Душа моя рваная — вся тебе

Виновна. Это слово в голове не звенит, не гудит, но почему-то на повторе снова и снова воспроизводится. Ей зачитывают приговор, Изабель поднимает голову и тупым взглядом смотрит на зал, не вылавливает взглядом никого конкретного. У нее в глазах холод, в позе ледяное спокойствие, ее даже не потрясывает. Виновна. Изменница. Ее лишат рун, подчистят память и выкинут из Сумеречного мира с такой легкостью, будто она никогда не была его частью. На глазах нет слез, во рту отчего-то пересохло и желудок скручивает, а так — она в полном порядке. Встает с места она на удивление легко. Скользит взглядом по Магнусу и тщетно пытается ему улыбнуться. Она спокойна, но играть счастье почему-то не получается. Ей нужно улыбнуться ему. Он сделал все возможное, чтобы защитить ее. И она совершенно не винит его в том, что дело они проиграли. В конце концов — так решил Конклав. Ее судили, ее приговорили. Улыбнуться ему все же получается. Ломано, натянуто, неестественно. Изабель медленно сжимает пальцы в кулак, царапая собственную ладонь. Сожаление и сопереживание во взгляде Магнуса она уже не видит. Ее выводят из зала, крепко держа за руку ниже плеча. И она слышит только шум множества голосов, не замечает, как с места резко встает ее брат, но так и остается стоять. Наверное, лучше лишиться рун, чем быть частью этого порченного мира. Изабель думает, что так будет намного лучше, когда дверь закрывается и в ушах остается этот прихлопывающий звук. Приговор будет приведен в исполнение через пару часов. Официально у нее есть время попрощаться с родными, но она уверена, что мать не придет. Мать не придет, потому что всегда считала ее недостаточно хорошей. Испорченной и избалованной девчонкой, что не просто раздвинула ноги перед каким-то фейри, так еще и информацию ему сливала. Мать не придет, наверное, но Изабель ее и не ждет, не будет ждать. Официально у нее есть право просидеть в пустой комнате все это время в полном одиночестве и отказаться от своего права попрощаться с близкими. Алек говорит Магнусу: — Надо обжаловать приговор. Тот смотрит на него почти затуманенным взглядом, как будто слишком медленно обрабатывает полученную информацию. Алек говорит Магнусу: — Должен быть выход. Ответом служит горькая усмешка. — Не мне рассказывать тебе о законах Сумеречных охотников, Александр, — мягким, приятным тоном, пропитанным горечью. — Мне казалось, ты хорошо знаешь Кодекс. Был суд. Приговоры Конклава окончательны. То, что Лидия сняла все обвинения, никак не помогло. Могла бы помочь Чаша, но где она находится теперь, никто не имеет ни малейшего понятия. У Алека уже не осталось сил злиться на Джейса, не осталось сил, чтобы обвинять парабатая. Он не хочет думать, что во всем виноват тот, хотя думать иначе не получается. Его сестра — его, не их — будет изгнана из-за инфантильности и взбалмошности Джейса. Алек говорит Магнусу: — Я не могу допустить, чтобы Изабель лишили рун. Магнус чуть наклоняет голову набок. Кошачьи глаза смотрят хитро, с укоризной. — Саботаж. За подобное и тебя пустят под трибунал, — тихо, почти не привлекая внимание. Помещение Алек покидает, чуть помедлив. Можно быть глупцом, можно наивно верить, что ему удастся сейчас — за пару минут — придумать что-то такое, что вытащит ее, спасет, заставит Конклав поменять решение. Можно во что-то верить, на что-то там полагаться, но Алек привык рассчитывать на холодную логику, на здравый смысл. И на вопрос: «Что делать?» — в голове тишина. Он ничего не может сделать, если совсем честно. На самом-то деле даже рассчитать время не получится. Понятие «пара часов» крайне условное. И время есть исключительно потому, что уполномоченные нефилимы должны явиться в Институт. Для