Душа моя рваная — вся тебе

Загнали себя. Они загнали себя в самый угол. В тупик, выхода из которого нет. Настолько, что остается только прижаться спиной к этой стенке, вжаться в нее, где-то на подкорке сознания все еще надеясь, что она — эта жесткая, холодная стена — вдруг может испариться, исчезнуть, обернуться воздухом. И тогда они смогут сбежать, смогут спастись и снова прикинуться собой. Прикинуться собой, не стать. Дышит, как же ей блядски тяжело дышать. Легкие как будто щемит от каждого вздоха, Изабель лезет вперед, закрывает брата собой, смотрит матери четко в глаза. С вызовом, со злостью, а сама боится, как маленькая девочка, за руки его цепляется, едва сдерживает крики в глотке. Ей страшно встречаться взглядом с отцом. Ей страшно чувствовать его взгляд на себе. Ей бежать некуда, но она не позволит за все отвечать Алеку. А он, кажется, умирает заживо. Чувствует запах собственного гниения. Родители застали их в его комнате. Полуголыми. Спящими в одной кровати. Каждое слово — резким, болезненным ударом. Под дых, до одури. До черной пелены перед глазами. Он не может вдохнуть, он не может нормально вдохнуть. Лишь пытается одернуть Изабель, чтобы она не лезла на рожон. И взгляд поднять не может. Смотрит тупым полубезумным взглядом в пол, куда-то под ноги отцу. И отсчитывает секунды до того, как от них останется пепел. Чертов пепел, как тот, что падает с кончика его сигарет. Язык прилипает к небу. А в ушах все еще звенит громкий, слишком громкий голос отца: «Одевайтесь. Я сказал: одевайтесь немедленно». Пятнадцать минут прошло, пятнадцать. У матери уже руки не трясутся, она не хочет придушить их обоих голыми руками, они полностью одеты и стоят в ее кабинете. И Изабель дергается, будто через нее пропустили электрический ток, будто ударили собственным же кнутом, когда отец проворачивает ключ в двери. Хватается за руку Алека, ногтями больно впиваясь в предплечье. Он не реагирует. А у нее за грудиной прячется истерика, которую не выпускают лишь титанические усилия. Она рискует захлебнуться в этой истерике. В истерике и в криках на мать, что та не может так поступать с собственным сыном, что та убивает его, неужели не видит? Не смеет и рта раскрыть. Молча принимает звонкую пощечину, чуть носом шмыгает, когда мать пальцами впивается в скулы и заставляет смотреть себе в глаза. Изабель лишь чувствует, как ее рука беспомощно соскальзывает с руки брата, цепляясь за рукав. — Это моя вина, — скулит она. Скулит. Как вшивая собака. Изабель Лайтвуд так не разговаривает, Изабель Лайтвуд так не умеет просто. — Не трогай его. Не смей обвинять его. Я сама отвечаю за то, в чьей кровати засыпаю, я сама решаю… Мариза встряхивает дочь, и это именно Роберт, кто оттаскивает ее от нее. И Изабель вдруг резко ныряет в стыд с головой, когда встречается взглядом с отцом. Его принцесса оказалась проституткой. Проституткой, соблазнившей собственного брата. Грязной шлюхой, наплевавшей на все правила. Потаскухой, что не заслуживает ангельской крови. Суккуб. Мерзкая и отвратительная тварь. И Изабель отступает, смотрит в пол и отступает. Отец никогда в ней не разочаровывался, она всегда была его маленьким чудом. Идеальной и замечательной. Презрение. Все это сменилось презрением. Алек наконец приходит в себя, а она теряется, исчезает, затухает. Неживая живая. И больше не касается его, глохнет, слепнет, начинает подгибать колени неосознанно и оседать. Не ощущает, когда ее, будто куклу, он поддерживает и толкает в сторону дивана, усаживая. В вакууме, она в чертовом вакууме. Их проклянут, вышлют, лишат рун и памяти. Они мертвы. Хуже, чем мертвы. — Это все… — Заткнись! — практически взвизгивает Мариза. — Ты не смеешь. Я дала тебе все — буквально все! — а ты трахаешь собственную… Ангел, как же мне противно. Я хочу, чтобы вас обоих никогда не существовало. Чтобы вы оба были мертвы. Чтобы… Истерика все же накрывает. Не Изабель, Маризу. И Роберт как-то механически гладит жену по спине, не сводя взгляда с сына. Он готов вцепиться его в глотку. Вцепиться в глотку и вытащить гортань, вырвать. Ровно до этого момента и тени ненависти не проскальзывало в нем. — Тебя спасает лишь то, что ты мой сын, — сквозь зубы, едва не прожигая взглядом насквозь. Таким Роберта не то, что видеть, представить — и то трудно. Вся сцена превращается в немую, замороженную, тупую. Мертвые. В миг они все мертвые. И имя Лайтвудов больше ничего не стоит. Цена ему — пепел сигарет сына, запах перегара дочери, вкус измен отца