Душа моя рваная — вся тебе

Изабель рано узнает, что такое смерть и как она пахнет. Сначала — ей всего три с половиной; ей очень нравится загибать палец на половину фаланги, от чего Алек закатывает глаза — родители шепчутся на кухне, а потом папа сажает ее на коленки и объясняет ей, что ее любимый дядя Эрл — Эрнест, Эрик, Энтони, она не помнит просто — больше никогда не придет к ним в гости, но это совсем не потому, что они перестали дружить с мамой и папой, и совсем не потому, что для малышки Иззи надо покупать конфеты. И она не понимает, почему так, и что значит, что он «ушел». Потом ей уже практически семь, когда старший брат говорит, что соседский пес сдох от бешенства. Мол, его кто-то покусал, а значит, что особо и вариантов не было. Иззи смотрит на брата долго, а потом запирается в комнате и снова, и снова читает свои детские энциклопедии про животных, но почему-то ни слова про бешенство в них не находит. А дальше кадры намного короче и сменять друг друга чаще начинают. Смерть ощущается реальнее. Она застает Алека на кухне, когда ему едва-едва исполняется пятнадцать, когда он смотрит тупо куда-то на пол и на все ее вопросы выдыхает короткое: — Грэг умер. Тот, с которым мы вместе на латыни сидели. Грэг. Она помнит. Тот парень, которому почти восемнадцать было, который давно уже на рейды ходил. И вот теперь — так просто, оказывается — его задрали во время очередного. Ей не страшно, нет. К своим восемнадцати Изабель привыкает, что смерть дышит четко в лопатки; Джейс смеется всегда над смертью, будто утереть ей нос пытается. Изабель знает, наверное, что это просто невозможно. Рядом с ними всегда кто-то умирает. Смерть — это часть самой сути охотников. Нельзя ее бояться, нельзя не знать о ней, когда она настолько близко, а разговоры о достоинстве, чести и предназначении настолько высокие и громкие. Она не за себя боится. За братьев. Их трое, здравый смысл и холодная голова только у старшего. За него, почему-то, страшнее всего. Изабель прекрасно понимает, что любой день может быть последним. Для любого из них, для каждого. Отец, знает она, дожил до своих сорока семи лишь потому, что вовремя взял вместо клинка в руки ручку. Потому, наверное, она так счастлива, когда ей чуть больше двадцати одного, а Алека назначают главой Института. Меньше времени на рейды — длиннее жизнь. В конце недели Джейс лежит на больничной койке с ножевым ранением и истекает кровью, фальшиво смеется, чтобы не пугать никого, и, кажется, теряет сознание практически. Она орет и едва с ума не сходит, когда знакомится со смертью вблизи и лично. Когда ее младший, ни в чем не виновный брат, умирает, когда она оказывается просто неспособной его защитить. У нее паника, и страх, и истерика. И она не понимает, почему не могла быть вместо него, почему просто не могла быть вместо него. Отдаляется ото всей своей семьи, почему-то спит в кровати Алека и как-то слишком легко все свои страхи ему открывает. Так, как было в детстве. Так, как было, когда она боялась грозы, а он пускал ее в свою комнату. У нее дыхание зловонное смерти прямо в спину, его губы и руки спасают лишь условно. Зато помогают не слетать в безумие. Он держит, он надежный. Если встанет выбор — пускай лучше она, чем он. Смерть ближе к ним, чем к вампирам. Парадокс, но так и есть. Она сама не знает, почему спрашивает у Саймона, каково было там — в могиле. Под землей. Плевать, ее все равно никогда не положат под землю, но ей знать надо. Хорошо, что он не замечает, как она непроизвольно тянет ладонь к животу и чуть жмурится. Ей почти шесть месяцев, полгода гребанные, до двадцати трех, когда она почти не спит ночами, боясь то ли за не родившихся еще детей, то ли за себя, то ли за их отца. Ей ночью страшно; она совсем не боится уже смерти. — Ты эгоистка, — как-то утром говорит ей Алек, когда она прижимается к его боку, нос у него на груди где-то прячет. — Думаешь о себе, а не о них. Если продолжишь в том же духе, то мы можем их потерять. — Не ходи на рейды больше, — отзывается она коротко, даже взгляд на него поднимает. — Пожалуйста. Ради них, не ради меня. Я и Джейса попрошу быть осторожнее, чтобы по тебе не била его безрассудность, — и шепотом, совсем неразличимо практически: — Если бы не Клэри и Саймон… я бы так и думала, что жить до тридцати, а потом умирать — это вполне себе нормально. Больше — нет. Жить без постоянной угрозы смерти — то, что кажется чем-то новым. Но когда она обнимает уже большой живот и смотрит на их новую квартиру, слыша, как Саймон и Джейс спорят на кухне, кто именно будет резать пирог и какой формы должны быть куски, кажется, что просто неправильно было изначально привыкать к тому, что смерть так близко. И удается забыть почти на месяц. Удается почувствовать ту самую жизнь, когда смерть не может вклиниться