Дальше

      — Ранняя пташка, да? Не спится? Понимаю и сочувствую... — насмешливый голос снайпера был далёк от выражения понимания или сочувствия, но привычное раздражение на его болтовню помогло немного отвлечься. — Не-не-не, не убегай.       Столкнуться с ним около дверей комнаты не было удивительно — через приоткрытую дверь соседнего номера я видел разбросанную по полу одежду, бутылки и весьма красноречиво свесившуюся с постели женскую ногу. Гораздо удивительней было то, что он оказался еще трезвым. Или уже трезвым — и, по всей вероятности, был полон решимости разобраться с этим.       Стрелок небрежно прислонялся к косяку, демонстрируя ту специфическую расслабленность, за которую я был готов разбить ему челюсть — наверное, из зависти. Он стоял и курил, не особенно озаботившись даже тем, чтобы как следует застегнуть штаны.       — Я знаю, что тебе нужно, — заявил он и затушил окурок о косяк двери. И поманил меня за собой.       В комнате стояла устойчивая смесь запахов, от которой даже голова закружилась, — алкоголя, сигаретного дыма, женского тела. Если бы я зашел в комнату с закрытыми глазами, то по одному только запаху смог бы понять, чем занимались тут все то время, что мне пришлось справляться с самим собой. Тут-то все усилия прилагались как раз к тому, чтобы уничтожить как можно большее количество алкоголя и все возможные вопросы морали.       — Во-во. Смотришь, куда надо, — со смехом заметил Стрелок и кивнул на девицу. — Это тебе и нужно... Да ты не стесняйся, это всего лишь шлюха, — щедро предложил он. — О, а насчет своей спящей красавицы даже не думай — она теперь дрыхнуть будет еще сутки, а то и больше.       Это я знал. Не одна Нора имела такую привычку — спать не тогда, когда хочется, а тогда, когда выдавалась такая возможность. Но то, что предлагал мне Стрелок, вызывало, видимо, не то чувство... Легкую брезгливость?       «Лучше голодать несколько дней, чем жрать, что попало. Запомни, послушник», — как-то неуместно всплыли из памяти слова моего наставника. Впрочем, почему же неуместно? По-моему, это был как раз тот случай.       — Тебе бы пойти в проповедники, Данс! — засмеялся он, видимо, разглядев ответ на моем лице. Пинком придвинул мне стул и плюхнулся на другой. — Правильный — аж противно. — Откуда-то он извлек бутылку и скрутил с неё пробку. Отхлебнул прямо из горлышка и, блаженно вздрогнув, протянул бутылку мне. — Раньше бухло какое-то другое было. Не такое, как самогон из тошки — у того, видать, от радиации особый привкус.       Маккриди порылся в кармане, извлек оттуда мятую пачку сигарет, и вместе с ней выпали несколько крышек, которые покатились по полу.       — А... — он с некоторой досадой проследил за ними и махнул рукой, — А, хрен с ними... — Он закурил и взмахнул сигаретой в сторону картинно раскинувшегося на постели женского тела, — Ну если передумаешь... Или, может, тебе какие контакты не туда перепаяли?       Я сжал стеклянное горлышко, думая, что если Стрелок скажет еще хоть слово, то вместо бутылки это будет его собственная шея. Но тот, словно услышав мои мысли, засмеялся.       — Да ладно тебе! По лицу видно, что у тебя с головой не всё ладно, а не с... Мда. Пей, Данс. В твоем случае это лучший выход.       Я отхлебнул, даже не почувствовав вкуса. Даже развернул бутылку себе этикеткой — убедиться, а алкоголь ли это. Вроде виски...       — Ну ты крут, мужик, — одобрил Маккриди, — Видать, бухла тебе не хватало ещё хлеще, чем бабы. Пьёшь его как воду, — он забрал у меня бутылку и пристроил ее себе на колено, придерживая за горлышко, в другой руке тлела сигарета, — Чего такой смурной?.. А, не отвечай, — взмахнул он рукой. И я, криво усмехнувшись, отвесил благодарный кивок за разрешение не отвечать.       — А? Ах да. Всё забываю. Ты ж... это... Что раньше ты языком не особо молол, что теперь... Разницы вообще нет... — Стрелок помолчал, затянулся и выпустил дым в потолок, — Значит, к моему совету ты не прислушался, — серьезно сказал он после паузы без обычного быдловатого налета в речи, — Что ты, что она — друг друга стоите. Мозги одни на двоих. Вам тут оставаться нельзя, неужели не понимаешь?       Я мрачно кивнул, отпил из перекочевавшей ко мне бутылки. Точно алкоголь?       — Не люблю я вашу шайку, — сообщил Стрелок, — Братство Стали, — зачем-то уточнил он. — Вы ж дикие какие-то. Особенно главный ваш... Вот уж кто псих-то.       