Душа моя рваная — вся тебе

Такое ощущение, что в глазах дым. Смог какой-то. И они почти болят, держать открытыми их практически физически трудно, когда Изабель замечает знакомую фигуру на противоположной стороне. — Джейс… — произносит она, но звука у голоса нет. Приходится повторить: — Джейс, дай мне… — чтобы повернуть голову и понять, что нет рядом сводного брата. Лишь его девушка. Или сестра. Или девушка-сестра. Изабель запуталась уже, не хочет она во всем этом разбираться. Что там у Джейса и Клэри — ее не касается. Изабель поджимает губы. И взглядом впивается туда, вперед. Так, что глазам больно. Ногтями в собственную ладонь, пока браслет скользит вниз по руке, приобретая изначальную форму кнута. В горле ком. Она ведь знала. Знала, что Валентин испоганил кровь целой группе охотников. И добровольцев там было мало. Знала, что им придется драться со своими же. С теми, кто их даже не узнает. Но сейчас, сжимая в руке кнут, царапая ногтями внутреннюю часть ладони, она хочет бежать отсюда, как маленькая девочка. Потому что выцепить Алека среди полного раздрайва она способна безошибочно. — Беги, — цедит она сквозь зубы, даже не поворачиваясь в сторону Клэри. — Найди Джейса. Я сама разберусь. И еще, Клэри, — с широкой улыбкой, обращенной куда-то вперед, — не путайся под ногами, а то я и зацепить могу случайно. Щелчок по земле. Изабель готова поспорить, что та вздрогнула. Ничего, пускай. Не было бы этого щелчка, у Клэри уже была бы стрела в ноге. В лучшем случае в ноге. А Изабель пытается совсем не думать о том, что ноги у нее подкашиваются. Что чуть ли не первый раз в жизни она думает о том, что стоило каблуки бы заменить на кроссовки. Ей нужно преимущество. Ей необходимо преимущество. Преимущество на стороне Валентина. И плевать, что эта его грязная игра была направлена, вероятно, на то, чтобы подкосить Джейса. Джейса, не ее. До какой-то девчонки ему нет дела. Но землю из-под ног выбивают именно у нее, когда количество метров между ней и ее старшим братом начинает сокращаться. Сейчас бы она отдала многое, чтобы ошибиться. Удостовериться, что это не он. Что ей показалось. И вся собранность, вся сосредоточенность и концентрация куда-то пропадает. Лишь кнут сжимает сильнее. Так, как будто он сможет защитить ее от лука и стрел. Взгляд у Алека пугающий. Взгляд и движения. Она боится. Боится, что сейчас вот он натянет тетиву, направит оружие на нее, а она не сможет пошевелиться. — Как хорошо, что я нашла тебя, — зачем-то начинает говорить Изабель. Голос ее выдает. Она борется с чертовым предателем в виде собственного голоса, но получается тщетно. — Алек, пойдем, ты нужен Джейсу. Вытягивает стрелу из колчана и без лишних промедлений выпускает, отскочить у нее получается на чистых инстинктах. На тех же инстинктах и щелчок кнута, рассекающий воздух, выбивающий из рук лук. — Я не хочу делать тебе больно. А вот это уже правда. Без наигранных масок. Без попытки сыграть и прикинуться, что все нормально. Он чуть голову наклоняет. И Изабель не знает, откуда так явно формируется мысль в голове. Отчетливо и ярко: сейчас он бросится на нее. Ей некогда думать. Удар кнута приходится ему по руке, обвивает выше кисти до кровавых смачных полос и разводов. Испуганный взгляд впивается в его руку, покрытую рунами, разрезанную ей же, в капли крови, в окрашивающийся багряным жгут кнута. Мгновения — непозволительная роскошь. Потому что ее брат — Изабель отказывается называть его иначе, потому что это он, все еще он, какая бы там кровь ни была, в ее жилах сейчас стынет точно такая же — хватает кнут и резко дергает на себя. Изабель путается в ногах, в высоких каблуках сапог. Она летит на землю вперед коленками. И почти судорожно расцарапанными об асфальт ладонями пытается достать клинок, прикрепленный к поясу. Резкий удар кулаком по голове, практически по уху, дезориентирует. Отшвыривает ее плашмя на асфальт так, что она проезжается по нему щекой. Дышать. Ей нужно вспомнить, как дышать. И только удается сделать первый