от моих волос. И когда я подняла на него глаза, знаками показал: «Надо поговорить».       Я вздохнула. Началось...       — Знаю, — мой ответ прозвучал даже ровно и спокойно, но тут же я не удержалась и ворчливо добавила: — Если я скажу, что не хочу, это ничего не изменит, да?       На лице Данса на один короткий миг промелькнуло когда-то привычное недовольное выражение — смутное, но вполне узнаваемое неодобрение наставника.       «У нас есть два пути, — показал он. — Первый предложил...»       — Маккриди? — догадалась я, увидев жест, выражающий болтовню, и палец, как будто лежащий на спусковом крючке. Данс кивнул, и я, тихо засмеявшись, едва не захлопала в ладоши, как ребенок, играющий в шарады. Оборвала себя, когда он чуть нахмурился. — Ну ладно, ладно, я серьезно!.. Ты услышал от него что-то интересное?       Данс подтянул к себе мой пип-бой, подышал на его монитор и написал пальцем «Вегас».       — Вегас, — озвучила я с недоумением. — Ну, допустим.       Он помедлил, затем выдвинул клавиатуру из пип-боя — и мне вдруг захотелось отнять у него и пип-бой, и отломать эту клавиатуру к чёртовой матери. Каким-то шестым чувством я понимала, что ничего хорошего он мне не скажет, но ничем не дала понять, о чём я думаю. Вместо этого вытянула руку с пип-боем к Дансу, чтобы ему было удобнее.       «Он предложил сбежать в Вегас».       — Да я поняла уже! И что? — сказала я раздражённо, но Данс больше ничего не печатал, и я подняла взгляд от монитора, заглянув в янтарно-карие глаза, не сумев понять их выражения.       Данс как будто чего-то ждал. И если на его лице чуть ранее и отражались тени каких-то чувств, то теперь оно окаменело, стало бесстрастным, как у восковой маски. Как же часто я видела это выражение! Только каменное отрешённое спокойствие, и больше ничего. На один краткий миг я будто провалилась в прошлое, даже в ушах вдруг отдался собственный голос, прилетевший из памяти: «Паладин Данс?» и следом недовольная поправка: «Разрешите обратиться»... Не забывай, послушник».       — Сбежать, — повторила я, словно пробуя на вкус это порядком надоевшее слово. — Сбежать... — я открыла было рот сказать ещё что-то, но тут же закрыла его. Потёрла глаза. И потом ещё раз — лишь бы не смотреть в сторону рюкзака с папками, когда-то украшенными печатями с буквой «Е» в звёздном круге.       Вдруг навалилась жуткая усталость, будто не я спала больше суток. Какая-то другая усталость, далёкая от физической, внезапно придавила меня, на секунду даже вышибла дыхание. Я всегда знала, что придётся рано или поздно решать, что делать — с информацией, с документами... с самой собой... Но решать прямо сейчас, когда я наконец нашла, что искала...       Данс ждал, ничем не выражая ни раздражения, ни нетерпения.       «Я прошу тебя просто уйти, — сказал мне Шон. — Пусть эта война не будет твоей».       Эта война не была моей, но уйти я не могла. То, что нахлынуло на меня — не было усталостью, и появилась она отнюдь не внезапно. Это было то, к чему меня неоднократно призывали многие — ответственность. Наконец она нашла меня сама и накрепко привязала к этой войне... и к Мэксону.       — Данс... — прошептала я. Голос мне внезапно изменил, и даже шёпот вдруг прозвучал тихо и жалобно. — Я знаю, что делать дальше.       Он невозмутимо кивнул, потянулся к клавиатуре. «Хорошо. Это второй путь», — прочитала я на дисплее.       Я помолчала, не зная, что ответить. Или наоборот — слишком хорошо зная.       — Они... — медленно и глухо проговорила я. — все они, — я зачем-то уточнила это, не зная, кого именно имею в виду, — говорят, что он погиб, — я так и не произнесла имени — просто не смогла. — А что если... если так и есть?       Данс отрицательно качнул головой, будто отмахнулся, совершенно не изменившись в лице. Он, кажется, и не задумался о том, было ли с моей стороны попыткой ухватиться за соломинку.       «Слишком тихо. Вряд ли так было бы, не будь Мэксона в живых».       — Значит, ты думаешь, он жив?       «Уверен».       Я глубоко вдохнула.       «Соберись, солдат! Соберись, соберись!»       — Я знаю о своём статусе для Братства, — сказала я после долгого молчания, мысленно отметив свой более уверенный тон. — Я знаю, чем жертвовала, и ради кого. Не надо лишний раз напоминать мне об этом... Я знаю, что должна делать теперь — пусть даже для Братства я уже, скорее всего, являюсь предателем. С таким грузом информации это уже неважно — дело даже не в этом... Эти бумажки, документы о разработках Анклава... да, ты прав, Мэксон должен знать о них, и пусть он сам решает, что делать с этой информацией — но она должна к нему попасть. Но ведь... Но ведь есть ещё я, Данс... Ты понимаешь меня? Ты хочешь, чтобы я... к нему...       Он по-прежнему взирал на меня с каменной бесстрастностью. Если он и видел мои колебания, то никак этого не отметил. Впрочем, как и всегда. Ненавязчиво Данс провёл ладонью вдоль моего тела, задержал руку на животе.       «Мэксон — отец твоего сына. А ты решаешь за них обоих. Он имеет право...»       Моя выдержка изменила мне — я выдернула у него пип-бой. Схватила Данса за воротник рубашки.       — Зачем, Данс? — в отчаянии спросила я. — Ты же знаешь, что... — я запнулась, не смогла заставить себя договорить.       Он застыл, напрягся. Словно рябь по ровной глади воды, по его лицу пробежала тень — мелькнула, едва замеченная, и снова на бесстрастном каменном лице не отражалось ничего. Данс мягко разжал мои руки, завёл их себе за шею и обнял меня. Как хорошо, как непередаваемо было бы всегда чувствовать себя так — когда сильные руки прижимали меня к широкой мужской груди, бережно обнимали, поглаживая вдоль позвоночника. Просто обнимали, а не стискивали до боли, не душили словно стальной цепью.       «Я знаю», — сказал мне его взгляд. Падая на холодные мрачные мысли, как на куски льда, янтарные искры гасли, чёрным пепелищем оставляя лишь безнадежность. Они-то ничего не скрывали.       — Он же не отпустит меня, — тихо сказала я, уткнувшись лицом ему в шею. — А я боюсь, что... и сама не захочу уходить.       «Я знаю... знаю...», — беззвучно шептали мне тепло и нежность его невесомых ласк.       — Не надо. Не хочу больше...       «Знаю...»       — Почему ты это делаешь... Почему тебе это так просто? Ты отказываешься от меня. Снова отказываешься... — бормотала я, и сухие глаза горели от бесполезности и бессмысленности слез. — Почему, Данс? Неужели ты никогда ничего не чувствуешь?       Он немного отстранился — совсем чуть-чуть, чтобы заглянуть мне в лицо. Янтарное тепло в карих глазах окончательно померкло, потухло, утонув в черной тягучей безысходности. Но так было лишь одно мимолётное мгновение, потому что он на секунду зажмурился, словно делая над собой нечеловеческое усилие. Глубоко и шумно вдохнул.       — Нора... — вдруг произнёс он, вытолкнув из себя тихий шёпот. — Ты... знаешь...       И у меня внутри что-то окончательно сломалось, прорвалось безудержным потоком. Затопило саму. Я судорожно, до дрожи сжала пальцы, вцепляясь в его плечи, уткнулась ему в грудь. Горькое невыносимое рыдание разорвало моё горло, выливаясь воем и слезами, так долго душившими меня весь бесконечный и безнадёжный путь.       Данс держал меня, прижимал к себе, гладил по голове, а я рвалась из его рук, рыдая и ругаясь. Кричала, проклинала его, колотила по груди, пытаясь оттолкнуть. И тут же снова вцеплялась в него, едва не раздирая ногтями ткань рубашки, уже мокрую от моих слёз.       — Не хочу... Не хочу!.. — захлёбываясь слезами, выкрикивала я. — За что?! Опять... как тогда...       Его руки сильными и нежными объятиями удерживали меня, бережно, неумолимо. И это вызывало только новые потоки рыданий.       — За что... Данс? Ты же... Не хочу! Я... не... хочу... Зачем это всё?! Зачем я... Лучше бы я сама тебя убила там, чёртов ты синт! — и снова ударила его, сильно, вкладывая в удар всё напряжение последнего месяца. — Или... сам бы пристрелил меня...       Данс кивал, только прижимал к себе меня, беснующуюся, рвущуюся из его рук. Если я и причиняла ему боль — тем, что нещадно раздирала его плечи ногтями, или тем, что не задумывалась над своими словами — то он никак не давал этого понять. Просто обнимал меня, стоически сносил всё, что на него сыпалось — истерику, удары... Как будто был готов делать это вечно.       