Упоминание о Мэксоне было неприятно. Он-то точно не рассчитывал увидеть меня живым, а то, что не входило в его планы, он, как правило, исправлял быстро и без лишних раздумий. Меня это не пугало — за минувшие несколько недель я умирал медленно и мучительно столько раз, что на фоне этого выстрел в висок показался бы уколом стимулятора.       Гораздо больше меня бы беспокоила Нора — точнее, ее непредсказуемая реакция. Впервые я узнал всю глубину ее сумасшедшего упрямства, когда ей был отдан приказ о... И я вдруг потерял мысль, вспомнив о том, что произошло между нами в бункере. Вспоминать было мучительно. Особенно сейчас. И особенно здесь — среди явного свидетельства, что Стрелка никакие принципы морали не заботили совершенно. Я даже на минуту позавидовал ему — в его образе мыслей определенно была свобода.       — Чего косишься? — усмехнулся снайпер и тоже взглянул на смятую постель. — Передумал?       Я перевел глаза на него. Ни в каком языке просто не было таких слов, какие мне хотелось сказать. Маккриди истолковал это по-своему и засмеялся, громко и весело.       — Стесняешься, что ли? Мне пойти прогуляться?       Я покрутил пальцем у виска, отобрал у него бутылку. Сделал изрядный глоток и знаком показал Стрелку, чтобы он заткнулся.       — Дебил ты, Данс, — сказал он вполне серьезно, очевидно уже не имея ввиду спящую девицу. — Я предложил отличный вариант. Как по мне, Вегас по сравнению с Пустошью — почти болото. Ни эта война туда не докатилась, ни Институт с его мерзостями. Ну были там свои погремушки, но и те уже давно заглохли. Стало быть, я своим ремеслом и заработать там толком не смогу. То ли дело здесь... Но ей, — он не стал уточнять, кого имеет ввиду, это было и так понятно, — тут не место. Да и тебе уже... а? Или не навоевался еще?       Я отвернулся, в который раз подумав, что между «не могу говорить» и «не хочу говорить» не такая уж и большая разница.       — Что там за ромашка у вас троих происходит, не знаю и знать не хочу, — продолжал снайпер, качаясь на двух ножках стула, — Но то, что ты хочешь чужую бабу, у тебя на лице написано. Да и она тебя тоже — и не знаешь ты, жестянка, сколько столичной пыли ей из-за тебя хапнуть пришлось. И вроде как ничего нового — хочешь ты ее, ну и хоти... хочи... Но, — он нравоучительно поднял пальцы с зажатой между ними сигаретой. — Чью бабу ты хочешь. Или даже не так. Чью беременную бабу... О, ну ты не подумай, что я тебе тут проповедь читаю. Мне-то все равно было бы, беременная или нет. Живем-то, поди, один раз — так что ежели хочется, то можно... А если уж её дитё Пустошь не убила... Весь в папашу, мда. Да только... — Стрелок затянулся, выпустил дым кольцами и некоторое время молча наблюдал, как они уплывают к потолку, — Да только папаша-то евойный — псих. Не знаю, зачем она ему живой нужна. Может, сам ей башку разнести хочет? Так что ежели ты, благородный наш, меня послушаешь, то спасешь ажно две души. Ну и свою, кажись, тоже.       Я мотнул головой. Макнул палец в бутылку, изобразил на столе букву «Е».       — Ну я и говорю — дебил, — сказал Маккриди. — Ради бумажек будешь рисковать ею?       «Это не риск».       — Не знаю, не знаю... Слышал я, что, мол, приказ старейшины — брать живой и... Ты чего? Ну довелось нам в Ричмонд наведаться, нарваться на ваших.       Я взмахнул рукой, прерывая его речь, знаками попросил начать сначала. Маккриди помотал остатками в бутылке. Прошлёпал куда-то, вернулся с новой бутылкой.       — Не хочу, — ответил он. — Больно долго балакать придется. Да всё самое интересное ты и так, почитай, сам видел. А ты бы времени не терял лучше, раз уж всё так хреново. Пошёл бы уж к ней, отвел бы душу. Если не сделаешь, как я говорю, то другого случая у тебя больше не будет... Или... ты думаешь, ее дитю повредишь? — вдруг остро взглянул на меня Маккриди. Он протянул мне бутылку, а когда я взял ее, то он не выпустил горлышко, придержал. И вдруг, запрокинув голову, расхохотался. — Да ладно, Данс! Серьезно, ты девственник?       Я с усилием выдернул у него из рук бутылку.       