Душа моя рваная — вся тебе

Изабель Лайтвуд самая клишированная девушка. Самая клишированная из всех. Она любит высокие каблуки, броскую одежду и красные помады. Наивно хлопать ресницами и улыбаться как сам дьявол. Играть в опасные игры и целоваться с плохими парнями. Громко смеяться, когда ей действительно весело и когда не весело совсем. Пить до невменяемого состояния и танцевать всю ночь. Флиртовать с каждым встречным и совсем не быть серьезной. Возвращаться домой рано утром, когда другие уже встают. Спать с теми, кто знает ее всего пару минут, но просыпаться в одиночестве. В ней так много этих чертовых клише, что Изабель порой думает, что она неживая совсем. Кукла. Игрушка. Обманка. Полностью сотканная из фальши и лжи. Такие, как она не могут ничего испытывать настоящего по определению. Им остается только вливать в себя текилу и отплясывать на барной стойке, а потом затягивать себя в кожу и воспринимать работу, как очередную часть своей веселой и крайне штампованной жизни. Такой, от которой никогда не устаешь. Потому что эту усталость можно снять, выпив чуть больше или трахнув кого-то еще. Мать бесится, когда видит свою единственную дочь в коротком платье, едва прикрывающем хоть что-то, на высоченных шпильках и с яркой помадой на губах. Бесится. Изабель чувствует это даже сквозь холодный, оценивающий взгляд. Но это не просто раздражение, не безосновательная злость. Это нечто такое, за что ей становится стыдно. Настолько, что ей будто снова лет пять, она разбила коленки, потому что носилась по Институту вместо того, чтобы заниматься и учить руны. И чувство стойкое, что влетит не одной ей. Что она еще и Алека подставила. Хотя сейчас — сейчас ему точно не достанется. Он не виноват, что она такая. Тут вина только на ней. Вина за то, насколько она такая же, как и большинство девушек в ее возрасте. — Прекрати вести себя так, словно ты ребенок, — говорит ей мать. «Прекрати одеваться и вести себя, как шлюха», — вот что она хочет сказать. Изабель просто убеждена, что именно эта фраза должна срываться с языка матери. Но ей хватает. Ей хватает того, как ее резко одергивает мать этой фразой. Этой фразой, за которой стоит целый ряд из десятков-сотен-тысяч взглядов. Разочарованных. Пустых. Равнодушных. Злых. И Изабель запихивает подальше все свои любимые вещи: короткие юбки, открытые платья, шорты и даже несколько маек. Взамен им — строгие и длинные платья. Закрытые. Чересчур и слишком по меркам Изабель Лайтвуд. По меркам той глупой клишированной девчонки. Она не такая больше. Она выросла. Она поправляет высокий ворот темно-синего платья, обтягивающего руки вплоть до запястий и ноги до колен. И натягивает широкую улыбку. Не такую яркую, не такую броскую. Лишь во взгляде никакого огня. А так совсем не отличить. Будто бы даже счастлива. Весела. Легка и невозмутима. Она может быть взрослой. Ответственной. Серьезной. Она может стать такой, какой ее хотела бы видеть мать. Такой, как сама Мариза. Может. Всего-то нужно надломить своенравный характер. Немного. До первого треска. — Не надо, — коротко бросает ей старший брат после какого-то срыва. После того, как она вдруг начинает орать на него из-за такого спешного и ненатурального решения жениться. И фраза эта не имеет никакого отношения к ее крикам. Алек терпит ее. Терпит. Когда она громко хлопает его дверью и фурией проносится по коридорам. Мать не видит в ней ни одной трещины. И в ее взгляде впервые за многие годы можно прочитать почти что одобрение. Почти что радость и гордость. Почти. Папа пытается разглядеть эту тонкую грань перемены в ее взгляде. Спрашивает чуть чаще о том, как у нее дела, как она себя чувствует. Но фальшивой улыбкой и теплым — по-настоящему теплым — взглядом его можно успокоить. Заставить поверить во что угодно. Но вот с Алеком все сложнее. Потому что он останавливает на ней длительные и слишком внимательные взгляды. Сводит брови, чуть прищуривается. Под этими его взглядами она ощущает себя жертвой. Жертвой на охоте. Потому что она может не выдержать всего на мгновение, когда будет находиться среди какой-нибудь группы. В обществе. Приотпустить саму себя всего на три с половиной секунды, чтобы сделать полноценный вдох. Чтобы не треснуть еще раз. И тогда он заметит. Она не позволит ему жалеть себя. — Не надо, Изабель, — мягко просит он ее, выловив как-то ночью в коридоре. Настолько мягко, что ей кажется, что не умеет он так говорить. — Не делай этого. Ей проще накрыть его губы своими, притянув Алека ближе к себе за шею. Прижать к стене и запустить язык к нему в рот. Проще, чем слышать, как он ее жалеет. Она бежит. Бежит от себя. От себя настоящей. И еще, наверное, немного от него. Ведь он знает ее настоящую, знает слишком хорошо, чтобы поверить в новую, отчасти фальшивую ее копию. И есть лишь одно, за что Изабель