Отчаяние топило меня в себе, в безумии, которое я так долго сдерживала — и видела это только проклятая Пустошь — ненавистная, обожжённая войной земля, у которой не было будущего. Я шла, весь этот месяц шла к своей цели, загоняя внутрь необъятный ужас перед тем, что я могу найти. Теперь этот ужас рвался изнутри. Я держалась слишком долго, чтобы выдержать ещё хоть секунду. Слёзы смывали выстроенные бастионы, мощным потоком сносили всё, что заключалось в двух простых словах — «Держись, солдат».       — Не хочу... больше... держаться, — отвечала я самой себе, захлёбываясь рыданиями. — Не могу!       Данс кивал, соглашаясь. Зачем он это делал? Он же понимал, что значит найти что-то и снова это потерять. Как тогда, вечность назад, в бункере — обрести новый смысл жизни, своё новое начало — и потерять его... Как я минувшим днём — нашла своего сына и окончательно поняла, что мы навсегда останемся по разные стороны: в этой войне и в этой жизни. Или сейчас, сию минуту — найти его, Данса, чтобы... снова потерять?!       Не хочу. Не хочу!       Он гладил меня по волосам. Нежность и сила — только в нём они могли сочетаться так гармонично и правильно. Только с Дансом всё было по-настоящему и не казалось кошмарным сном, от которого хотелось проснуться как можно быстрее.       И теперь он собирался сам толкнуть меня обратно в кошмар, из которого больше уже не будет выхода — потому что я сама не захочу. Долг, служение мешались с сожалением, с готовностью принести в жертву себя, меня... И то, чего никогда не было — «нас». Нежные, тёплые прикосновения его рук — обычные, человеческие! — словно шептали мне: «Так надо». И вместе с целомудренными невесомыми ласками это было невыносимо.       Я рванулась из его рук, упёрлась руками ему в грудь, отодвигаясь. Заглянула в янтарные глаза.       — Да какого чёрта ты это делаешь?! — не осознавая, что делаю, я размахнулась и влепила ему пощёчину — сильно, так что его голова дёрнулась.       От неожиданности он выпустил меня, и я резко откачнулась назад, ударилась о спинку кровати.       — Хватит! — злобно крикнула я и махнула рукой на дверь. — Хватит уже с меня долга! Проваливай!       Данс застыл. Сквозь пелену слёз я видела, как на его щеке расплывается отчётливый красный отпечаток ладони.       «Я буду с тобой до тех пор, пока ты сама не скажешь мне уйти», — вдруг ясно прозвучало у меня в голове, и я, прижав руки ко рту, с ужасом уставилась на него. Даже перестала дышать.       Данс поднялся, медленно и как-то неловко. Тепло стремительно уходило из его затвердевшего взгляда, ставшего вдруг непроницаемым и холодным, глаза темнели от чувств, о которых он никогда не сказал бы, даже если бы мог говорить. Данс сделал шаг назад, на миг на его лице отразилась растерянность, словно не верил своим ушам — как я с такой же растерянностью не могла поверить своим словам.       — Нет... — прошептала я, не отнимая руку ото рта, — Прости... Прости, прости, прости... Данс...       Каким-то невероятным прыжком я вскочила с кровати, бросилась к нему. Не к нему даже — на него, и он поймал меня прямо в прыжке, стиснул, сдавил и в ту же секунду впился в мои губы. Его поцелуй больше не был нежным — с уверенностью собственника он отнял моё дыхание, завладел моим ртом, терзая его и мучая — так, словно на сдержанность у него самого больше не осталось никаких сил. Как-то отрешённо я заметила, что моя спина упирается в стену, а я сама прижата к ней мощным торсом — и это было правильно, потому что внезапно ослабевшие ноги отказались держать меня.       Комната крутанулась, внезапно мазнула куда-то — я даже не поняла, как я оказалась у Данса на руках. Я обняла его за шею — и мелкая дрожь напряженного сильного тела заставила меня буквально зайтись каким-то звериным счастьем. Я запустила пальцы ему в волосы, вцепилась в них, не давая Дансу отодвинуться — да он и не стал бы. Что-то дьявольское на миг проступило в его обычно непроницаемых чертах, пугающее, неумолимое... Как огненный отсвет. Но так было лишь один миг — я даже не успела испугаться.       Да и как я могла его бояться? Это же Данс.       Он положил меня на кровать — почти бросил, одновременно рванул мою рубашку. Пуговицы брызнули во все стороны, разлетелись куда-то, как разлетались сдержанность, здравый смысл и, может, что-то ещё, имевшее значение месяц назад.       Сейчас значения не имело ничего.