Причина его внезапного веселья мне была понятна. Но совсем не волновала — пусть Стрелок думал бы, что ему нравится. В голове вдруг снова прозвучали его слова: «Другого случая у тебя больше не будет...» Мне не нравилась правота Стрелка — и дело было вовсе не в «другом случае». Просто это была какая-то другая правота — не та, которая всегда стояла на моей стороне в Братстве. Там всё всегда четко поделено на две стороны: «мы» и «все остальные». Соответственно, и правда есть только одна, всё остальное — это то, что не относится к «нам». Теперь же, за пределами Братства, было странно обнаружить то, что прав мог быть и кто-то другой — и гораздо больше, чем ты сам.       — Ро-оберт... — протянул откуда-то из смятых простыней низкий женский голос, прерывая мои размышления. — Ну мне же... — ничуть не смутившись моим присутствием, девица села на постели и томно потянулась, — ...холодно, — и она изобразила улыбку, обратив на меня внимание. — Вообще-то на двоих мы не договаривались, — капризно заметила она, обращаясь к Маккриди, — но ради тебя, красавчик...       Стрелок кинул на меня насмешливо-жалостливый взгляд, когда я отвёл от неё глаза и слишком резко поднялся, намереваясь ретироваться. Что бы там я ни думал по поводу шлюх, но в этот самый момент наблюдать такую увлекательную картину — это было слишком. Не говоря уже о волне откровенного тёплого запаха женского тела. Снайпер приподнял брови в насмешливом и молчаливом вопросе.       — Ну что вы там с приятелем возитесь? Идите ко мне, — подала голос девица и игриво похлопала по одеялу рядом с собой. И Стрелок рассмеялся, разглядев ответ у меня на лице.       И уже захлопывая за собой дверь, я услышал:       — У приятеля... — снайпер сделал паузу, которую заполнил сочный звук шлепка и довольный визг, — У приятеля... эти... выксо... выско... вы-со-ко-мо-раль-ные принципы. Во.       — Эээ... Ему к врачу надо сходить?       — Да не. Это неизлечимо.       И позже я всё ещё думал об этом, о принципах — высокоморальных и всех остальных. Правда, они касались уже совсем не шлюх. Всего остального — чертежей с разработками Анклава, Вегаса, долга... Ответственности — перед чем? Перед Братством Стали? Самим собой, своими старыми идеалами?       Прислонившись к стене, я рассеянно обводил глазами комнату, переводил их с одного предмета на другой — где-то в глубине сознания удивляясь, что всего лишь за месяц моё мышление перевернулось с ног на голову.       Мой взгляд упал на лежащий на столе пип-бой. Я аккуратно взял его, стараясь не греметь застёжкой. Взглянул на Нору. Она спала, трогательно свернувшись, почти теряясь на кровати. «Мой храбрый маленький солдат...» — невольно подумал я, и эта мысль облила изнутри горько-сладким теплом.       Был ли я благодарен ей за свое спасение? Вероятно, не за спасение — за нечто большее. За будущее. Пусть даже недолгое — потому что папки с выкидышами Анклавских научных отделов никуда не делись, как никуда не делся он сам.       Я подкрутил настройки радио, нашел нужную частоту. Может, мои раздумья, на которые меня натолкнул никто иной, как Маккриди, и остановили от того, чтобы совершить... ошибку? Или нечто благородное?       «Не смей решать за меня, Данс! Слышишь меня?» — когда-то крикнула она так громко, что это слышал не только я, но и развалины технологического института.       И я, поколебавшись секунду, не стал включать радиосигнал, со странным чувством решив предоставить выбор Норе...       ...о чём едва не пожалел, когда маленькая, но удивительно сильная ладошка с размаху влепила мне пощёчину.       И дело было вовсе не в пощечине, хотя было бы глупо отрицать, что это было больно. Была ещё и злость на самого себя — за свое неуместное великодушие. Предоставить решение... кому?!       — Проваливай!       От пощечины в голове звенело, и я в первый момент решил, что сквозь звон услышал что-то не так. Всего лишь один момент — потому что потом смысл всё же дошёл до меня.       Я не поверил. Но всё равно отпустил ее. В правом виске пульсировала боль, колола его словно острой иглой — то ли от пощёчины, которая пришлась как раз на правую щёку, то ли от вихря непонятных чувств, среди которых было и некое безнадежное облегчение. «Уйти? Что ж, это даже хорошо», — царапнула мрачная мысль, облила изнутри злой холодной волной.       Никогда не умел правильно реагировать на женские слёзы. Они всегда вгоняли меня в какое-то отвратительное оцепенение, а голову делали поразительно пустой.       