вдох, куда-то в дорожную крошку, в пыль, в собственные растрепанные волосы, падающие на лицо, как ее больно хватают за горло и встряхивают. Изабель ощущает себя девчонкой, бесполезной и слабой. Она может с ним справиться. Сколько раз на тренировках у нее получалось. Неужели он ей поддавался? Неужели чисто инстинктивно жалел? Пытается вывернуться, но не получается. Потому что Алек придавливает ее к земле всей массой тела. Все, что ей удается, — упереться подошвой, каблуком сапога ему в грудь и ногтями царапать руки, сжимающие ее горло. — Алек, — хрип. — Пожалуйста, — свист. Ей не хватает сил на большее. Лишь хватать ртом воздух. На ее пальцах остаются отпечатки его крови. Дышать ей больно. Дышать ей нечем. Если он сломает ей шею, то пускай лучше ломает. Всегда был сильнее нее, а из-за этой дряни в крови и подавно теперь. Хватка на шее настолько ожесточенная, взгляд слишком холодный и темный. Темный взгляд голубых глаз. Так бывает. И ненависть. Столько ненависти, сколько в Алеке просто не может уместиться. Она пытается смотреть четко ему в глаза, даже когда все покрывается темнотой, когда боль такая, что терпеть сил нет. Отключаясь, Изабель все надеется, что его еще можно спасти. Конец. Полная чернота. Такая зыбкая, затягивающая, что и боли нет. Она не помнит, когда приходит в себя. Не помнит несколько часов после. Ей больно говорить, а руки невольно тянутся к собственной шее, накрывают пальцами те участки кожи, которые будто бы до сих пор горят. Это в ее подсознании, не могут они болеть так долго. Все снова вырисовывается в четкую картинку в какой-то вечер, когда она сидит на краю собственной кровати и пялит тупой взгляд куда-то в пол. Заходит Клэри, начинает что-то аккуратно и ненавязчиво ей говорить. Изабель слышать ее начинает только после фразы: «Как ты себя чувствуешь?» — Нормально, — хрипит та в ответ. Клэри садится рядом на кровать, заправляет волосы, закрывающие лицо Изабель, за ухо и тут же охает, прижимает ладони ко рту. Полоски сине-фиолетовые. Местами почти черные. Намного более отчетливые, чем руна рядом. Четкие, выделяющиеся следы пальцев. Гематомы проходить будут еще долго, но пугает не это. Пугает одно их наличие. И тот, кто сделал это. Изабель кидает на нее взгляд и пальцами закрывает следы на шее. По сравнению с горящими линиями собственные руки кажутся холодными. — Это был не он, — голос сиплый, каждое слово причиняет боль. А Клэри моментально подскакивает на ноги и эмоционирует, фонтанирует чертовыми эмоциями. Изабель остается лишь смотреть на нее и думать, насколько же она наивна, раз полагает, что самой ей нет дела до собственной жизни. Ее душил родной брат. Он пытался ее убить. Он хотел ее убить. Руки трястись начинают от одних только мыслей. — Это больше не Алек! — заканчивает свою тираду Клэри. Взгляд даже на нее поднять нет желания. Если бы могла, Изабель бы закричала. Если бы могла, она бы заорала, чтобы та выметалась из комнаты и разбиралась со своей жизнью, а к ней не лезла. Потому что нихера она не понимает. Потому что демоническая кровь не может отобрать у нее брата. Она не позволит. Не отдаст. — Нет, Клэри. Алек. Это все еще Алек. И я сделаю все, что потребуется, чтобы вернуть его. Звучит она ужасно. А следы на шее выглядят еще хуже. Изабель боится посмотреть на них, когда стоит у зеркала. Потому что такое чувство, что одно их существование уже подтверждает правоту Фрэй. Но та права быть не может. Не может и все тут. Ей лучше знать, она разберется. Только передергивает от одной мысли, что эти синяки оставили те же руки, что когда-то прижимали ее к себе, которым она могла всецело довериться. Он не узнал ее. Он всего лишь не узнал ее. Именно так пытается успокоить себя Изабель, натягивая водолазку с высоким воротником, чтобы никто не видел этот ужас. Она вылавливает Клэри и строго-настрого запрещает той говорить о том, что с ней произошло. Потому что, если узнают родители… у нее не будет возможности доказать, что Алек все тот же где-то глубоко внутри. Информацию