Дальше

      — ...гули оказались невосприимчивы.       Мы шли быстро — наверное, намного быстрее, чем мог идти старик, и одышка мучила его всё сильнее, но в некоторые моменты он явно увлекался и даже словно забывал о том, что надо беречь дыхание.       — Возможно, радиогенная мутация формирует иммунитет к... хм... вирусам? Изменению генома? — бормотал Пинкертон на ходу. Иногда он спотыкался, и тогда Данс едва ли не на лету ловил его.       Я шел позади них. И молчал — потому что услыхал столько сказок, сколько в детстве не читал.       Хотя... Я ж толком и не читал. Разве что надписи на крышках.       Когда Пинкертон спотыкался, а Данс вздергивал его вверх и ставил на ноги, то наше движение неизменно замедлялось. Старик напрягался, опасливо косился на карабин Данса и нужно было время, чтобы он перестал трястись и продолжил идти.       В очередной раз раздраженно подтолкнув старика прикладом винтовки, я сплюнул и вполголоса выругался.       Что ж за жизнь-то... Бухла нет, курева нет. Последняя пачка размокла в жидком дерьме, называемом Потомаком, а больше у меня не было — и это не добавляло хорошего настроя. Папаша этот еще... Напрягается он... Ну, я так вообще б в штаны, наверно, навалил, если бы такая орясина, как Данс, хватала меня за шиворот. Но всё равно, кто б кого и за какие места не хватал — а свалить отсюда хотелось всё ж побыстрее.       — ВРЭ? — спросил Данс. Его голос по-прежнему звучал глухо, да и говорить он старался короткими отрывистыми фразами.       — Конечно же нет, — ответил Пинкертон. — ВРЭ — это прошлое, молодой человек. А ученые Анклава смотрят далеко в будущее.       Благодаря папашиной обстоятельности мы ушли не так далеко, как хотелось бы, и отчетливо слышали глухой рокот двигателей винтокрылов. Невольно оглядываясь назад, я прекрасно видел пестревшее от машин небо, вспышки над авианосцем, после которых неизменно до ушей долетал приглушенный расстоянием звук взрыва, а в спину мягко ударяла уже угасшая волна горячего воздуха, трепала полы плаща.       Что там творилось, я не знал, да и думать об этом не хотелось. А всё же думалось.       Литтл-Лэмплайт, в котором прошла почти половина моей жизни, никогда не был для меня домом. Я знал, что рано или поздно мне придется уйти оттуда — я и ушел, зная, что никогда больше не увижу это место. Я не сожалел. Мир тогда был велик и свободен, в одной руке я держал свою винтовку, а в другой — сжимал руку самой прекрасной на свете девушки. Мы с Люси были вместе, а это значило, что мой дом там, где будет она.       А потом она погибла. И после этого нигде в мире уже не было места, которое я считал бы своим домом. Мотался по поселениям, таская с собой ребенка, даже о нем думал как-то... не как о своем сыне. Он был для меня всего лишь чем-то, что надо оберегать в память о моей любимой Люси, но не моим сыном. Когда же он заболел, мне пришлось оставить его в первой же коммуне и уйти — искать для Дункана лекарство, зарабатывать крышки... В конце концов, так от меня было больше толку. Но даже потом, когда Дункан поправился, я не считал, что должен вернуться туда. Продолжал заниматься своим делом, просто отправляя с торговым караваном в коммуну очередную коробку крышек. Раз за разом.       Но сейчас, когда за спиной над горизонтом полыхало алое зарево от горящего авианосца, я вдруг задумался о... многом.       Где-то глубоко в груди привычно кольнуло болью. Люси больше не было — и горечь этого тоже была привычной, хоть и не уменьшилась за многие годы. Не было Люси, и не было места, куда я мог вернуться. Иногда я думал — а считал ли Дункан своим домом коммуну, в которой он жил и где его опекали по сути чужие люди?       Но так было лишь иногда. И я никогда не додумывал эту мысль до конца.       — «И если ты спросишь, что мне милей» — вполголоса пробормотал-пропел я, отворачиваясь, — «То я отвечу — дороги...»       Простые и привязчивые мелодии помогали избавляться от неудобных мыслей — мне было за то любить их, те песни, которые слушали люди двести лет назад.       — Подземелье стало первым, насколько я знаю, — взглянув на горизонт из-под ладони, сказал старик. Он почти не обратил внимания на зарево пожара и взрывы, остался равнодушен, словно горящие поселения он видел не раз. Вместо этого вытер пот со лба и оглянулся по сторонам. Несколько дольше задержал взгляд на Дансе и мне уже в который раз показалось, что Данса он опасался больше, чем Анклавских бойцов, — Я думаю... хмм... думаю, у них было мнение, что первые эксперименты должны ставится на гулях. Они невосприимчивы ни к одной известной инфекции, радиация им не страшна, метаболизм изменен и замедлен почти до состояния анабиоза, что обеспечивает гулям весьма внушительный срок жизни. На месте исследователей Анклава я бы счет этот биоматериал самым подходящим для первых этапов. Свобода от инфекции и радиогенного вмешательства были бы идеальным субстратом для чистоты эксперимента.       Земля под ногами едва заметно вздрагивала от далеких взрывов, сполохи красного зарева плясали в наступающей темноте, отражаясь от разрушенных стен зданий, окрашивали сумерки в красный цвет, и отчего-то приходило отвратительное, тошнотворное понимание — это вовсе не то, с чем мы имели дело до этого. Ни десять лет назад в Столичной Пустоши, ни совсем недавно — в Содружестве.       — Я знаю, что вы хотите мне сказать, молодой человек, — косо взглянув на меня, изрек Пинкертон. — Что я слишком много знаю.       — С языка снял, — немедленно согласился я, хотя ничего такого говорить не хотел. Обширные папашины знания меня не удивляли. Я уже понял, что за фрукт этот старый хрыч, и единственное, что мне теперь надо было знать — что этому чёрту нельзя заходить мне за спину.       Иначе эту проблему решит всего одна пуля, всаженная в гениальную папашину тыкву.       Данс тоже посмотрел на зарево, поднимающееся над Ривет-Сити. Бросил всего один взгляд, и на его каменном лице отразились лишь скудные отблески далекого пожара. Считал ли он так же, как я, сказать было сложно. По нему вообще трудно было судить о его мыслях — и лично мне это не нравилось. Не нравилось вообще ни в каких случаях — потому что я предпочитал знать о намерениях тех, с кем имею дело. Пусть даже этому кому-то я даже местами... хм... доверял. Немного. А в случае с синтом-охотником, щедро напичканным идеалами Братства Стали, не нравилось вдвойне. Потому что... Потому что стальная башка паладина Братства она и есть стальная башка паладина Братства — и неважно, была ли она при этом синтетической или нет. И потому что в полной мере я не доверял никогда и никому. Ни людям, ни синтам.       Кроме одного человека. Одной безумной бабёнки, готовой перевернуть остатки этого дерьмового мира — и ладно бы ради сына. Так ведь еще и ради...       Данс махнул рукой, привлекая мое внимание. Молча. И, когда я повернулся и с неприязнью кивнул в его сторону, показал знаком, что пора идти.       С тех пор, как он явился ко мне утром, дав понять, что сбагрил свою курицу Мэксону вместе с ее мусором для растопки, он как будто окаменел еще больше. Моя неприязнь его не волновала вообще. Как, походу, больше не волновала та самая безумная бабёнка, вцепившаяся в свои бумажки с такой силой, с какой я иной раз вцеплялся в обшарпанную барную стойку, когда говнюк Чарли отказывался наливать мне в кредит.       Данса словно вообще ничего больше не волновало.       Я дернул лямки рюкзака, поправляя, огладил ремень винтовки. И чуть помедлил, пропуская мимо себя Пинкертона и Данса. Оба двинулись вперед, тощая нескладная фигура спотыкающегося старика и — словно демонстрируя насмешливый контраст, широкоплечая громадина, что двигалась с бесшумной и смертоносной грацией охотника, несмотря на свои размеры.       — Интересно, устаешь ты хоть когда-нибудь, а? — проворчал я в широкую спину Данса.       Спина меня несомненно слышала, но отвечать не стала.       Хотелось курить.       И пива холодного.       Хотя чего уж там... Я бы сейчас даже ради теплой мочи убил бы, если бы на ней моталась этикетка «Бинтауна». Но сейчас не было даже её — и за одно только это можно было ненавидеть Анклав еще больше.       Разрушенный взрывом квартал стелился под ноги, словно нарочно подкладывая под ноги обломки камней. Сначала я пинал их в стороны, уверенный, что они были созданы только для того, чтобы я однажды наступил на один из них и убился ко всем чертям. Потом прекратил, потому что камней у Пустоши было намного больше, чем у меня — терпения.       — «Ведь я же странник» — продолжал я напевать себе под нос с каким-то тупым упорством, — «Да, детка, странник...»       