и железо беспринципности матери. Больше они не произносят ни слова друг другу. Больше и не произнесут. Мариза уходит первой, все еще борясь с всплывающими картинами в голове, от которых хочется вспороть себе живот, лишь бы они прекратились, исчезли и перестали мучить. Она больше никогда не заснет без снотворного. Она будет запивать его вином, а однажды выпьет всю пачку, чтобы никогда не проснуться. Потому что ее мальчик, ее любимый и идеальный мальчик вдруг превратился в чужого, незнакомого ей извращенца. Потому что ее единственная дочь, на которую она не возлагала огромных надежд, но не могла не любить, которую она всегда хотела видеть серьезной, продуманной и выстраивающей себе хорошее будущее, пала так низко, как не может пасть ни одна шлюха. Потому что перенести это на фоне смерти Макса, на фоне измен Роберта будет слишком сложно, слишком мучительно, почти невозможно. Ей нужно будет лишь спать. Спать и не думать во сне о том, что у нее осталась одна работа и полностью разрушенная жизнь. Она и заснет. Заснет так, как может. Следом — Алек. Он откажется от всей привычной жизни добровольно. Быть нефилимом не значит быть охотником. Руны со временем останутся лишь шрамами, стило будет давно брошено где-то в Институте. От сигарет он не сможет отказаться уже никогда, периодически будет пить и опять оживлять воспоминания алкоголем, который когда-то на дух не переносил. Саморазрушение станет его лучшим другом, с виной жить он так и не научится. Роберт уходит не сразу. Подходит к вцепившейся в собственные некогда уложенные идеально волосы Изабель и разжимает ее пальцы, осторожно, чтобы не вырвать клоки из головы, смотрит какое-то время на нее и лишь затем скрывается за дверью, чтобы уже никогда не вернуться. Он будет жить с любовницей, но никогда уже не задумается о том, чтобы завести детей. Были у него дети, были. Его дети будут преследовать его в воспоминаниях. Не мертвый Макс, не погрязшие в кровосмешении Изабель и Алек, нет. Он будет вспоминать их маленькими и постоянно сожалеть о том, что чего-то не сделал, что не был к ним внимательным, что позволил свернуть их жизням не туда. Позвонить старшим он не решится даже тогда, когда узнает, что яд демона, попавший в кровь во время охоты, медленно будет убивать его в течении ближайшего месяца и предотвратить это невозможно. Его дети станут недостижимы, они для него вроде как исчезнут где-то на задворках воспоминаний. Изабель никуда не уходит. Изабель остается сидеть на диване и смотреть на собственные руки, будто на чужие. На пальцы, на ногти, на запястья. Сойдет с ума, она сойдет с ума. Просто съедет, будто с горки на заднице. Быстро и с изломанной улыбкой на губах. А потом уже никогда не станет улыбаться. Ее сожрет осознание того, что она сломала жизнь Алеку, не спросив даже, толкнув его в самую пропасть, не поинтересовавшись, готов ли он разбиться. Сломанная кукла, бесполезная и никчемная в своем безумии. Зациклит на одной мысли, с которой уже не сорваться. А покончить с собой будет слабо и в голову не придет. Запереться в комнате, стать тенью, носить оставленные им рубашки, свитера, футболки. С трудом дышать ночами и умирать с каждым рассветом. И когда спустя несколько — она ведь и не будет знать сколько точно — лет Алек придет за ней, чтобы вытащить, спасти, забрать, она тонкими пальцами будет касаться его лица, не узнавая. Вцепится, обвив иссушенными безумием руками, и будет мысленно умолять о прощении. Оба они будут давно не собой, оба они будут совсем не похожи на себя. Но он не оставит ее. Не оставит из-за собственных внутренних демонов, сжирающих изнутри. И опять позволит ее покусанным, сухим и потрескавшимся губам целовать его, потому что иначе ей будет лишь хуже, иначе она загнется, а он проснется рядом с ее остывающим телом однажды. Лишь потому он ей позволит. Позволит ей, на минуты короткие будет позволять и себе. А потом глушить вину табаком и алкоголем. От них останутся лишь имена, фамилия — общая, одинаковая, родная — будет стерта и уничтожена. Умирать медленно, убивать друг друга, пропадать между настоящим и прошлым, не находя себе оправдания, не прощая себя, а лишь сильнее укоряя. А ночами цепляться друг за друга ритмичными движениями, рваными поцелуями и синяками, засосами, царапинами. Чтобы перед самым рассветом выпадать из реальности в осознание происходящего. Чтобы ненавидеть себя еще сильнее, а жить лишь ради того, чтобы другой хоть как-то справлялся. Вытаскивать себя и снова топить.