приходится собирать по крупицам. А мама еще и странно косится на нее, когда выдает какие-то фразы. И ведет себя так, будто они уже говорили об этом. Те несколько часов после того, как она пришла в себя, вспомнить так и не удается. Возможно, все самое необходимое тогда и произошло. Сестра Люка умерла. Она была там же. И после этой новости Изабель не может и пары секунд выждать, тут же выпаливает: — Где Алек? Мариза головой качает обреченно, и сначала это даже пугает. Пока она не говорит: — Шансов вернуть его нет. Переродок, что так похож на моего сына и твоего брата внешне, сейчас в подвале. На втором уровне. В третьем отсеке. Там несколько особо прочных клеток и всего пара бывших обитателей Института. От них необходимо избавиться в течение ближайших суток. Время дано на то, чтобы перепробовать всевозможные методы и подходы к прочистке организма от демонической крови. Сама понимаешь, это вроде лабораторного эксперимента. Изабель не дослушивает. Ей не хочется слушать. Ей так паршиво, будто бы что-то перевернулось резко и внезапно. А еще стойкое чувство, что ее семья предала собственного сына. Не должно так быть. Только не они. Они не имеют права вот так сложить руки и сдаться. Это все еще Алек, неужели они слепые? Она сидит с ним часа три. Чтобы отбежать минут на пятнадцать что-то перекусить и снова вернуться. И все это время он даже не смотрит на нее. Она для него пустое место. Она для него не существует. А Изабель чувствует себя полной дурой, потому что все никак не может заткнуться. — Помнишь, как я порвала твой учебник? — и очередная глупая история. — Мне так жаль, что тебе приходилось вечно покрывать меня перед родителями, — и очередная бессмысленная попытка достучаться до него. — Ты не можешь стать кем-то другим. Только не ты, Алек. Я тебя слишком хорошо знаю, — и очередное холодное молчание в ответ. Ей больно говорить, ужасно больно хрипеть, но она все никак не может заткнуться. Все пытается вытащить его на поверхность. Для такого нужна колоссальная сила воли, но у Алека она ведь есть. Он справится, никакие манипуляции с кровью не смогут его сломать. Но взгляд у него пустой. Куда-то в пол, вниз. И кажется, что за все это время он не пошевелился ни разу. А Изабель уже почти на грани. Ей хочется ударить ладонями по решеткам и позволить себе зареветь. Нет, неправда. Ей хочется, чтобы он наконец узнал ее. Хочется ударить его ладонью по груди и сказать, что она почти поверила. Почти поверила, что война смогла отобрать его у нее. Хочется просто прижаться к нему, вцепиться к него руками и знать, что она все еще может ему доверять, что это все еще он. В ушах будто какой-то хруст, когда она возвращается к родителям. Когда ее обнимает Макс и обеспокоенно спрашивает, когда же вернется Алек, куда делся его старший брат. — Он больше не вернется, — отзывается Роберт. И Изабель не знает, откуда в ней столько злости. Она ощетинивается, моментально кидает отцу озлобленное: — Как ты можешь так говорить? Роберт лишь качает головой, во взгляде то, что Изабель хочется видеть там меньше всего. Сожаление и смирение. — Изабель, не при Максе, — упрекает ее отец, но упрек получается каким-то измученным, слабым. — Ты должна понимать все сама. Они не правы. Все не правы. Не могут они быть правы. Потому что если хоть на секунду допустить мысль, что все они правы, то все сломается за считанные мгновения. Ее хрупкий и шаткий карточный домик. Тогда получается, что Изабель не помнит, когда видела своего брата в последний раз. Не помнит его последние слова. А так ведь не бывает, правда? Такие моменты ведь должны отпечатываться в сознании, потом на протяжении многих лет крутиться снова и снова и заставлять тосковать. Она не помнит и не может вспомнить. В памяти остается лишь утро. Утро, когда просыпается в своей кровати, переворачивается на другой бок и упирается в тело брата. Ведет пальцами по скуле, будит. И первое, что слышит от него еще сонного: — Это случилось снова, да? Изабель улыбается и оставляет едва