Сумерки давно превратились в ночь, безоблачный небесный свод, утыканный дырками звезд, разложился над нами, показывая, что в ближайшее время не ожидается ничего, что дало бы нам хоть немного укрытия. Дождь, песчаная буря... Всё равно. Мне одинаково не нравилось и то, и другое — но залепляющий глаза песок и испускавшая зеленоватое радиоактивное свечение вода были все же лучше, чем лазерные заряды неведомо откуда взявшихся чужаков.       В конце концов, песок-то можно и вытряхнуть. А собственные вышибленные мозги обратно не засунешь.       — Таки чего ты там, папаша, про Подземелье бухтел? — прекратив напевать глупую мелодию, спросил я, глядя в сутулую спину старика.       Ученый на миг обернулся, но его попытка остановиться была мимоходом оборвана — Данс, не глядя, просто сцапал его за шиворот и дернул вперед, вынуждая продолжать идти.       Старик, заохав, смешно засеменил на цыпочках, но упасть ему не дали. Крепкая пятерня Данса выровняла его и поставила на ноги.       — Аа... Ээ... — промямлил Пинкертон, внезапно утратив дар речи. Но после паузы на мой вопрос ответил, понизив голос: — Участь Подземелья ничем не отличалась от участи всех поселений, которые подверглись эксперименту. Его уничтожили.       Сложившийся в очертания сигаретного автомата хлам привлек мое внимание. В такой тьме вообще сложно было разглядеть хоть что-то, но видимо, от желания курить я начал видеть то, чего и днем-то разглядеть было бы трудно.       — Догоню, — бросил я. И Данс, кинув на меня взгляд через плечо, коротко кивнул.       От моего пинка автомат с грохотом рухнул на землю, развалился на три неровные части. Крышка со звяканьем покатилась куда-то вниз по дорожке из разломанного асфальта — я зачем-то проводил ее взглядом и вздрогнул, когда она с хрустом въехала в пучок колючей проволоки. Пошарил в куче мусора, что вывалилась из полусгнившего нутра сигаретного автомата.       — Вот срань... — сквозь зубы выругался я, когда мусор рассыпался у меня под пальцами, не оставив ничего похожего полезного. — И вы ничего не сделали? — спросил я, когда бросил рыться в мусоре и поравнялся со спутниками.       По ходу дела разбил еще один автомат — но и там сигарет не оказалось. Возможно, потому что сигаретный автомат оказался почтовым ящиком.       Пинкертон быстро обернулся на ходу, на шажок придвинулся ко мне. Покосился на Данса, чья внушительная фигура выделялась на фоне ночного неба огромной черной тенью. Не обнаружив ни этот раз возражений, старик сделал еще шаг.       — Все поначалу решили, что это работа Братства, — сказал он, — Что мы могли сделать?       Данс, не поворачиваясь к нам, сдержанно качнул головой.       — Это оказалось не так, — согласился старик, — Но тогда об этом не знали. Братство всегда имело... хм... весьма своеобразные представления о том, кто имеет право на существование, — снова покосился на Данса, словно ожидая, что с ним не согласятся.       Но ничего такого не последовало. Чертов синт вообще ни единым движением бровей не дал понять, что его хоть с какой-то степени интересует этот разговор.       Никаких бровей я, понятно, не видел — передо мной по-прежнему маячила лишь его спина, двигаясь размеренно и скупо. Но всё равно, я был более чем уверен, что это каменное лицо нисколько не изменилось.       — Мы поняли... — продолжил старик, когда не дождался реакции ни от кого из нас. — Мы предположили, что это кто-то другой... когда наткнулись на еще одно поселение. Там тоже все были уничтожены. Но... ээ... это были люди.       — Их расстреляли? — подал голос Данс. Вместо Пинкертона он смотрел вперед, в Пустошь, и казалось, что он спрашивает о погоде на ближайший день. Карабин уютно прижимался к его запястью, лежал в его расслабленной руке как спящий домашний питомец.       Обманчивая была эта расслабленность... Уж я-то знал. Я отметил это с обычным неудовольствием, хотя, может, надо было бы возблагодарить хрен-знает-кого, что этот синтетический истукан не направлял свой карабин против меня.       А, может, и не надо — двадцатый калибр мог вправить мозги какие угодно и кому угодно, будь они хоть насквозь синтетическими, и уж у меня рука не дрогнула бы.       — Их... — замялся старик, — Да. Они были расстреляны. И это были не самодельные стволы... Лазерное оружие не оставляет сомнений, что это именно оно.       