Душа моя рваная — вся тебе

Кажется, Алек сходит с ума. Нет, не кажется; он абсолютно точно скатывается в состояние, что так близко расположено от истерии. Руки трясутся не то от количество выпитого кофе, не то от количество пережитого. У него несколько глубоких шрамов на руках и на боку. Изабель повторяет, что война закончилась, гладит его по голове, будто ребенка, напуганного до смерти ночным кошмаром. У него нервы сдают, он слетает легко и со свистом; тянуть ее за собой не хочет. Тянуть ее за собой не имеет права. Он бьет чашки на кухне, когда больше не может терпеть, складывать все это в себе. Осколки тонкими полосками режут пальцы, ладони. — Они мертвы, — со свистящим каким-то звуком, почти хлюпающим; она смотрит на него обеспокоенно. Лишь бы воздухом снова захлебываться не начал. — Они все мертвы. Я должен был их спасти. Я должен был умереть вместе с ними, в конце концов! И голос по интонациям скачет и перескакивает, Изабель руки к брату тянет медленно и осторожно. Изабель больше не повторяет, что он бы не смог. Что он и так пытался. Джейс теперь не больше, чем воспоминания. Магнус — горсть праха. Искореженный труп Клэри рядом с разодранной ногтями и зубами глоткой Себастьяна смотрелся гармоничнее всего. У них от прошлого лишь они сами и битый, разломанный на части Саймон, у которого сил и желания приходить чаще, чем раз в пару месяцев, больше не хватает. Алек тонет, Алек говорит сестре: — Не подходи. Повторяет раз за разом: — Ты целая, а меня не трогай. Если бы она не знала, что это все его стены, что это все его способы оградить ее и не делать больно, она бы давно решила, что он к ней чувствует омерзение через край, а больше ничего. У него осколок души вместе с Джейсом ушел, у него часть сознания за Магнусом двинулась. И она руками обвивает его заботливо, к себе прижимает, губами по челюсти, по щеке, по виску мажет ласково. Война, может, и закончилась, только ее брат никак не может отпустить. Ее брат мыслями циклит на этих событиях, снова и снова винит себя за смерти близких. И те дни, когда он срывается, бьет чашки, в которых еще пару минут назад собирался наливать кофе, и начинает орать, — те дни еще хорошие. Намного хуже, когда он лежит часами в кровати после того, как проснулся, и обходит ванну стороной, банально не находя ни сил, ни желания, чтобы хотя бы побриться. Перед родителями Изабель давно не оправдывается; им достаточно того, что она не может оставить брата в таком состоянии. А те никогда вместе не приезжают, те видеть друг друга не хотят. Она умалчивает, что спит с ним в одной кровати, потому что так кошмары снятся ему чуть реже. Она умалчивает, что порой приходится уговорами затаскивать его в душ, а потом в нем что-то щелкает и он целует ее до исступления, вжимая в стенку душевой кабины. Она умалчивает, что ночами он сипит ей в шею, чтобы она убиралась, чтобы не смела вокруг него свою жизнь строить, чтобы жила, блядь, дальше; а он дальше не может. У него все отняли, все. А потом затихает резко, ладони устраивая на ее теле совсем не по-братски, и выдыхает в ее кожу: — Все, кроме тебя. Изабель хочет забрать у него всю эту боль. И неважно, что сама она с такой бы не справилась. Она хочет забрать у него всю до последней капли, улыбнуться в последней раз как-то истерично ломано, подушками пальцев скользнув по его щеке, а потом просто вскрыв себе грудную клетку, если боль настолько безумная. Ей понять его удается трудно; она, дура, наверное, когда выдыхает ему в ответ: — Если бы ты умер, я бы орала до сорванных связок, цеплялась за тебя. Просто лишилась бы рассудка, — и он ничего не отвечает, целует ее в шею как-то за гранью, как-то слишком самозабвенно. Там след останется, багровый. А Изабель может лишь шумно выдохнуть и крепче руками сжать его плечи и спину, когда он засыпать начинает. Когда-то давно он слишком просто мог сказать, что любит ее. Когда-то давно он отдавал всего себя Магнусу. Когда-то давно он часть себя в буквальном смысле разделил с Джейсом. А теперь