Душа моя рваная — вся тебе

Себастьян Алеку не нравится; абсолютно и совершенно, где-то на уровне инстинктов, где-то на уровне нейронов и сухожилий. Паранойя. Обыкновенная паранойя, надо бы показаться специалисту, Изабель брови вопросительно выгибает и говорит, что он снова утрирует, преувеличивает и слишком остро реагирует. Не выносит новых людей, не умеет с людьми вообще как-то взаимодействовать, когда дело не касается работы и извечных обязанностей. Когда он в третий раз ловит ее за руку в коридоре, останавливая, чтобы снова сказать, что не нравится ему этот Себастьян, что тот ведет себя странно, она смеется ему прямо в лицо. Громко и заливисто. Несколько нервно, но достаточно громко. Так, что на них оборачиваются. Алек хмурится, руки на груди складывает, смотрит ей прямо в глаза слишком пристально; своей интуиции он верить научился. А ей, кажется, не хватает того, что он не может внятно и по пунктам объяснить, что не так с Верлаком. — Алек, расслабься, — говорит она тихо, с каким-то снисхождением в голосе; она даже с Максом так уже несколько лет не разговаривает. Касается его плеча почти ласково. — Вокруг меня всегда было полно мужчин, а дергаться и параноить, как ненормальный, в последнее время ты стал слишком резко. Смирись уже, что не каждый из них хочет меня обидеть, — и улыбается широко, так, что зубы видно, так, что глаза светятся. — Хотя слова «обидеть» и «меня» рядом стоять не могут, правда? Он хочет сказать: да что ты говоришь. Он хочет сказать: тебе их в алфавитном порядке перечислить? Он хочет сказать: назови мне хоть одного, кто так или иначе не подставил тебя. И не говорит совершенно ничего. Потому что она снова улыбается, ладонью с плеча по руке, одними губами, почти без голоса: — Я все равно всегда возвращаюсь к тебе, — и дальше по коридору уходит. Только все это его никак не успокаивает. Ни после короткого разговора днем, ни после того, как она прижимается к нему ночью, мажет губами по шее, повторяя, что ему не о чем беспокоиться, одеяло куда-то в ногах сгребая, чтобы не мешалось. Себастьян какой-то за гранью услужливо-милый, с выражением лица более открытым и честным, чем у Саймона. И все же почему-то Алек совсем ему не верит. Изабель любила Мелиорна — думала, что любит, — а он изворачивает все, что говорит, он сгребает по мелким частям информацию, возвращается к своей Королеве, отзываясь об охотниках с презрением. Она не считает, сколько раз он ее предал, она улыбается все так же широко и говорит, что у нее было много свободного времени, а с ним было не так уж плохо. Что информация, которую она от него получила, стоила того. Алек помнит, как она рыдала в своей комнате, заперевшись изнутри, а у него так и не хватило верных слов, чтобы она открыла ту чертову дверь и перестала истязать себя из-за какого-то мудака, который ни разу прямо не ответил на ее вопросы о чувствах к ней. Изабель любила Рафаэля — думала, что любит, — а он питался ее кровью, раз за разом, то подпуская ближе, то отталкивая, якобы ради нее. Она не считает, сколько раз готова была пожертвовать всем, не взирая на его асексуальность, сколько раз он щелкал ее по носу, напоминая, что ничего быть не может. Она улыбается все так же широко, говорит, что это была зависимость, что она почти восстановилась, что все в норме. Алек помнит, как она несколько часов ожесточенно лупила грушу в зале, будто бы пыталась из себя что-то выбить, а он так и не спросил, что конкретно случилось, когда она, почти спустя три недели после того, как они вроде бы поставили точку в своей неестественной связи, вломилась в его кабинет, порывисто губами к губам прикипая. Изабель слишком часто растрачивает себя, не верит ни во что, но раз за разом дробит себя на составляющие, а потом заливает их обильно алкоголем, стесывает набойки на любимых туфлях в одном из клубов Нью-Йорка. Алек не собирается ждать, когда еще и Себастьян