Никак не показав, что он хотя бы услышал ответ Пинкертона, Данс свернул и зашагал по узкой тропинке, протоптанной между нагромождениями из довоенного хлама. Тропинка втыкалась в гору из обломков арматуры, щедро перемешанную с покрышками, и гора возвышалась над нами на высоту гораздо большую, чем рост одного человека. Или даже двух.       Словно гигантский ребенок взял и разбил свой гигантский игрушечный город из кубиков и свалил прямо так.       — Аттракцион «Сломай шею за минуту», мать его, — задумчиво заметил я. Задрал голову, пытаясь оценить возможность преодоления этой горы. — Каковы шансы взять штурмом эту высоту, а, жестянка?       Данс не ответил. Просто наклонился над тем местом, которое ему указал Пинкертон, и взялся руками за колючую проволоку. С треском, от которого по коже пробрало мурашками, он рванул в стороны стальные шипастые нитки, что опутывали единственный проход в нагромождении хлама. Видимо, когда-то оно было забором — в Содружестве Стрелки тоже не брезговали тем, чтобы перекрыть дорогу. Но...       — Ну ты отжигаешь, жестяной наш, — вполголоса заметил я, обегая глазами всю конструкцию и думая при этом совсем о другом. На глаз сложно было сказать, кто и когда навалил тут эту кучу из покрышек, рельс (из метро, что ль, припёрли?) и досок. Среди тотальной разрухи ничего не казалось достаточно старым, да и тьма эта еще... — Голыми руками проволоку рвать — это да... Ума-то мало, но зато дури много.       Наваленный в изобилии хлам, перемешанный с кусками обвалившихся конструкций, не был чем-то удивительным. Но меня тревожило, что это место было пустым. В глаза не бросалось ни единого признака того, что тут могли быть гули или люди. Или мутанты — но эти обычно среди обломков селились редко. Боялись, что под тяжестью их туш всё рухнет окончательно, или жратвы мало было... Хрен их разберет. Но услышать их можно было за целую милю — а сейчас я не слышал ничего. Ни чавканья гулей, ни вечно голодного бормотания мутантов.       Данс не ответил. Но по тому, что он слегка повернул голову на это нагромождение и его взгляд задержался на нем намного дольше, чем обычно, я понял, что мы думаем об одном и том же.       Пинкертон первым протиснулся в узкий лаз, образовавшийся в разорванной колючей проволоке. Перед тем, как пролезть, я посмотрел на Данса и, поймав его взгляд, молча указал ему глазами на всю эту кучу хлама. Тот едва заметно наклонил голову, показывая, что понял меня. Протиснувшись через лаз, я оперся ногами о нижний край проволоки и руками подняв верхний, придержал его, подождал, пока проберется сам Данс.       — Яо-гай, — поморщился я, когда вся конструкция затрещала и накренилась, угрожая обвалиться на нас вместе с проволокой и забором.       Хруст проволоки среди руин едва не скрутил уши в две сушеные пастилки. Я отпустил проволоку, и она немедленно захрустела снова — я невольно выругался сквозь зубы.       Мы зашли в такие дебри, что я и сам с трудом мог представить, где мы находимся. Бродить среди ночи по Вашингтону никогда не было хорошей затеей — теперь же, когда мы зашли далеко вглубь центра и обваленные здания буквально сомкнулись над нашими головами, это казалось вдвойне плохой идеей. Среди тишины, нарушаемой лишь далекими стонами ветра в пустых домах, страдальческими скрипами древней арматуры, даже звуки шагов отдавались в ушах громом.       И больше ничего. Ни единого сраного рейдера. И наверное, впервые в жизни их отсутствие напрягало больше, чем засады из покрышек.       — А может, это их рейдеры местные потрепали, а? — спросил я, подал голос после некоторого молчания, — Ну тех расстрелянных поселенцев?       — Нет, — ответили мне. — Рейдеры бы их ограбили, молодой человек. Забрали бы всё, что можно унести — и в первую очередь еду. А всё осталось на месте. Да и... — старик кашлянул, на миг обернулся ко мне, — Их не трогал никто.       — Почему?       Огромные куски бетонного пола висели на нитках арматуры, раскачиваясь неизвестно каким образом, и мы обходили их, невольно замедляя шаг. Вряд ли здешний вонючий ветер мог своротить такую массу древнего бетона... Но сами остовы зданий, со стенаниями шатающиеся по собственной тяжестью, раскачивали и свои обломки, заставляя нас пригибаться и идти в обход, где это было возможно. Помниться, в Содружестве тоже было опасно бродить среди Бостонских развалин. Но центр Вашингтона, пострадавший несравнимо больше, был даже хуже — посреди ночной темени, где не было видно разрухи и запустения, словить головой кирпич казалось чем-то логичным.       