практически ненавидит старшего брата. За то, что он позволяет ей все это, за то, что тянет ближе к себе, за то, что теснее прижимается губами к ее губам. За то, что позволяет врать себе, хотя прекрасно знает, что это вранье. Изабель хочется истерично всхохотнуть матери в лицо, когда та говорит, что гордится ей. Что впервые за долгое время ее дочь ведет себя достойно. Так, как и полагается настоящей охотнице. Потому что от нее не несет перегаром, табачным дымом или травкой. Потому что ночи она проводит или в своей комнате, или на рейдах. Достойно. Так, как Мариза и хотела всегда. Изабель держится из последних сил, чтобы не захохотать так дико и безумно. Потому что в эту самую минуту в ее кровати досыпает ее брат. Полностью обнаженный и отчасти вымотанный их утренним марафоном. Ей хочется заорать матери в лицо — прямо на весь Институт — о том, насколько хуже она стала. О том, что в ней теперь нет ни грамма клише. О том, что ее единственное спасение — объятья Алека. Во всех возможных формах. Вместо этого она лишь закусывает внутреннюю часть щеки и снова улыбается. Лишь так же продолжает врать всем вокруг, что повзрослела окончательно. Что избавилась от детской инфантильности и наивности, которая была совсем не в возрасте заключена. И ей практически гордятся. Джейсу непривычно видеть ее такой, но он дружески хлопает ее по плечу и говорит, что она молодец. Клэри вообще невдомек, что происходит. Клэри совсем не знает настоящую Изабель. Ни на йоту. А Саймон все так же смотрит на нее влюбленными глазами. Так, что еще немного и пойдут слюни. Для него она все равно идеальная. И один только Алек повторяет раз в тысячный, наверное: — Не надо, Из. Прекращай ты все это. Она совсем не знает, почему он до сих пор не пустил все на самотек. Почему не поверил в одну из фальшивых улыбок или хотя бы не сделал вид, что поверил. Потому что папа точно делает вид, что поверил. В этом она уверена. Почему Алек не может поступить, как папа? Почему не может бросить ее, развернуться и уйти? У него своих драм хватает. Своих проблем и той же работы. Ночами, когда он давно уже спит, она прижимается к нему ближе. Носом куда-то в плечо. И совершенно не думает о том, что все эти обманки, маски, что она, как самая в мире примерная девочка, носит с ужасающим постоянством, срываются с окончанием дня. Обманывать Алека она так и не научилась, как бы ни старалась. А если совсем честно, то она и не старается. Ей необходимо, чтобы хотя бы он знал ее настоящую. Со всеми вычурными нарядами, ярким, но красивым макияжем, каблуками. И даже с флиртом, совершенно незначительным флиртом, который всегда рядом с ней, стоит только какому-то представителю мужского пола обратить на нее внимание. Потому что Алек не осуждает. Потому что Алек ни разу не назвал ее шлюхой, как бы больно она ему ни делала. А она делала ему очень больно. Слишком часто. И иногда даже специально — что хуже всего. Возможно, теперь Изабель Лайтвуд ужасно далека от клишированности. От штампованности и особого стандарта. Возможно, в ней что-то и треснуло навсегда. Но она все еще может дышать. Не полной грудью, не так легко, но может. Ей не нужно говорить что-то особенное. Не нужно кричать или доказывать. Просто, когда слезы уже стоят на глазах и сдерживать их нет никаких сил, стоит ворваться в офис к старшему брату и кинуться ему на шею. Чтобы никто больше не видел ее слез. И все его любимые отчеты, все эти демоны, войны, Валентин, Конклав, даже родители — все летит куда подальше, когда он молча гладит ее по голове и успокаивает одним своим присутствием. Прижимается к нему она совсем не так, как положено сестрам. И солеными от слез губами находит его губы. Ей должно быть стыдно. Мерзко и гадко. Потому что все же мать права. Она шлюха. До мозга костей. Ведь только шлюха могла затащить своего брата в постель и удобно устраиваться под ним всякий раз, когда захочет. Ей не стыдно совсем. Не стыдно, потому что она не выкинет его из своей жизни, когда станет лучше. Не заберет с утра свои стринги, оставив после себя только красный след помады на зеркале, не выпорхнет в открытую дверь. И пускай всего этого она ему не говорит, но ей хочется верить, что он понимает все это без слов. Он ведь всегда ее понимает. Всегда рядом, хотя разговоров по душам от него и не дождешься: все же это Алек. Ей и не нужны эти разговоры. Достаточно уже того, что он ее понимает. И не смотрит тем взглядом, что ее непременно одаривает мать, стоит допустить любую, самую маленькую и незначительную ошибку. И Изабель привыкает. Привыкает к тому, что он рядом, что он просто есть, что никуда не денется и не отпустит. Что ее большой и сильный брат сможет выдержать абсолютно все. Настолько, что совершенно не замечает, как ломается он. Не трещит, как она. Ломается. С резким хрустом и свистом.