Как-то сумев сделать шаг назад, я отодвинулся от Норы. Одно лишь слово, сказанное даже не ею самой, а её истерикой, повисло в воздухе. Я отступил на шаг, отчаянно злясь на себя — на эту мешанину чувств, на свою беспомощность... Чуть помедлил и отступил ещё на шаг, ощущая себя позорно сбегающим с поля боя. Глаза Норы были покрасневшими от слёз, и их взгляд несколько долгих секунд не отпускал меня, преследовал непонятным лихорадочным блеском.       Черт возьми, да лучше бы ещё один бой с несколькими охотниками, чем эти слёзы!       — Нет... — вдруг прошептала она, и округлившиеся от ужаса глаза, казалось, взяли меня в плен, — Прости... Прости, прости, прости... Данс...       «Только не это», — вяло подумал я, со смазанным удивлением понимая, что мои руки уже не подчиняются мне. В какой-то момент я только смутно отметил мягкий удар, когда тонкое женское тело буквально распласталось, прижатое мной к стене. Возможно, здравый смысл ещё что-то говорил — я уже не слышал. В голове шумело — то ли от пощёчины, то ли от нахлынувшей волны безумия. Его мощный поток тяжко захлестнул меня, заставив едва ли не застонать от моментальной и оттого болезненной реакции моего тела.       Желание, которое я так долго сдерживал — тогда, в прошлой жизни, теперь прорвало все мыслимые плотины. А, может, их и не осталось уже — этот месяц, проведенный на столе, лишил меня очень многого, не только выдуманного прошлого, но и тех выдуманных барьеров, которые я упорно воздвигал между собой и своей любимой женщиной. Или это сделала минувшая ночь, которую мне пришлось провести рядом с ней, обнимая её до отвращения целомудренно и скрипя зубами от неутолённого плотского голода, что внезапно проснулся и дал о себе знать болезненной тяжестью в паху.       Но теперь... к чёрту. Всё к чёрту!..       Я жестко сминал её рот поцелуем, со странной злостью на самого себя отпустив свои желания. Неспособный больше сдерживаться, я даже не целовал её — буквально насиловал поцелуем, вдавливая в стену, лишая подвижности.       «Моя!» — отчаянно рычало что-то внутри, на этот раз грозя разорвать любого, кто усомниться в этом. Включая меня самого — ибо это «что-то» помнило, как долго я боролся с ним, с этой неведомой темной стороной самого себя, и в итоге победил. И теперь оно мстило мне, раздирало болезненной страстью, как вырвавшийся на свободу демон.       Сомнений было бы предостаточно... И не все когда-то выстроенные барьеры были надуманы. Что бы Нора ни делала вопреки решениям Мэксона, но кое-что оставалось неизменным — здравый смысл звоном набата напоминал мне о его ребёнке, красноречиво говорил, что она принадлежит другому мужчине, и было бы трудно найти более явный знак. Это должно было вынудить меня оттолкнуть её, как до этого вынуждало держаться на расстоянии. Но в тот момент у меня в голове всё плыло и путалось — как будто этот месяц навсегда отрезал всё возможное прошлое, всю его ненужную шелуху. Все лишние решения, убеждения... всех «других». Всё было стерто вместе с ложными воспоминаниями.       То, что было в настоящем, сейчас, сию минуту — было только моим. Абсолютно всё. И Нора, и её ребёнок. И ошибочное, иллюзорное осознание этого полыхало ярким огнем, сжигало всё прочее, не оставляло места больше ничему. Но никогда еще ошибка не была такой сладкой.       «Оттолкни меня, — безжизненно колыхнулась мысль где-то в глубине сознания, — Оттолкни... Я не смогу остановиться сам».       Ещё пару часов назад нас окружала сонная умиротворяющая тишина, теперь же она стала совсем другой — пылающей, жгучей. Наполненной прерывистым тяжёлым дыханием, частым биением сердца. Я поднял Нору на руки и отнес на кровать. Сквозь шум в голове я слышал свое имя, и то, как она выдыхала его, сводило с ума. Под моими пальцами с треском подалась ткань — я даже не заметил, что делаю. Вожделение, дикая жестокая страсть подгоняли меня в единственном стремлении — освободить это божественное тело от кучи ненужных тряпок. Увидеть то, что долго — чёрт возьми, как же долго! — преследовало меня в горячечных снах.       Молочно-белая кожа была такой нежной и гладкой, что я неимоверным усилием воли сдержал порыв наброситься на распростертое передо мной женское тело — упёрся в матрас крепко сжатым кулаком, чуть отодвигаясь от Норы, стиснул зубы. Это усилие немедленно отозвалось новой пыткой, в которую уже давно превратилось желание.       