Душа моя рваная — вся тебе

— Ты должна перестать меня так пугать. У Изабель ноги ватные, перед глазами пятна, и она только плотнее прижимается к брату, переносицей упираясь ему в шею. Она не спрашивает, куда он ее несет, почему Джейс был такой уставший и в крови — там, в зале — и про странное поведение Клэри. Ни слова. На языке совсем другой вопрос крутится. Руки ее слушаются плохо, но даже если она отпустит, даже если ладони выпустят шею, соскользнут с его плеч, ничего по сути не изменится. Алек ее держит; Алек ее держит, а она знает, что он не уронит. И спина ноет, лопатка болит, хотя боль и притупляется действием руны. Она задает вопрос где-то в середине одного из коридоров: — Что произошло? — слабо, еле шевеля языком. Ей бы поспать. Алек молчит, его ладони — одна чуть ниже груди, даже до талии не доставая, другая практически на середине бедра — греют. Держат, что важнее. Но Изабель лишь отмечает, что от него исходит тепло. Тепло, которое ей сейчас необходимо. Носом она тянет воздух, кончиком трется о его шею. — Все хорошо, теперь все хорошо, — убеждает он ее. Ногой отпихивает дверь. Еще несколько шагов и опускает ее на кровать, Изабель отпускать не хочет его, ее холодным потом покрывает, захлестывает чем-то странным. Вроде страха. Вроде послевкусия от страха. — Алек, что я сделала? — говорит она обеспокоенно, пока он подкладывает ей подушки под спину. — Ничего, — поспешно отзывается он. — Ничего. Ничего ты не сделала. Она ловит его за руку, сжимает несильно ниже запястья, и вряд ли это ее заслуга, но Алек все же садится рядом на кровать. И взгляд у него такой — то ли потерянный, то ли напуганный, — она не понимает. Ей как будто по голове ударили, еще и чертова лопатка ноет. Он обнимает ее, привлекая к себе за шею, больше даже сам к ней прижимаясь, дышит ей четко в макушку. — Я убил ее, — признается на одном дыхании, пальцы сестры сильнее впиваются в его руки, как будто он сейчас отпустит. — Я убил Джослин, Изабель. Когда они пересекаются взглядами, когда почти выпускают друг друга, она отрицательно качает головой. Не верит. Не мог. Это все ложь какая-то. Развод. Бред откровенный. — Это… — начинает она, но найти слова не получается. Алек говорит: — Есть запись. Демон вселился в меня, и я убил ее. Она там, Изабель. Мертвая. И это я ее убил. — Не смей так говорить, — она шипит на него. Алека передергивает, в этом шипении он слышит демона. Демона, кинувшегося на него в обличие его собственной сестры. — Ты не убийца, Алек. Это не помогает заглушить чувство вины. Не помогают и руки Изабель, прижимающие к себе. Он оттопыривает часть ее майки, чтобы удостовериться, что рана затянулась, что руна подействовала. Корка застывшей крови, плотная и твердая. А сестра гладит его по голове, как маленького; будто он не убил мать Клэри сегодня, будто он всего лишь испугался нескольких пауков на стене в подсобке. — Тебя трясет, — бурчит он ей в плечо. Изабель улыбается. Ее знобит, но это такие мелочи. Это все такие мелочи. Она не говорит брату, что намного хуже было бы, если бы ситуация пошла наоборот. Если бы демон убил его, находясь в теле Джослин. — В шкафу должно быть второе одеяло, — на выдохе, прикрывая глаза, пальцами перебирая его волосы. Когда Алек отстраняется, когда она перестает чувствовать на своем теле его руки, на несколько секунд ее снова захлестывает странное чувство, то самое, что к страху близкое. Он смотрит четко ей в глаза. — На несколько мгновений мне показалось, что мы никогда не сможем вытащить эту мерзость из тебя, — звучит обреченно, выглядит со стороны, наверное, еще более обреченно; оттого, что он сидит к ней так близко, сжимает в ладонях ее лицо; Изабель рада, что их никто сейчас не видит. Ее попытка улыбнуться тонет в поцелуе. Никакой бешенной страсти, никаких попыток сорваться с цели, слиться воедино, никакого ощущения душащего вожделения и чужого-нужного языка почти в самой глотке. Вместо это попытка зацепиться друг за друга; с клинком под горлом он не признается, что это отчаяние, отчаяние и страх. Он ведь даже выстрелить в нее не смог, зная, что демон, находящийся внутри нее, церемониться не будет. — Я бы никогда себе этого не простил, — выдыхает Алек после. «Знаю», — застревает в глотке. — Прости, — звучит вместо этого, и Изабель невесомо касается его губ своими. В шкафу все же находится второе одеяло. И после недолгих препираний она даже соглашается поспать несколько часов, чтобы прийти в себя. Все лучше, чем не иметь выбора и спать под действием руны. Она не просит его остаться, сжимает ладонь на секунд семь, вряд ли больше, и закрывает глаза. И это «прости» даже не за то, что она ударила его, не за то, что швырнула на пол. Изабель и не помнит, что вообще могла натворить. Это «прости» звучит за то, что в который раз напугала его. Вечно она его пугает, начиная с самого первого совместного задания, с первой миссии. Он и так слишком много себе не прощает, и так постоянно за что-то несет ответственность перед самим собой. — Я буду в норме, — обещает она сонным голосом, лежа на левом боку. Он целует ее в висок, пальцами по голове гладит. — Знаю. Засыпай, Из. Когда она просыпается, она не помнит, что произошло раньше — она выпустила его руку и уснула или он ушел, а лишь потом она заснула. Оно, наверное, и неважно после всего, что произошло за этот сумасшедший день. Важнее, что оба живы, что хотя бы на сегодня они оба живы.