Душа моя рваная — вся тебе

Рано или поздно все всплывет наружу. Алек повторяет эти слова себе чуть ли не с первого дня. И лишь совсем недавно он начал говорить их еще и вслух. Будто бы в напоминании нуждается то, что они делают. Он повторяет их сестре каждый вечер или ночь, когда они остаются вдвоем. Изабель только улыбается, грустной и какой-то понурой улыбкой. Прижимается спиной теснее к его груди, пальцами перебирает пряди его волос, чешет кожу головы и совершенно непроизвольно тяжело выдыхает. Она говорит: — Я так устала. Она комкает слова: — Я так хочу спать. Она практически шепчет, прикрывая глаза: — Обними меня, Алек. Прикинься, что у нас есть будущее. И давай уже спать. У них нет никакого будущего, и они оба это прекрасно знают. Настоящее у них хлипкое, шаткое и едва ли не лживое. Но они прикидываются, что все и дальше будет так же спокойно. Что наружу никогда ничего не выплывет, что они смогут не разрушить до основания свою родственную связь, надавив на нее грузом бессознательной страсти и необъяснимого сексуального притяжения. Они же такие сильные, они справятся. Очередная ложь. Врать себе ведь так приятно, правда? Врать себе ведь даже лучше, чем врать другим. И Алек врет себе, мысленно повторяя снова и снова, что скоро они остановятся. Поставят жирную точку и вернут все на прежние места. Перестанут воровать друг у друга поцелуи, наспех стягивая одежду, когда Институт погружается в тишину ночи, граничащей с ранним утром. Перестанут, они обязательно перестанут. Это лишь период такой в жизни, на самом деле им все это не нужно, они заигрались, потеряли чувство реальности и правильности где-то по пути. И Джейс иногда смотрит на них так, будто все знает. Будто знает, но почему-то продолжает молчать и прикидываться, что ничего не происходит. Что все так же, как и было раньше, совершенно не изменившееся и стабильное. И когда в такие моменты он пересекается взглядами с Алеком, то за радужкой что-то мутное, гаснущее. «Не смей меня осуждать», — хочет сказать Алек. Хочет, но продолжает молчать. Потому что он не станет ничего вытаскивать на поверхность. Не станет вытягивать всю эту грязь на всеобщее обозрение. Даже для Джейса. Их связь именно что грязью ощущается. Настолько, что от самих себя противно. И приходится напоминать себе снова и снова, что дело совсем не в слепой похоти. Дело в другом. Но в чем? Объясниться бы с собой, расставить все по местам и наконец понять. Изабель проще прижаться к брату во сне, рукой накрыть его руку, лежащую поперек ее живота, пальцы переплести и постараться заснуть как можно быстрее. Они ведь оба чувствуют себя виноватыми, они оба все никак не поймут, что винить себя бесполезно. Остановиться бы, им бы просто остановиться. И каждый день, каждую ночь перед тем, как заснуть — в своей ли кровати, в его ли, одна или с ним, — Изабель обещает себе, что завтра все закончится, что завтра все будет совсем иначе, что она наступит каблуком сапог себе на глотку и перестанет мучить Алека. Перестанет испытывать его на прочность. Рано или поздно все станет известно. И им стоит остановиться до того, как это произойдет. Им стоит быть умнее, им стоит услышать голос разума. Ведь эмоции, чувства — они лишь мешают, затуманивают рассудок и не позволяют выполнять работу, жить по привычному расписанию. Война, их испоганила война. И если скрываться за этим предлогом, если с отчаянием в надломленном голосе повторять снова и снова, что дело в войне, в ней одной, больше ни в чем, то можно поверить. Можно поверить, что все дело в войне, когда на Изабель накатывает настоящее цунами из тоски по Максу, когда она не может прекратить плакать, когда у нее трясутся руки и она как безумная не позволяет никому к себе приближаться. Когда практически дерется с Алеком, пытающимся ее успокоить. Бьет кулаками, отпихивает от себя, погружаясь в откровенную истерику с такой легкостью, что ему приходится чуть ли не заламывать ее руки, чтобы она успокоилась. И у нее течет косметика, оставляя следы на его футболке, и пальцы цепляются за ткань, и носом она, всхлипывая, утыкается ему шею, пока он не выпускает ее из крепких объятий, пока держит и не отпускает, понимая, что все дело снова в младшем брате. Все дело в их катящейся в Эдом семье. Можно поверить, что все дело в войне, когда в голове снова и снова всплывают мысли, что теперь так просто сжать в руках оружие и больше никогда не увидеть утра. И пускай она хоть сотни раз говорит ему, чтобы он не смел ее защищать, чтобы не смел переживать, что сама она справится, что она ничем не хуже его, суть это не меняет. Война. В войне все дело. Они голой грудью будут защищать друг друга, если понадобится. И все раны, все шрамы на теле не пугают давно, даже не напрягают. Намного страшнее вдруг осознать, что нет никаких гарантий, что завтра их все еще будет двое. И даже если все и правда всплывет наружу, даже если имя семьи будет окончательно втоптано в скверну, залито гнойной кровью, то это и не так важно, наверное. В войну все немного сумасшедшие. В войну не работают привычные законы, не работает мораль и никак не функционируют привычные «хорошо» — «плохо». Все дело в войне, это именно она не оставила им выбора, она толкает их ближе друг к другу. Настолько близко, что до стонов, до безумия, до рваных поцелуев, что на грани жестокости. Война. Разумеется, война. Поверить бы еще в это. Принять бы эту ложь и раствориться в ней. — Можно жить и без будущего, — бубнит Алек, практически засыпая, — сейчас его нет ни у кого. Не потеряться бы только в своей лжи, не заблудиться в ней окончательно, как в лабиринте, выхода из которого нет, а каждая стена ядом покрыта обильно. И Изабель слабо улыбается, ощущая чужое дыхание практически над собственным ухом. Ведь они могли бы сослаться на то, что никто не объяснял им, как правильно, а как — нет. Но так далеко заходить, так откровенно врать себе уже не получится. Знали, все они знали. И все равно заступили за рамки, все равно растоптали все в аморальности. Все сознательно, все добровольно. Вряд ли взвешенно, вряд ли обдуманно. Скорее — импульсивно, глупо. Все так, как противоречит любым понятиям о том, каким должен быть охотник. Война. Все дело в войне. И если поверить, что завтра для них станет последним днем, то все почему-то не кажется ни грязным, ни аморальным, ни неправильным. Если завтра и правда будет последний день, то им удалось ухватить за хвост призрачное «сейчас». И тогда, быть может, не стоит и жалеть о произошедшем. Тогда, быть может, они все сделали правильно, когда до остервенения целовались в какой-то тесной подсобке, не в силах остановиться, торопливо стягивая одежду и наконец отдаваясь тупым и таким естественным неестественным инстинктам.