любой процедуры нужно время, вот и все. Формальности, не более. Его к ней пускают сразу же, хотя Алек уже готов сорваться на кого-то и банально проораться, хоть как-то выплеснуть эмоции. — Прости. Все, что он может ей сказать. Все, что приходит в голову. — Прекрати извиняться, — практически шипит она на него. А потом не сдерживает смешок. Скоро она не будет помнить ничего, скоро она не будет помнить и его, а все продолжает препираться. Ирония. Ирония, полностью отражающая все их взаимоотношения. И Изабель делает несколько шагов в его сторону, неудачно ставит ногу, чувствуя, как та чуть уходит в сторону на высоком каблуке. — Черт, — бубнит она себе под нос и скидывает туфли. Не хватало еще подвернуть ногу или сломать каблук. Конечно, она их больше никогда не наденет. Конечно, это последний раз, но все же. — Я должен был что-то сделать, — говорит Алек. Она его не слышит, не слушает. Прижимается к нему вплотную, руками шею обвивает, приходится подняться на носочки. — Тихо, — шепчет она. — Тихо, ты пытался. Вы все пытались. Наверное, мне следовало лучше думать, с кем спать. В мыслях горечь, а в словах откровенный яд. И он бы обязательно замкнулся в себе, в который раз отодвинул ее куда-то за пределы своих извечных стен, если бы не чертов приговор. Если бы не чертовы «но». Словами она давно уже не просит, лишь прикосновениями. И ждет, дает ему самому переступить через установленные в голове принципы. Ждет, пока он не касается ее, пока руки не ложатся привычно-неправильно на талию. И она отчасти жалеет, что на ней это строгое и слишком закрытое платье, что он не может дотронуться прямо до кожи. Вплотную. Они так стоят молча, пока он не целует ее. Пересохшими губами по идеально-ровно красной помаде, что размазывается моментально, въедаясь в его губы, отпечатываясь на подбородке. Последние попытки надышаться — вот и все. И он звучит безумцем, когда между поцелуями говорит: — Я не отдам тебя им. Горькой усмешкой в его губы. Они оба знают, что все кончено. Они оба знают, что через пару часов от прежней Изабель Лайтвуд останется только тело и имя. А этого чертовски мало. Потому она и целует его так потерянно-отчаянно, потому позволяет углублять поцелуй и тянется к нему ближе. Изабель не уличает Алека в неосознанной лжи. Могла бы, но не делает этого. Им всегда — с самого чертового начала — надо было за что-то цепляться. За обманчиво-нужную ложь. Фрагментарную, частичную, микроскопическую. Только на этой лжи они и держались. Она отстраняется, он тянется за ней инстинктивно, пальцами она накрывает его губы. И чуть вниз проводит, в последний раз вытирает следы своей помады с его кожи. Во взгляде теплота, такая снисходительная забота. Он бы хотел ненавидеть ее за этот взгляд. Он бы хотел, чтобы никогда чего-то подобного не было под кожей. Она шепотом говорит, трудно различимо: — Папа придет? И он кивает. Кивает, только теперь подумав, что не стоило так бездумно целовать ее, когда в любой момент могут прийти родители. — А Макс? — Да, — и ее пальцы чуть сильнее нажимают на верхнюю губу, выбивая алый цвет. — Хорошо, — еще мягче, с улыбкой. Ему хочется что-то сказать, что-то ответить. Но в голове ни одного подходящего слова, потому он просто молчит. И она совершенно не злится на это молчание. Сжимает пальцами кофту у него под горлом, тянет на себя, лбом прижимается ко лбу, ластится кошкой, щекой по щеке. И глаза прикрывает. Она бы хотела его помнить. Обрывочными моментами. Такими рваными, чтобы ничего внятного. Одними ощущениями. В глотке застревает чертово «отпусти-меня-пожалуйста-я-не-могу-больше». Вслух произнести этого Алек не может. Вместо этого сжимает ее в объятиях крепко, слишком крепко, потому что она невольно