Она истолковала это по-своему: протянула ко мне руки, проворно расстегнула пуговицы и распахнула рубашку — маленькие ладошки прижались к моей груди двумя островками прохлады, как будто пытались охладить. Получилось совершенно наоборот — когда прохладные пальчики принялись поглаживать меня, горячая волна возбуждения окатила изнутри, лишила воздуха. Я смог только прерывисто вздохнуть.       — Я так скучала по тебе, — прошептала она, и её шепот, её дыхание, её губы касались меня, едва не сжигая заживо.       Пытка неутоленным желанием когда-то была настолько привычной, что стала, наверное, частью меня самого. Теперь же, когда я смотрел на Нору, жадно вбирая весь её облик, мучение стало другим. Возбуждение, страсть, безумие звериного голода сталкивались с остатками здравого смысла, дрались насмерть.       Наклонившись к её шее, я покрывал её поцелуями, впитывая всем своим существом матовый блеск её кожи, плавные линии тела, спускался ниже, к упругой мягкости её груди — и чувствовал себя так, словно нашел чистый родник посреди Пустоши. Я знал, что пресытиться ею не смогу никогда: в этой женщине — моя жизнь, а как можно пресытиться самой жизнью?       Я ласкал её, буквально купаясь в её запахе — в неповторимом и невероятно прекрасном запахе женской плоти, отрешенно понимая, что всё глубже погружаюсь в сладострастное безумие, тону в нём. Пусть даже всё ещё сопротивляясь этому. Нельзя было делать этого — просто потому, что потом всё станет ещё невыносимее для нас обоих. И я понимал это. Мысль о том, что я уже принял решение, причиняла боль — пока где-то глубоко в душе, куда не хотелось заглядывать. Эта боль сама смотрела на меня со злой усмешкой, знала, что завтра она с мстительным удовольствием превратится в маленькую смерть.       Я должен был заставить себя оторваться от нее. От этой блестевшей испариной кожи. Я сходил с ума, пьянел от влажного запаха, который не мог забыть даже на лабораторном столе. Но я должен был!..       Вряд ли это было бы возможно, но я как-то сумел это сделать — отодвинуться. И потом еще немного — всерьез думая, что сейчас просто умру от мучительной необходимости сдерживаться.       — Данс... Что случилось?       Её руки, до этого блуждавшие по моей спине и плечам, убрались. Нора положила их мне на затылок, сцепила пальцы.       — Данс, — широко раскрытые глаза смотрели на меня и я не мог понять их выражение.       Впрочем, я и не пытался.       Невольно, подчиняясь лишь какому-то животному инстинкту, я придавил ее своим телом. И некое первобытное удовлетворение этим заставило мысленно облиться стыдом. Но так было всего одно мгновение. В следующее — я глубоко вздохнул, с трудом заставляя себя податься назад. Биение крови во всем теле разрывало на части, отдавалось в голове грохотом взрыва.       «О нет! Нет, нет нет!.. — в ярости застонало что-то внутри, — Черт побери, нет!»       Острая боль неутоленного желания топила в ядовитом тумане. Я рывком отвернулся, порываясь встать, и вдруг почувствовал, как она удержала меня.       — Прости, я сделала что-то не так... — зашептала она. Я вдохнул, задержал дыхание, пытаясь успокоиться — от бешеной пульсации я не слышал даже собственных мыслей. Взглянул на нее — в темноте ее глаза мерцали двумя звездами. — Просто я ведь не знаю, что с тобой происходило все это время... и вдруг я...       Я встряхнул головой, едва способный соображать. Она по-своему истолковала это.       — Пожалуйста, Данс, — смущённо прошептала она, маленькая рука снова вцепилась в мое плечо, но тут же разжалась, спустилась на грудь, поползла ниже. Нора заглянула мне в лицо, и лихорадочный блеск ее глаз удержал меня, — Я ведь не знаю, может, нам не надо... — она сбилась, замолчала, — Но... Позволь мне... Я хочу... помочь тебе.       Я шумно и резко втянул воздух. Даже не сожалея, что не могу переспросить, правильно ли я её понял, просто взял её за талию, приподнял, усаживая на себя верхом — она только тихонько пискнула, её грудь качнулась прямо перед моими глазами. Она снова пыталась защитить меня? Сама не понимала, от чего, но пыталась.       Взял ее за руку, на какое-то время прижал её узкую ладошку к себе, не давая шевелиться, и потом повлёк вниз. Повинуясь движению моей руки, маленькая ладошка поползла по моему животу, спускаясь ниже, ниже... Сосредоточенно нахмурившись и прикусив губу, секунду Нора возилась с молнией на джинсах — и это была едва ли не самая длинная секунда в моей жизни. Освободиться от них было не менее болезненно, чем терпеть их давление — я скрипнул зубами, сдерживая стон. Но тут прохладные руки легли как раз куда надо, легко погладили, успокаивая и возбуждая. И еще раз — медленно и ритмично. Вверх и вниз.       «О да, вот так...» — и я невольно сжал пальцы.       — Я не делаю тебе больно? — тихо спросила она, не прерывая своих легких ласк. Наклонилась, касаясь меня своей чудесной грудью, взволнованно заглянула в лицо. — Нет?       Вопрос меня удивил бы, если бы я понял его смысл. В тот момент я мог только качнуть головой, имея ввиду совсем другое: «Не останавливайся! О, только не останавливайся!»       «Хорошо», — беззвучно ответила размеренная ласка чутких пальчиков.       — Хорошо, — тихо выдохнула мне в шею Нора.       Она не сказала больше ничего — может, и она наконец поняла, что слова были лишними. Тишина вокруг нас стала раскаленной и искрящей от напряжения. Нежные руки ритмично двигались, гладили, ласкали, и от их желанной прохлады перед глазами расплывались красные круги. Я не касался Норы, уже не доверяя самому себе — от ощущения гладкости её кожи я боялся окончательно потерять голову.       Ласка была то настойчивой и жадной, то становилась осторожной и деликатной — пальчики Норы отступали, принимались играть со мной, порхать, почти не касаясь, едва я только приближался к самому краю.       Это было жестоко — удерживать меня от желанной кульминации, и я непроизвольно стискивал пальцы, сильно, до дрожи, сгребая простыню.       «О боже... Ты же убиваешь меня!»       Вместо слов получались лишь глухие стоны. Нора мимолётно улыбалась, склонялась надо мной, и её руки замирали. Губы едва касались моей шеи, скользили по груди — дразнили. И потом всё начиналось сначала — медленные ласки, балансирование на грани экстаза, медленное невыносимое падение в пропасть...       — Нора... — произнес я вслух, стон как-то сам сложился в звук речи.       Наверное, от звука моего голоса она остановилась, подняла голову, заглядывая мне в лицо. Немного отодвинулась, прикоснулась кончиком пальца к моим губам. Провела им по шее, по груди, повторяя очертания мышц.       — Данс, — выдохнула она и ее голос наполнила низкая вибрация, — Не отталкивай меня. Я... помню...       Тот разговор у ночного костра... Мы не сказали друг другу ни слова, но тень его пронеслась холодным зябким порывом.       «Ты отказываешься от меня? И это твой добровольный выбор, который мне следует уважать?»       «Да. Это мой выбор. И тебе следует уважать его».       — Пожалуйста, Данс... Не отталкивай меня. Ведь дальше...       И я притянул ее к себе, запечатал ей рот поцелуем.       Я не хотел думать о «дальше».       Страсть испепелила мой разум, первобытный животный инстинкт взял надо мной верх — весь мир вдруг вспыхнул, взорвался, сгорел в одну секунду в чудовищном пламени. Всё вдруг стало неважно — ибо здравый смысл сгорел в этом пламени первым. Прерывая поцелуй, я сжал бедра Норы, стиснул их, не давая сделать ни единого движения. И вошел в нее, насадил на себя, резко и грубо, со смутным ужасом понимая, что я ее насилую. Но в тот момент я мог повиноваться одной лишь безумной и яростной страсти.       Нора вскрикнула, ее ногти впились в мои плечи, когда стройное тело само собой выгнулось мне навстречу.       «Черт возьми, что я делаю?» — туманно мелькнуло на самом краешке сознания.       — Данс... — выдохнула Нора и ее дыхание коснулось моего уха. Она прижалась щекой к моему лбу, пальцы стиснули волосы у меня на затылке. Её дыхание коснулось моего уха. Бедра качнулись, она шевельнулась, открываясь для меня еще больше. — О боже, да... Да... — ее стоны-выдохи доносились до моего слуха, одаривали особой изысканной лаской.       Поддерживая ладонями ее спину, я явственно чувствовал напряжение, сковывающее ее тело. Что-то вроде мстительного удовольствия вырвало из моей груди рычание — когда она со стонами, похожими на рыдания, вырывалась из моих рук, извивалась, пытаясь вобрать меня в себя полнее, глубже, а я не давал ей взять верх в этом древнем как мир противостоянии. Я переместил руки на ее бедра, держал ее за них, устанавливая свой ритм, заставляя, вынуждая ее подчиниться ему — и мучил им скорее себя, чем ее. Знал, что больше не выдержу тех неглубоких и медленных проникновений, которые сводили с ума нас обоих.       — Данс...       Этот всхлип вдруг подтолкнул меня к вожделенному краю, от которого меня удерживали лишь жалкие остатки воли. Её ногти пробороздили мою спину, когда я рывком потянул ее бедра на себя, ворвался в нее на всю длину — и отчетливо почувствовал, как напряжение, взявшее в плен это стройное тело, взорвалось, затопило темной волной. Глубинная дрожь, казалось, отдалась и во мне самом.       — Люблю... тебя... — хриплые стоны стали словами, единственно правильными и нужными. Я сдавил ее узкую спину, сильнее прижимая к себе, прекращая любые игры — чтобы наконец с мучительно-прекрасными содроганиями позволить себе излиться...       И всё улетело куда-то. Долг, ответственность... Пусть ненадолго. Я знал — я сделаю то, что должен, какой бы ни оказалась цена для меня лично. Это стало неважно.       Не разъединяясь с ней, я прижал Нору к себе и, развернувшись, уложил на спину, она обвила меня ногами. Глубокие как озера глаза, покрытые туманной поволокой, смотрели на меня и ими, их мерцающим взглядом, на меня смотрело само счастье. Поймав мой взгляд, она едва заметно улыбнулась. Маленькие ладошки прикоснулись к моим щекам, поползли за шею, потянули на себя — и я принял ее поцелуй. Ее губы были податливыми, они с готовностью уступали мне, мягкие и горячие после пережитого взрыва страсти. Неспешно лаская ее, покрывая поцелуями нежный бархат ее кожи, я проваливался в сладостное небытие и уже не пытался выбраться. Мы были с ней одним целым — и черт возьми, я едва мог поверить в реальность этого!       Не прерывая поцелуя, я качнул бедрами, двинулся. И снова. Медленно. Нежно. Так, словно у нас в запасе была целая вечность, чтобы насладиться друг другом. Наши тела двигались в таком согласии, что почти растворялись друг в друге — я входил в нее, наполнял ее размеренными, длинными движениями, и она покачивалась мне навстречу, стремилась вобрать в себя полнее.       Мне хотелось, чтобы эта ночь, провалившаяся в непонятный разлом во времени, не выбралась оттуда никогда. Я не отгонял блаженную иллюзию, что это всё моё, и с радостью навсегда остался бы в плену прекрасного заблуждения, что Нора и ее ребенок — это моё будущее, моё «дальше». Наше.       И только наше.       Рассвет над Пустошью был хмурым и холодным. Впрочем, он хотя бы был, и я мог видеть его — и это уже стоило многого. Но, может быть, не того, что я собирался сделать.       Когда мы остановились, она обхватила себя руками, огляделась и поморщилась. Я её понимал: абсолютно открытое место — никаких укрытий. Для Пустоши это было более чем неразумно, но сейчас это была необходимость.       Она глубоко вздохнула и протянула мне руку с пип-боем, как если бы ей самой было тяжело сделать это — всего лишь включить передачу радиосигнала на определенной частоте. Я щелкнул кнопкой, и к звукам Пустоши добавился еще один звук — негромкий размеренный писк.       — Почему ты так уверен, что он откликнется? — голос Норы был под стать рассвету. — Один раз он купился на твою шутку с конфиденциальной частотой, в другой раз...       Она впервые подала голос с тех пор, как мы покинули Ривет-Сити. Или не так — с тех пор, как мы покинули тот номер со спартанской обстановкой. Мы ничего не говорили друг другу — ни когда она лежала в моих объятиях, а я просто перебирал пальцами ее волосы, ни когда перед самым рассветом мы принялись медленно и будто заторможено одеваться, ни даже когда она, взяв со стола пип-бой, взглянула на настройки радио.       Не сказала ничего. Просто молча застегнула его на левую руку, и её бледное лицо нисколько не поменялось.       Да и чего было говорить? Она мне уже всё сказала. И я хотел бы сказать многое — пусть даже не мог. Или мог не всегда. Но даже если бы мог, то не стал бы озвучивать ничего из того, что творилось у меня где-то внутри. Нора это знала, пусть даже сомневалась.       «Неужели ты ничего не чувствуешь, Данс? Неужели тебе всё равно?»       Я чувствовал. Но говорить об этом...       — Данс?       Я поднял руку, призывая её к молчанию. Нора прислушалась.       Далеко-далеко, почти неуловимо стало раздаваться глухое биение, быстрая пульсация пространства. Почти еще неслышная, или даже вовсе неслышная — потому что этот глухой стук улавливался не слухом, а словно всей поверхностью кожи.       Винтокрыл.       — Слышу, — бесцветно сказала она. — Тогда нас не разнесли парой очередей из гатлингов. Теперь же... почему ты так уверен, что такого не случится теперь?       Я указал на нее пальцем.       «Ты. Вот поэтому уверен».       — Ты можешь говорить, — хладнокровно заметила Нора, подчеркнув слово «можешь». Она сцепила руки, и это было бы единственным признаком того, что ей не по себе, если бы не смертельная бледность. — Я надеюсь, что ты не пожалеешь о своем решении.       Я со всей серьёзностью кивнул. О, я надеялся на это гораздо больше, чем она думала! Мысль о Вегасе до сих пор сверкала в моей голове не хуже его неоновых вывесок, и была так же привлекательна, как и он сам. Но сбежать, бросить груз ответственности... Это плохой выбор. Не для солдата Братства Стали.       — Данс... — вдруг, помявшись, сказала она. — Я не знала, стоило ли спрашивать, и не спросила. Но теперь... Скажи мне. Тебе пришлось много времени провести на том столе?       Я вскинулся, невольно демонстрируя гораздо больше эмоций, чем следовало.       — Просто я обратила внимание на тот стол... Ну там, посреди зала. Ты на него смотрел так... ну не знаю... И обходил далеко, как будто старался не приближаться к нему. Что там произошло?       «Ты не знаешь?»       — Шон не сказал... Так что там было?       Я не мог не оценить такого щедрого подарка со стороны институтского ученого. Ещё одной порции слёз я бы не выдержал.       «Ничего особенного», — отмахнулся я.       — Есть что-то, чего мне знать не нужно?       «Нет».       Она помолчала.       — А я могу хотя бы узнать, зачем мы ушли так далеко?       Я повернулся к ней. Действительно, мы отошли от Ривет-Сити уже на приличное расстояние, но Нора не спрашивала, зачем мы удаляемся от Цитадели — до сих пор. Просто молча шла за мной. После её вопроса я протянул руку к пип-бою.       «Прежде чем включать сигнал, надо убедиться, что его ничего не перебьёт. За последний месяц на Пустоши стало трудно найти место, лишенное заглушек и радиосигналов самых разных частот. Но такое место есть. Как раз вот здесь, — я очертил пальцем круг, — если ничего не изменилось за последние два часа», — подумав, допечатал я.       — Продуктивно, — холодно заметила Нора, не убирая клавиатуру, — Ты это всё выяснил за то время, что я спала? Каким же образом?       «Я командовал разведотрядом. Неужели ты думаешь, что узнать что-то — это было тяжело?»       Она не ответила. И вообще не сказала больше ни слова.       Звук двигателей приближался, стук лопастей стал уже более отчетливым. Нора смотрела на меня... Как тогда, в бункере. Но тогда на меня смотрел дрожащий, влажный от недавних слез взгляд, ко мне протягивались руки, словно умоляя не бросать. Что я сделал тогда?       Оставил ее. Как и сейчас — пусть даже устремленный на меня взгляд больше не дрожал от слёз, как и весь облик Норы был подчеркнуто холодным и спокойным.       Тогда, в бункере, это было больно. Теперь даже больно не было — просто все изнутри сковало каменным оцепенением, от которого было ощущение, что я уже превратился в ледяную глыбу. Утратил способность чувствовать, сам стал полимерной куклой-синтом, которых за свою обрубленную жизнь расстрелял немало. Я совершал какие-то действия, что-то объяснял Норе жестами — но это как будто делал не я. Это делали выучка и долг.       Лопасти винтокрыла подняли тучу пыли, земля ощутимо вздрогнула, когда чуть поодаль от нас приземлилась чёрная громадина.       Мы с Норой переглянулись, синхронно отходя друг от друга, и подняли руки ладонями вперёд.       Когда она высказывала свои сомнения в том, что Мэксон купится на одну и ту же «шутку», то это были и мои сомнения тоже. Нет, я ни в коем случае не думал, что нас расстреляют — из-за личных предпочтений старейшины, разумеется. А то, что Нора осталась бы живой хотя бы до момента допроса, меня вполне устраивало. Остальное — то, что могло гарантировать ей спасение — лежало у нее в рюкзаке, аккуратно сложенное в две потрепанные папки. На личную встречу со старейшиной я не рассчитывал — равно как и не счёл нужным говорить Норе о том, что в безопасности будет только её жизнь. Про свою такой твёрдой убеждённости у меня не было.       Эти мысли пронеслись в голове, слившись в одну пёструю ленту. Всего за секунду — примерно то время, которое понадобилось Мэксону, чтобы выпрыгнуть из кабины винтокрыла.