в распорядок совершенно любого дня, разорвав все оставшиеся страницы ежедневника напрочь. Ровно до тех пор, пока она, мокрая от пота, с бедрами, испачканными в крови, и в слишком душной больничной рубашке не понимает, что совсем не слышит голоса своего второго мальчика. Пока не впадает в откровенную панику, стискивая пальцы Алека так, что рискует пару костей ему сломать. — Он молчит! Почему он молчит? Она только помнит, что сама умереть хочет, пока он и акушер пытаются ее успокоить. Пока совершенно серьезно говорят, что если она не соберется, то третий, не рожденный еще, пострадает. Выдохнуть окончательно со слезами на лице удается лишь тогда, когда все трое дышат. Выдохнуть и забыть о том, что смерть так близко бывает, что они, может, и смогли уйти, бросить прошлую жизнь, начать новую, но обмануть собственную суть — собственную близость к смерти все равно не смогли. Детям почти по два года, сумеречный мир кажется плохой такой сказкой, слишком дурацким детством и хреновой частью молодости. Потому что Стивен носится по квартире, Макс совершенно серьезно спрашивает, что такое солнце, пока Джози макает руки в краски, а потом вытирает их о лицо и футболку Алека. Потому что смерть больше не рядом. Ровно до тех пор, пока бледный, едва ли не серый Джейс не звонит в дверь и не говорит прямо на пороге, что их отец мертв. Что у них больше нет отца. И Изабель только судорожно пытается сосчитать, на сколько лет папе удалось обмануть смерть. Если это вообще кто-то может. Ей даже удается уложить детей вечером спать, чтобы нарисовать руну безмолвия на дверном косяке в спальне и прорыдать добрые полночи, то пытаясь сбежать от рук Алека, то затихая, уткнувшись носом ему в плечо. Она видит смерть, слышит ее, снова начинает чувствовать ее дыхание у себя за спиной. И снова не спит ночами, снова успокаивается, оставаясь рядом с кроватью Макса, слушая дыхание того самого, кого едва не потеряла однажды (того, кто носит имя другого, которого все же потеряла). Изабель помнит о смерти слишком явно, когда находит в кладовке спрятанный лук, а в прикроватной тумбочке ножи. На них руны, но ей только спокойнее от этого. И вопросов никаких не задает, лишь говорит Алеку, пока он собирает детей на прогулку, что видела те ножи. Под нос себе улыбается, потому что он не оправдывается, не запинается в словах. Застегивает на Стивене куртку и звучит до жути уверенно-уперто: — Моей семье не должно ничего угрожать. И в тупую злость срывается через много лет, когда ее старший говорит, что станет охотником, как родители. Что его решение окончательное, они с дядей Джейсом долго тренировались. И в Институте он скажет, что сын своей матери, что отца он не знает и… он не стыдится своих родителей, но каждый, кто станет задавать вопросы, будет либо послан, либо встретит жесткий ответ, что за всю свою жизнь он видел Алека пару раз в жизни, потому что тот его дядя. Изабель цедить только сквозь зубы может, чтобы Алек, Джейс, на крайний случай Саймон просто сказали ему, что он не может. Что она не готова к тому, что однажды ей вернется его труп. Только Стивен улыбается довольно и спрашивает, не поздно ли ему получить первую руну в семнадцать. Она так привыкает бояться за своих давно уже не маленьких детей, что совершенно теряется в прихожей, роняя пакет с продуктами, когда проходит еще практически десять лет. Когда Макс сжимает ее в объятиях и говорит, что все хорошо. Все хорошо, кроме того, что пару часов назад отца скрутило от дикой боли, и хорошо, что он был с Джози, что не один. Потому что дядя Джейс — его больше нет, кажется. И вот она — смерть дышит в лопатки. И плевать, что ей пятьдесят один, что она волосы уже последние четыре года красит, чтобы не было видно седеющих прядей. Но, кажется, она чувствует себя совершенно беспомощной, когда видит, как Алек сидит на полу на ковре, а их младшая дочь, вся в слезах, цепляется за него так, будто он сам мог умереть. Детям самим почти тридцать, а Изабель просит остаться их всех на ночь. В гостиной, в их старых комнатах, просто не бросать их с отцом. Потому что Макс врач, потому что у Джози с Алеком всегда была какая-то поразительная эмоциональная связь, которую она не понимала, потому что Стивен просто самый нужный им всем сейчас. И еще по сотни совершенно неважно-незначимых причин. Потому что она снова слышит смерть за спиной. Потому что когда Алек шепчет ей на ухо: — Я должен был уйти вместе с ним, Из. Я не имел права его бросать, родная, — ей просто страшно. Настолько, что она глаза закрывает, до боли зажмуривает, прижимаясь к нему ближе, пытаясь просто заснуть. Не потому, что она боится смерти, нет. Потому что где бы они ни находились, как бы далеко от сумеречного мира ни были, невозможно изменить тот факт, что нефилимы и смерть знакомы как нельзя близко.