Алек запрещает себя привязываться. Алек черствеет, чтобы срываться меньше. Руки периодически все равно ходуном ходят, а он мыслями все чаще внутри себя. Он намеренно делает ей больно, задевая словами. Он говорит, что все это для него ничего не значит, что она для него ничего не значит. Он пытается спасти ее, хотя бы одну ее из всей семьи — у нее должна быть нормальная жизнь, она не должна оставаться рядом с ним. Алек в лицо ей выплевывает, что для него это ничего не значит. Что он никогда и не хотел ее. Что она всего лишь неплохо раздвигает ноги и кофе готовит сносный. У Изабель полные глаза слез, у Изабель губы дрожат — и он себя еще больше ненавидит — и трясутся, она руки к нему тянет почти с детской доверчивостью. Одними губами, звука почти никакого: — Алек. Одними губами, не в силах просто в голос: — Алек, милый, пожалуйста. И он не должен ей поддаваться. Он должен просто закончить со своим текстом. Он должен выдавить из себя презрительное «шлюха» и оттолкнуть ее руки от себя. Алек слишком ломаный, Алек слишком битый и на части разобранный. И он тянет ее на себя, целует порывисто-нужно и сдавленно хрипит: — Прости. Ангел, Из, прости. Она податливая слишком, слезы по щекам размазывает, чуть влажными пальцами его волосы на затылке перебирает, когда он ее на подоконник усаживает. А она сама вся покореженная-битая-разобранная на составные, потому что он едва-едва губами по груди мажет, оттягивая ее майку вниз, а она уже ноги раздвигает. Давится: — Я для тебя все. Задыхается: — Я так люблю тебя, милый, ты бы только знал. Алек останавливается, взглядом с ней пересекается, майку выпуская из сжатых в кулак пальцев. И у нее глаза, полные слез, смотрящие слишком доверчиво, и чуть приоткрытый рот с парой-тройкой слов, которые она так и не говорит. Он ладонями ее лица касается, прижимается к ней ближе, теснее, наклоняется, кончиком носа почти ее носа касается. — Тише, тшш, — она носом шмыгает, ладонями его руки, запястья накрывает. — Ты не должна. Послушай меня: ты должна собрать свои вещи и забыть обо мне. Изабель головой мотает отрицательно. — Нет, не проси меня, — звучит изнуренно, звучит так, что он впервые вдруг задумывается, что ей вообще-то тоже тяжело, что она вообще-то пережила все то же, что и он. — Ты не заставишь меня. Ты не посмеешь заставить меня забыть. Он гладит ее по щекам, она цепляется за него как-то слишком отчаянно, когда он снова выдыхает это проклятое «тшш» и коротко целует ее в губы. — Ты не можешь любить меня, Изабель, — игнорируя ее сиплое «могу». — Не надо. Умоляю, ты должна начать нормальную жизнь. Мне лучше не станет. И она сипит: — Станет, — ногами обвивая его бедра, губами к губам тянется. — Я для тебя все сделаю. Его изнутри всем этим подмывает. Она губами мягко его губы сжимает, шмыгать носом перестает. Она ему в губы дышит. Он все пытается убедить ее. И последним аргументом пытается ее встряхнуть. — Я твой брат, Изабель. Она пальцами его руки гладит, губы поджимает и кивает, доверчиво смотря ему в глаза. За секунду до того, как она заговаривает, он ловит себя на осознании, что не хочет, чтобы она сейчас говорила. — Да, — на выдохе. — Старший и любимый. Алек вжимает ее в себя, стискивает в крепких объятиях, она носом шмыгает куда-то ему в шею, ладонями сжимая футболку на его спине, кожу под ней ногтями непроизвольно царапая. Он пытается ранить ее раз за разом, а потом сам эти же раны зализывает, готовый скулить и безвольно валяться у нее на коленях, лишь бы простила, лишь бы поняла, что он это для нее. И он предлагает ей лучшую жизнь, нормальную — без него. Изабель раз за разом отказывается, за него цепляется и говорит, что так не пойдет, что без него она никуда не пойдет. Повторяет: — Это не страшно, милый. Я не исчезну, как только ты признаешься себе, что любишь меня. А он уже всех потерял. Всех, кого только мог. И Алек запрещает себе даже мысленно это произносить; потому что потерять еще и ее — и он совсем не по назначению лезвие бритвы в сонную артерию вгонит.