охает. Скрип двери, они так и стоят еще несколько секунд. Ничего нет предосудительного, что брат и сестра обнимаются в последний раз. И все же Алек отпускает ее первым, хотя до последнего думает, что банально не сможет разжать руки, что мышцы сведет, заклинит. Изабель практически сразу же оказывается в объятиях Роберта, прячет запачканные помадой подушечки пальцев машинально. Потом Макс. Алек слышит, как голос у нее ломается всего на пару мгновений, когда она что-то нравоучительно говорит младшему брату и после целует того в лоб. Роберт говорит: — Ты умница. Роберт говорит: — Я всегда гордился тобой, принцесса. И ей снова удается улыбнуться. Изменница, преступница. Изабель Лайтвуд скоро исчезнет из этого мира, обратившись в отдаленно похожую на саму себя тень. Мариза все же приходит. И это несколько удивляет. Они все начинают держаться так отстраненно, когда появляется ответственное лицо Конклава — не многим позже матери — и зачем-то снова зачитывает приговор. Изабель с ядовитой усмешкой ловит себя на том, что не будет помнить и слов в этом приговоре. Не будет помнить ничего. Интересно, а шрамы ее они тоже сведут? На месте рун ведь тоже останутся шрамы. Другие, новые. Ее красивое тело будет изуродовано по меркам Примитивных. Это в мире Сумеречных охотников отметины не портили, не превращали ее в жертву. Невольно она переводит взгляд на Алека, и из памяти всплывает одно из множества касаний его губ ее плеча, прикосновений ладони к спине, пояснице. И звенящее в ушах: «Иногда я думаю, что каждая отметина на твоем теле — моя прямая ответственность». Перед ней ставят стул, в руки дают флакончик с густой жидкостью. В теории они все знают эту процедуру, на практике — лучше бы и не сталкивались. Изабель покорно садится и как-то слишком резко протягивает руку Алеку, не смотря на него. Зато он смотрит, она кожей чувствует, что он смотрит. Пальцами тянется к нему, перебирая воздух. — Возьми меня за руку, — произносит она решительно, со свистом втягивая воздух носом. — И не отпускай, — встречается с ним взглядом, где-то глубоко за радужкой темных глаза все же скрывается страх, — не отпускай до самого конца, хорошо? Алек кивает. Боится. Конечно же, она боится. И глупо думать иначе. Ее учили скрывать собственный страх, а не искоренять его как таковой. Алек сжимает руку сестры. Сейчас начнется. — Выпивайте, — командует представитель Конклава. — Только не залпом, а медленно. Сейчас стабильная и привычная жизнь на бешенной скорости резко повернет куда-то за угол, вылетит на повороте в обрыв. Изабель стискивает его ладонь чуть крепче. И все же делает глоток, встречаясь взглядом с матерью, отцом, Максом. Пока она медленно выпивает содержимое пузырька, Алек ловит себя на мысли, что видит ее не в последний раз. Он обязательно еще встретит ее несколько раз на улицах Нью-Йорка, рискуя оказаться под трибуналом за подобное. Единственный раз, забыв нанести руну Невидимости, врежется в нее в толпе и машинально поймает за плечи, фраза слетит с языка неосознанно: «Изабель, можно аккуратнее?» — а потом он испарится в толпе. Оставив ее наедине с запутанными мыслями, откуда он может знать ее имя. И с совершенно лживым: «Простите, обознался». Но сейчас его сестра все еще часть этого мира. Изгнанная, обвиненная, приговоренная к тому, что намного хуже смерти. Большим пальцем он гладит тыльную сторону ее ладони. И Изабель смотрит на Алека мутным взглядом, когда допивает содержимое пузырька. Начинает улыбаться и неразборчивый почти голос — перед тем, как она теряет сознание — уверяет: — Все будет хорошо. А потом, когда процесс заканчивается, когда на ее теле слишком много шрамов и ни одной руны, когда она без чувств напоминает ему мертвую, он теряет ее.