Душа моя рваная — вся тебе

Внутри Алек изорван в клочья. На том месте, где должна быть душа — должна ли? Существует ли она вообще, ваша эта душа? — пустота, темнота, черная дыра самая настоящая. Он — тень того, кем хотел когда-то быть. Тень. Неестественная и драная. Ненастоящая почти. И это звучит с иронией: самый правильный из Лайтвудов оказался самым изодранным, измученным и едва живым. Он ведь так старался. Делал все, чтобы быть лучшим. Чтобы быть тем, кем его хотели видеть родители. Тем, кем сам, наверное, хотел являться. Лучшим со всех сторон. Следуя каждой букве закона. Становясь лидером. Отчитываясь за каждый свой шаг, за каждое слово. Если что-то и осталось от его души, то оно разорвано в мелкие клочья. На тряпки. На куски чего-то некогда живого. Сестра гладит его по голове, как маленького, когда он говорит ей, что в нем не осталось ничего. Ничего, кроме пустоты. Улыбки у нее режущие. Ножами. По лопаткам. По ребрам. И говорит она всегда с такой уверенностью, что не поверить трудно. Алек бы поверил во все ее убеждения, если бы не был так уверен в том, что от него ничего не осталось. Он — фикция. Оболочка. И даже его принципы не кажутся больше ощутимыми. Изабель чуть хмурится и льнет к нему в объятиях. Не верит. Конечно, не верит. Маски он никогда не носил. Ведь намного проще выплеснуть все наружу. Не все. Лишь свое недовольство глупостью окружающих. Отгородиться за своими стенами и смотреть на всех, кто пытается влезть к нему в голову, волком. Ощетиниваться, скалиться и уходить. Души у Алека не осталось. А ведь была когда-то наверное. Он нарушает раз за разом правила Института, законы Конклава. Все ради Джейса. Потому что нужен парабатаю, потому что они всегда поддерживают друг друга, чтобы ни произошло. Сцепляет зубы, убирает все свое недовольство и снова переступает черту. Он нарушает свои принципы и убеждения, что не стоит выворачивать все наизнанку, когда признается родителям, что гей. Когда спокойно смотрит Джейсу в глаза и говорит, что да, был в него влюблен когда-то. Но сейчас это в прошлом, сейчас он на людях может держать Магнуса за руку и не скрываться от самого себя. Он нарушает снова и снова границы своих стен, привычный ритм жизни, режим дня, все. Все, что только можно. Нарушает, ломает, превращает в воспоминания. И это даже не царапины уже. Рваные раны, прорехи, дыры. Отпечатки глубоко внутри. С ним, наверное, что-то не так. И это «не так» длится слишком долго. Алек — самая разорванная в клочья часть собственной семьи. Растоптанная ногами и с треснутыми от многочисленных ударов ребрами. Возвращающаяся с попоек Изабель намного чище него. К ней грязь не пристает. Будто на сестре есть какая-то тонкая пленка, оболочка, которая не позволяет ей вываляться в дерьме окончательно. И когда он проводит время с ней, он почти такой же, каким и должен быть. Практически. — Саймон мне врал, — говорит она таким будничным до одури тоном в какой-то вечер. — У него там подружка из оборотней, а я-то думала, что у нас нечто вроде эксклюзива. Ну, понимаешь? Вроде как никаких свободных отношений. Я, он, больше никого. В ответ Алек хмурится. Все эти отношения сестры — он их никогда не воспринимал серьезно. Потому что она сама не воспринимала их серьезно. А потом появился этот Примитивный. Тот, что теперь вампир. И ей, кажется, больно. Ему остается только чмокнуть ее в висок и подпихнуть свой кусок пиццы. Тот, что уже в горло не лезет. Не потому, что наелся. Потому что аппетит резко пропал. А Изабель хмыкает, улыбается чуть нервно. — А как твои дела? Что нового у Магнуса? Лишь многозначительно приподнимает брови, отводя взгляд в сторону. С ней всегда было непросто говорить на подобные темы. О чем угодно, но не о личном. Сама пусть рассказывает. Пусть трещит, не замолкая, о своем пятом за неделю парне. О том, как вчера танцевала на какой-то вечеринке, название которой он забывает, как только слышит. Говорит о проблемах с родителями, и тогда он слушает уже внимательнее, действительно слушает ее, а не пропускает два слова из трех мимо ушей. — Эй, ну ты чего, — практически смеется она. И подлезает к нему с боку, обнимает быстрее, чем он успевает сообразить. Изабель как домашняя кошка. Важная и такая вся из себя, когда вокруг много народу, но стоит всем исчезнуть, как что-то в ней моментально щелкает, переключается. В ней слишком много этого по-настоящему женского. Слишком много граней и сторон. И запутаться во всем этом проблем вообще никаких. Мать считает именно Изабель самой запятнанной из них. Чуть ли не шлюхой в последней инстанции. И ставит ее на место постоянно, указывает на недостатки. А Алеку остается только наблюдать за каждым движением Маризы, следить, не отводя взгляд в сторону. Ее сын всегда у нее прямо под носом, а она не видит. Не замечает очевидного. Это он тут самый низкий. Растоптанный, разорванный, растерзанный и привыкший со всем этим жить. Все рваные лоскуты него достаются сестре. Она принимает их молча. Без подколов и шуточных попыток задеть, подцепить, сделать чуть больнее. Алек с удивлением отмечает, что Изабель может быть до ужаса молчаливой и тихой. Часами сидеть с ним ночами и не произносить ни слова. Лишь прижимаясь ближе. Путаясь пальцами в его волосах. Или обвивая руками его руку. С ней на удивление спокойно и тихо. Близки они были всегда, но, когда их эта близость становится странной, нездоровой и слишком неродственной, они снова молчат. Не говорят, не обсуждают это. Иначе все слишком сложно, запутанно, непонятно и мерзко. Самое главное — мерзко. — Меня порвали на части много лет назад, — говорит он ей как-то раз, нарушая многочасовую тишину. Изабель улыбается в ответ. Снисходительно. Такой улыбкой, будто понимает намного больше него, будто знает все то, что ему недоступно. — Это совсем не так, не говори ерунды, — мягко отзывается она и кладет голову ему на плечо. Льнет ближе, к шее. И выдыхает: — Даже если бы ты и был весь вывернутый, с разорванной душой и совершенно пустой, практически мертвый внутри, я бы все равно тебя любила. Ты же мой брат, иначе и быть не может. Так почти и есть. Почти и есть. И они оба это знают. Просто не произносят вслух. Им стало уже привычно не произносить многое вслух. Не облачать мысли в слова. Это упрощает жизнь. В разы. Настолько, что иногда кажется, что всю жизнь можно было бы промолчать, лишь бы потом не пришлось говорить, оправдываться и находить объяснения собственным поступкам.