со своей приторно-понимающей лаской во взгляде провернет ей нож в спине. — Пожалуйста, прекрати видеть угрозу в любом, кто приближается ко мне, — просит она спустя несколько дней, когда находит его на крыше, прижимается к нему со спины, ладонями под его куртку забираясь. — Ты можешь мне поверить? — Тебе — да. А ему — нет; и ему не нужно договаривать этого, чтобы она поняла. Чтобы убрала руки, сделала пару шагов в сторону, чуть сжала пальцами его плечи, заставляя повернуться к себе лицом. — Я буду за ним присматривать. Вот увидишь, ты зря сомневаешься. Он усмехается коротко, чуть в сторону от нее отворачиваясь. Она ладонью по шее его ведет, большим пальцем рядом с линией руны поглаживает. — Может, ты перестанешь так явно считать меня дурой? — и улыбается; по-настоящему, не теми своими улыбками, когда пытается заставить всех поверить в то, что у нее все хорошо, что у нее все просто прекрасно. Разницу между этими улыбками он видит, она едва уловимая, эфемерная, но он ее видит слишком отчетливо. — Лучше поцелуй меня. И он целует; мысленно ненавидит всех тех, кого она так или иначе подпускает слишком близко, кого допускает не столько до тела, сколько до мыслей, до вывернутой наизнанку души, до самых внутренностей почти. Все равно будет враньем, если он скажет, что ему все равно, с кем она спала, все равно будет враньем, если он скажет, что не ревнует ее. Она почему-то помощь от него всего принимать боится. Она почему-то помощь от него воспринимает, как упрек, как попытку ее поучать. У нее помада стойкая, из контура не вылезает, по его губам не мажется, когда он от нее отстраняется, пальцами все еще в копне ее волос. — Я проверила информацию по поводу рейдов и патрулирования сегодня ночью, — выдыхает она куда-то ему в подбородок, глазами его глаза находит. — На цокольном этаже никого не будет с трех до четырех утра. Я соскучилась. По взгляду его понимает, что он все равно все еще думает по поводу Себастьяна, что все ее слова никакого действия на него не имеют. И Алек кивает, губами касается ее щеки; он может пообещать ей прийти, он может пообещать быть рядом всякий раз, когда она нуждается в нем. Пообещать того, что он перестанет за нее беспокоиться и относиться иначе к непонятным личностям, появляющимся из неоткуда, он не может. Более того — не станет. Она тихо говорит: — Параноик, — и уходит, оставляя его наедине с самим собой, с целой кучей мыслей, которые он разбирает по полкам и упорядочивает. Параноик, разумеется, он просто параноик. Себастьян ей ничего не сделает, Себастьян дольше трех секунд на ногах не устоит и во время тренировки, не говоря уже о настоящей драке. У них подготовка разная, она его во многом превосходит. И Себастьян ничего не делает. Ровно до тех пор, пока Изабель не приходит в себя после оглушающего удара по голове, пока Изабель не находит остывающее тело Макса и не орет до сорванной глотки от беспомощности, когда не может привести младшего брата в себя. Орет до тех пор, пока Джейс не оттаскивает ее силой от тела Макса, пока Джейс сам не начинает на нее орать, чтобы она успокоилась. У него на дне глаз страх за нее неподдельный; ей хочется криво улыбнуться и сказать, что она просто спятит сейчас, что это ее вина. И когда она подрывается снова к Максу, Джейс сжимает ее плечи едва ли не до синяков, встряхивая, ее трясет. Трясет-трясет-трясет-отбивает. И Изабель не помнит, сколько времени проходит до тех пор, пока их не находит Алек. Она помнит только, как тот надавливает парабатаю на руку, заставляя выпустить ее из цепкой хватки без слов. Она помнит только, как цепляется за его шею, носом куда-то под челюсть упирается, как захлебывается в рыданиях, пока он прижимает ее к себе, холодеющим ужасом где-то под кожей прошибаемый от вида трупа собственного брата. А она тихо захлебывается в сбивчивом: — Ты прав. Ангел, ты был прав. Я хочу его убить. Я хочу убить его, Алек.