ощутимый след от поцелуя на его щеке. — Не смей себя винить, понял? Один и тот же разговор, повторяющийся уже раз в пятый, наверное. Вряд ли когда-нибудь ей удастся добиться того, что он не проходил через очередной поток вины и отрицания всякий раз после того, как они перейдут границы. Лишь бы не отталкивал от себя, а с остальным они справятся. В конце концов, с кровосмешением как-то можно жить. — Когда начнется настоящая суматоха, будь осторожна, — говорит Алек уже позже, когда они оба одеваются. — Ты не Джейс, не суйся в гущу событий. И она кидает ему в лицо его же футболку, усмехаясь. Потому что она воин, она не хуже них держит оружие в руках, и он не имеет права говорить ей, что делать. Это не то воспоминание, о котором можно будет рассказать родителям. Друзьям. Кому-угодно. Да и это точно были не последние его слова. Ей бы вспомнить, но не получается. Она помнит только утро, а остальное — что-то серо-черное, взрывающееся, с запахом крови, пыли, пота. Вернуться туда, вниз. Вспомнить о том, что Люк уже потерял сестру. И поймать себя на страшной мысли, что она, похоже, тоже теряет брата. Он все еще не смотрит на нее. И Изабель кусает себя за внутреннюю часть щеки. Зачем-то снова начинает говорить. Наивная. Она сейчас не многим умнее и импульсивнее Фрэй. Думает, что может что-то изменить, с чем-то справиться. Она вскрывала трупы Отреченных. Она должна прекрасно знать, что обратного процесса просто не существует. Но сейчас все настолько лично, все настолько затрагивает ее саму, а не работу, что упрямство совершенно не позволяет сдаться и поверить трезвому рассудку. Был бы это страшный сон, она бы давно проснулась. Проснулась бы и влетела к нему в комнату без стука. Разбудила бы одним своим резким появлением и прижималась бы с таким отчаянным остервенением, что точно бы напугала его. Но это не сон. У Изабель стоит ком в горле, и с холодным разумом точно проблемы, потому что она подходит вплотную к решетке, пальцами сжимает прутья и смотрит на Алека. — Я знаю, что ты меня слышишь. И я знаю, что ты все еще там. Ты сильнее этой мерзкой крови, она не твоя собственная, — голос срывается на сипение, уходит в шепот. И когда он поднимает голову, когда встречается с ней взглядом, на доли секунды она верит, что у нее получилось. Что это он, что он здесь. С ней. Что это ее Алек, которого она знает всю жизнь, а не тот монстр, что пытался выкачать из нее жизнь, намертво прижав к асфальту. А Клэри молодец. Все же нашла Джейса. Если бы не Джейс, то ее бы здесь уже не было. Изабель смотрит брату в глаза и измученно улыбается, чуть поджимает губы и кивает. Это он, все еще он. А ей никто не верил. Равно до тех пор, пока его ладонь не хватает грубо ее за пальцы. Так, что она ударяется лбом о толстые прутья решетки. Он сжимает ее руку так, что она начитает скулить, сама не отдавая себе в этом отчет. Так, будто хочет сломать ей каждый палец. А, быть может, уже ломает. И взгляд не просто холодный и равнодушный, взгляд чужой. — Скажи еще слово, — рычит он на нее. — И я найду способ выбраться из этой клетки и переломать каждую кость в твоем теле, охотница. Отпихивает ее так же грубо. Изабель оседает на пол, но вряд ли в этом уже виноват он. У нее трясутся губы, и рука болит. Два пальца она не чувствует. И на запястье точно проступят синяки. Но страшно не это. Страшно, что ее брат все еще ее не узнает. Все еще хочет ее убить. Изабель путается в ногах, когда уходит. Почти по стенке, почти на не разгибающихся ногах. И когда натыкается на обеспокоенную Клэри в коридоре, совсем ее не слушает. Улавливает звенящее в ушах «все будет кончено сегодня ночью» и моргает несколько раз. Только смотрит на нее почти невидящим взглядом и тихо произносит: — Ты тоже не смогла бы убить Джейса. Брат он тебе или нет — значения ведь не имеет, правда? Ты бы не смогла. Крик из глотки вырывается, лишь когда ей накладывают тугую повязку на пальцы. И вряд ли этот крик как-то связан с болью. Потому что пальцы она все еще не чувствует совершенно.