Пинкертон пожал плечами.       — Везение, быть может.       — Угу, — скептически согласился я. — Ну конечно.       — Вы зря не верите мне, молодой человек, — он помолчал. — Я... знал его. Того, кто был негласным главой этой коммуны.       Мы перелезли через оконный проем и пошли прямо сквозь разрушенную комнату — улица оказалась настолько завалена кусками бетона и останками соседних зданий, что другой дороги просто не было.       — Мы иногда пересекались с ними. Брали у них еду в обмен на патроны, или еще что-то, по мелочи... А однажды увидели, что... Хм...       Очередное здание, выплывшее нам навстречу из темноты, лишилось одной стены — остальные же по иронии сохранились почти целыми, отчего здание стало похоже на кукольный домик. Видал я такие на картинках... Подумал еще, что странные игрушки были у тогдашних детей. Домики без одной стены.       — И это, говоришь, зараза какая-то была?       — Думаю, да, — после паузы неуверенно ответил ученый. Впрочем, сейчас он мало напоминал ученого — в грязной и местами разорванной куртке и штанах, тоже потерявших свою целостность (Данс не очень деликатно перетаскивал его через заборы), он был сам похож на заблудившегося безумного поселенца. — Но мы поняли это намного позже.       — Эт как?       Из ближайшей к нам комнаты расстилался прекрасный вид на черную громаду останков квартала, а посреди комнаты разломанный пол образовывал воронку с неровными краями, куда мебель сваливалась как в огромную миску.       — Мы умеем смотреть, молодой человек. И делать выводы, — добавил старик с прежними снисходительными нотками. — Осмотр трупов показал, что перед смертью они подверглись некоему... хм... более тонкому вмешательству. Я этому вначале не придавал значения, но после увидел такое же у других... Много раз. А потом я намеренно начал искать... И искал... и сам не знал, что искал.       Он замедлил шаг, взглянул на Данса, явно ожидая, что его сейчас снова подтолкнут в спину. И, может, Данс и собирался, но я его опередил.       — Ну наконец-то! — воскликнул я, запрыгнул в воронку и извлек пачку сигарет из разбитого стола, наполовину утонувшего в ней. Найденная пачка оказалась полусырой и сигареты в ней насквозь пропахли плесенью, но мне сейчас и это вполне годилось — найти сигареты посреди этого запустения оказалось настолько большой удачей и курить хотелось настолько, что никакая опасность уже не казалось по-настоящему серьезной. Пусть бы тут собрались рейдеры хоть со всей Пустоши.       Тем более, что уж лучше было бы сдохнуть от них, чем от отсутствия никотина.       — Вы как хотите, а я передохну, — объявил я своим спутникам, дрожащими руками распечатывая пачку. — И так без курева всю дорогу. Чуть не сдох.       Пинкертон осторожно подвинул к себе стул, перевернул его в нормальное положение, и присел на самый краешек — и всё это, не переставая коситься на Данса. Но тот не возразил. Оглядев нас по очереди, остановил взгляд на мне и неопределенно повел рукой вокруг себя.       «Осмотрюсь», — он указал на проем в стене. Даже в темноте я заметил, как он слегка нахмурился. На языке уже вертелся вполне достойный ответ, но я не стал острить насчет датчика «Чую-дерьмо-на-расстоянии», который встроили в его синтетическую голову.       Вместо этого царственно взмахнул своей заплесневелой сигаретой, словно дозволяя ему удалиться. Ну прям как герцог, мать его. В любом случае, как бы я ни острил, но чутью Данса доверял всецело.       — И что же, папаша, нашел? — продолжал я разговор. Снова склонился над кучей хлама в полу, — Чего искал?       — Всенепременно, — неохотно ответил Пинкертон. Помолчал и после недолгой паузы продолжил. — Маленькое отверстие, сделанное иглой шприца, в области первого позвонка. Вернее... то была не просто игла. Это была пункционная игла с треугольным сечением.       — Фу, — сплюнул я и скривился. — Вот же хрень... В башку им лазили?.. — в выдвижном ящике еще что-то гремело и я, пошарив там, извлек золотые часы.       Блестящая увесистая кругляшка висела на тонкой цепочке, к которой была прицеплена почти раскрошившаяся от времени бумажка. Я пнул некую конструкцию из дерева и тряпок, что неровно стояла посреди комнаты. Конструкция, когда-то бывшая диваном, ответила страдальческим скрипом и выплюнула несколько трухлявых щепок. Но устояла — даже тогда, когда я плюхнулся в ее мягкие, полуистлевшие объятия. Покрутил в руках свою находку.       — Судя по всему, именно так люди становились целью неких исследований, — добавил Пинкертон, — Но я уже говорил вам — я не знаю, каких.       — «Бёрди от Патриции», — прочитал я на полуистлевшей бумажке, которая оказалась открыткой, прикрепленной к цепочке часов. — Что за имя такое стрёмное — Бёрди? — пробормотал я и выбросил их в воронку. Часы звякнули и, разбрасывая блестящие шестеренки, укатились в черную щель разлома. — Бёрди-шмёрди... Что ж за дерьмо-то такое... Лучше б пожрать чего было... Или пиво. — я выкинул окурок в ту же воронку вслед за часами и вытащил еще одну сигарету. — Кругом одно дерьмо. Ни бухла нет, ни жратвы человеческой. Один твой Анклав со своими погремушками.       — Я не...       — Ой, да завали, папаша, — перебил я его, отмахиваясь от него сигаретой. — От тебя Анклавской научной хренью за милю разит, как от меня — перегаром с похмела.       Пинкертон открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл обратно. Горестно вздохнул и ничего не ответил.       Некоторое время прошло в молчании. Я курил и привычно прислушивался к окружающим нас звукам, но кроме стонов руин не слышал ничего.       — Скоро, что ль, мы придем-то, ась? — поинтересовался я и глубоко затянулся.       На вкус это было как прекраснейшая болотная гниль. Плесень пополам с табаком — просто мечта.       — Почти пришли, — откликнулся старик. Он так и сидел, сложив руки между колен, — Во-о-он туда дойдем и всё, — он указал на горизонт, — Можете считать, что пришли.       Я проследил за направлением его руки и скептически сморщился.       — И всё, — с усмешкой повторил я. — Какое-то дикое у тебя «всё», папаша. Туда ж, почитай, разве что кротокрыс пролезет... Ну или Подземка ваша. Разницы никакой.       — Там есть проход, — заверил ученый. — Только вы бы это... вернули бы мне оружие, молодой человек. А то мало ли какие неприятности могут случится. А вот если бы вы мне дали...       — ...леща, — перебил его я. — Леща я тебе могу дать, папаша, — заметив вошедшего Данса (ох и тихо же подкрался, сукин сын!), я встал с перекошенной половинки дивана, выкинул окурок и отряхнулся. — Закрыли эту тему. И пошли.       Половинка дивана крякнула подо мной и разъехалась, жалобно треснув напоследок остатками своих деревянных потрохов.       Пинкертон ничего не возразил. С кряхтением, напоминавшим скрип того же дивана, поднялся со стула и безропотно побрел к выходу.       «Хреново?» — одним взглядом спросил я Данса, указав глазами на снятый с предохранителя карабин.       Он кивнул, и этот скупой жест был едва уловим.       «Держись на расстоянии. Прикроешь, если понадобиться».       Я не стал его спрашивать, какого хрена мы прёмся куда-то, где нам и самим, возможно, прижгут седалище — и не только потому, что мы такие вещи не говорили вслух. Мне понятно было, за каким хреном туда идет Данс. Но я..? Я-то чего туда тащу свою задницу?       Черт бы вас побрал!       — «Ты бомба, детка», — со злостью принялся насвистывать я, не переставая, однако, озираться по сторонам, — «Ты просто бомба...»       Ни единого признака людей вокруг нас по-прежнему не было. Данс шел впереди, подталкивая перед собой Пинкертона, но в его невозмутимости все же что-то неуловимо переменилось. Похоже, он тоже чувствовал некую призрачную опасность. И тоже не понимал, какую и откуда.       Руины этой части города надвигались на нас, нависали, давили своей тяжестью — и чем дальше мы заходили, тем более усиливалось это впечатление. Идти приходилось почти не разгибаясь — балки и гнутая арматура тесно сплетались, образуя над нами купол, и он скрипел и стонал под своей собственной тяжестью, заставляя внутренности поджиматься от безотчетного страха. У меня в голове истерично брякал колокольчик, сигналя об опасности, но лишь только этим раздражал — как раздражало всё вокруг, включая Данса, Анклав, Столичную Пустошь, Подземку и пиво, которого у меня не было.       Отсутствие пива особенно раздражало. И жрать еще хотелось.       — Тупик? — внезапно спросил Данс. Он остановился так резко, что я едва не впечатался в его спину.       Его голос вывел меня из раздумий. В последнее время можно было с большей вероятностью услышать говорящего Атома, чем Данса, а потому я моментально вперил взгляд туда, куда он указал дулом карабина.       — Нет-нет! — истово заверил ученый. Он сцепил перед собой руки и даже в темноте было видно, что он пытается унять нервную дрожь. Указал на препятствие, перегородившее нам дорогу, — это проход!       — Да? — я скептически оглядел косо стоящую дверь с собачьей дверцей. Чего это старый черт так разволновался, я не стал спрашивать вслух — все равно ничего правдивого мне не ответили бы. Но эта старческое дребезжание в голосе, дрожащие руки — уж не просто так вдруг его настигли.       По обе стороны от двери рельсы плотно сплетались с покрышками, вывороченными пластами асфальта и гнилыми досками, пересекали саму дверь, и она смотрелась посреди этого хлама так же уместно, как ежели бы на брамина натянули платье.       — Не, ну а чё? — вполголоса заметил я, присаживаясь на корточки и заглядывая в щели между растрескавшимися досками. — Нормальная дверь, — я махнул рукой в сторону собачьей дверцы, — Твой размерчик, Данс.       — Это проход, — горячо повторил Пинкертон, снизу вверх заглядывая Дансу в лицо. Такой убедительности в его голосе я до сих пор еще не слышал — и мне это не нравилось, — Больше мы никак не пройдем. Вам же нужны были координаты... ээ... отмеченные ключом. Точных координат я дать не могу, я вам уже говорил. Но это — приблизительные, сходная частота радиоизлучения... Вы мне не верите?       Ночь была уже на исходе. Я не знал, который сейчас час, но внутренние часы показывали скорое наступление рассвета, и я им всегда верил, пусть даже по-прежнему было темно, и еще темнее — среди вывернутого древней войной города.       — Вперед, — отрывисто и глухо сказал Данс. Перехватил карабин двумя руками, и я, поняв его без слов, отступил назад, передернул затвор, загоняя патрон в патронник. В голове мелькнула мысль, что от снайпера, скорее всего, будет мало толку, но всё же... — Ты... первый.       — Я? Почему я? Да и мне, боюсь, не хватит сил, чтобы... — пролепетал старик, но сбился, замолчал. А потому просто ткнул пальцем в кусок рельса, что блокировал дверь, и беспомощно развел руками. — Я же не смогу открыть...       Вместо ответа Данс взял его за шиворот и слегка отодвинул от двери — просто приподнял и переставил как плюшевого медведя. Бросил на меня один взгляд — и коротко ударил по рельсу, саданул по нему сапогом, отчего тот накренился, со скрипом медленно пополз вбок...       И я даже не успел заметить, как Пинкертон с проворством кротокрыса метнулся к двери, рванул ее на себя, пытаясь просочиться внутрь и — кто бы ожидал такой прыти от старого хрыча? — почти смог это сделать, я лишь слегка мазнул пальцами по его куртке, пытаясь поймать. Но Данс, едва заметно шевельнув плечом, едва ли не в ту же секунду вскинул карабин, подставляя приклад аккурат на пути папашиной дурной башки.       Старик, не по годам резвый и быстрый, с размаху наткнулся на приклад, отлетел и с глухим шлепком приземлился на собственную задницу, где и остался сидеть, мелко встряхивая ушибленной головой.       — Ай да сукин сын! — восхитился я и похлопал в ладоши, изображая восторг. — Гнус болотный — и тот бы...       — Ловушка, — оборвал меня Данс, и произнес это буднично и совершенно спокойно, словно мы сидели за барной стойкой. — Ты со мной? — не меняя тона, без переходов спросил он и, не дожидаясь ответа, махнул дулом карабина в сторону Пинкертона, — Или забирай его и уходите. У вас есть около восьми минут. Возможно... чуть меньше.       — Будьте вы прокляты! — подал голос наш не в меру прыткий спутник, зашипел с такой злобой, какой я от него еще не слышал, — Оба! Должны были сдохнуть еще в Ричмонде — и ты, и девка эта! — задохнувшись, Пинкертон замолчал. Он по-прежнему сидел на земле, потирал лоб, злобно поблескивая на нас глазами. Но больше не пытался даже сдвинуться с места.       Правильное было решение. Жаль, что запоздало.       — Тварь анклавская! — с чувством выдал я и замахнулся на него прикладом винтовки, но каким-то усилием воли сумел сдержаться. — Привел нас в засаду? А ты, — обернулся я к Дансу, — Ты видел, куда нас ведет этот старый пердун — и это до лампочки?!       Он кивнул.       — Был... готов, — выговорил он, открыл отсек для ядерной батареи, осмотрел ее, защелкнул обратно, одним плавным движением сдвинул подсумок с батареями к левой руке, — Он бы привел нас либо к телепорту, либо к одному из анклавских схронов. На местоположение одного из штабов я не рассчитывал — слишком мелкая сошка, чтобы владеть этой информацией.       — Чтоб вас черти задрали! — отдышавшись, взвизгнул ученый. Попытался встать, но дрожащие руки отказались опираться о землю, и он снова сел, — Надо было ребятам сказать, чтобы всё же вальнули вас, еще там...       На его лице было ясно нарисовано сожаление — если сожаление было возможно вперемежку с чернейшей злобой. Когда-то интеллигентный и учтивый старик едва не плевался, словно долго сдерживался до этого.       — Купился на твою институтскую игрушку, — заявил он и ткнул пальцем в Данса. — Старый дурак! — обругал он сам себя и горестно покачал головой — мне даже на секунду показалось, что он сейчас расплачется от досады на самого себя. — Бесполезная хрень этот твой ключ... Тут другое важно было, — он шмыгнул носом и вытер его грязным рукавом, чем нарисовал себе пыльные усы, — Ключ от любого из переходов лабораторного комплекса — как он мог оказаться у какого-то крестьянского быдла? А? — Пинкертон вперился взглядом в Данса, и если бы взглядом можно было сжечь, то от Данса уже не осталось бы и кучки золы.       Данс в свою очередь замер, медленно повернулся к старику. Выражение его лица нисколько не изменилось. Эмоциональность каменного истукана, мать его...       — Вы сказали, что не знаете, что это, — раздельно произнес он. Голос его звучал ровно — даже слишком ровно. Как у машины.       Или у синта.       — Я — учёный! — почти выкрикнул старик, и эхо, отразившись от переплетения рельс и пластов древней трассы, вернуло нам его истеричный надрыв, — Какое мне может быть дело до ваших отношений со всем миром? Для меня имеет значение только информация! Среди всеобщего хаоса лишь Анклав сохранил это главное достояние — научные наработки многих поколений исследователей. Лишь они не скатились к примитивному желанию набить себе живот, чтобы хоть как-то влачить свое жалкое существование — и всё это в ущерб науке. Они стали для меня единственным светом среди вашей тьмы, вашего... тотального невежества, насаждаемого Братством Стали! Варварски уничтожая бесценное наследие «Вест-Тек», Братство само насаждало это темное средневековое безумие — и это началось еще двести лет назад, когда тот безумец Мэксон взорвал «Марипозу»! Все они были безумцами, все!       — Приплыли, — пробормотал я и сплюнул. Вытащил из кармана пачку, выбил оттуда сигарету. — И ради этого стоило ломать ноги об здешние каменюки?       Я щелкнул зажигалкой и закурил.       — А ты мне тоже не больно-то рассказал, откуда у тебя этот ключ, — и Данс, и Пинкертон проигнорировали мое замечание, — И как ты можешь быть связан конкретно с экспериментальным отделением — тоже. Да, охотник?.. — и внезапно он рассмеялся таким тоненьким писклявым смехом, от которого даже во рту стало кисло. — А ты думал, я ничего не знаю!.. Дураки вы оба! Дураки!!! — заорал он и снова рассмеялся, мелко засучив ногами. — С кем связались, дебилы? И вы, и Братство ваше!.. Вы уже мертвы, придурки, только пока об этом не знаете! Просчитались вы с «Марипозой», ох и просчитались...       — «Марипоза», — медленно, едва ли не по слогам, произнес Данс. И неожиданно одно это слово оборвало визгливый старческий хохот, словно его выключили рубильником.       — «Марипоза», — повторил старик. На его лице снова расплылась странная улыбка. — И что это вам даст? Поздно уже — вы меня слышите? — поздно уже метаться! «Марипоза» жива и Братство уже скоро...       Он не договорил.       В один миг раздирающим треском грохнуло само пространство, разрядилось голубой вспышкой. Луч лазера разрезал ночную тьму, располовинил ее. И утонул, скрылся в плоти — голова Пинкертона лопнула как перезрелый мутафрукт, расплескала свое содержимое жирными вязкими шлепками.       — Допелась пташка, — вполголоса сказал я и одним движением выкинул недокуренную сигарету, вскидывая оружие на изготовку.       Тело старика медленно сползало, заваливаясь набок, словно само стремилось к своей же разорванной лазером голове, что лежала рядом. На лице так и застыла глуповатая улыбка.       «Безумцы вы все! Безумцы!» — словно продолжала беззвучно кричать голова и глупо хохотала над своей же шуткой.       Я судорожно ощупывал глазами предрассветную тьму — и был с головой полностью согласен.