Душа моя рваная — вся тебе

Она иногда думает, в чем смысл держать их живыми. Из жалости, сострадания и памяти о былых временах, когда родители были близкими друзьями Валентина? Из-за какой-то ностальгии по прошлому? Глупо, совсем не поддается банальной проверке на логику. Изабель не помнит, чтобы видела Клэри за последний месяц, да и ее это почему-то почти не заботит. Она только снова и снова возвращается к мучающей ее загадке — почему они живы и долго ли еще будут. Алек не вмешивается. Алек не вмешивается, и ее это бесит больше всего на свете. Потому что он просто наливает ей кофе в чашку, прекрасно видя, что она не спала, что так и сидела на кухне и крутила в голове мысли в разные стороны, пытаясь найти хоть какое-то логическое заключение. Она же в семье умная, она же должна понимать, что происходит. Он только по плечам ее гладит, садится на соседний стул и отхлебывает из своей чашки. Она не понимает, почему он не задается теми же вопросами, что и она. — Мы живы, остальное — детали. Иногда она злится на него до скрежета зубов. Кофе выплескивает в раковину и уходит на второй этаж, закрывается в той комнате, которая в детстве была ее. Быть запертыми в доме, в котором выросли, до пизды иронично просто, и это злит еще больше. Сегодня это не злит. Сегодня — лишь вызывает несколько нервную улыбку. Временами начинает казаться, что она заперта здесь будто бы одна. Что ни его, ни Джейса нет. Что она вот сейчас проснется, откроет глаза и поймет, что они оба ей приснились, что их просто нигде нет. Она его за руку берет несколько порывисто, что он взгляд на нее переводит; и где-то на дне зрачков беспокойство, совершенно точно беспокойство, оно не кажется и не снится; он тоже не снится. — Не детали, я не хочу вас потерять. Да и, честно говоря, сама умирать не собираюсь. Она рот ему затыкает своими губами, как только он заговорить пытается. У нее в голове каша, а его здравый смысл все только испортить может. Алек на колени ее к себе затягивает, и Изабель носом ему в щеку утыкается и совершенно ничего не говорит, когда на кухне появляется Джейс. Молчит даже тогда, когда тот совершенно нагло забирает ее чашку с кофе. Ей бы лучше поспать, чем снова пить кофе, снова мысли крутить в голове. Подмывает только сказать, что Джейс вот не считает сам факт того, что они пока в этой мнимой безопасности, деталью. Изабель не слушает, о чем они говорят. Находится где-то между собственными мыслями и полудремой, потому что Алек по голове ее гладит, пальцами в волосах путается, и это — она должна признать — успокаивает. Понимает, что все же заснула, только тогда, когда почему-то вдруг щекой оказывается у него на плече, а он тихо, практически на ухо спрашивает: — Отнести тебя наверх? Наверх — это вроде как в гостевую комнату, которая стала их с тех пор, как пришлось играть по правилам этого нового мира. Она глаза приоткрывает и кивает, носом в шею ему утыкается. — Я не буду сидеть сложа руки, — Джейс, оказывается, все еще здесь. — Только убедись, что под конец дня будешь живой, — отзывается Алек. И это последние фразы, которыми они обмениваются, прежде чем Алек уходит с кухни с Изабель на руках. У нее вопросов куча, а еще она не понимает, почему Джейс не просит банальной помощи, почему — даже если Алек и отказался — ему не нужна она. Вопросы растворяются, стоит только обратно провалиться в сон. Она просыпается, когда за окном уже темно, и с долей удивления находит рядом Алека, что-то читающего при тусклом свете лампы, в которой давно бы поменять плафон. — Только не говори, что просидел со мной тут весь день, — говорит, подлезая к нему под руку и губами на пару секунд к его футболке прижимается. — Это было бы высшей глупостью. — Не то что бы здесь много развлечений. И вот оно — настоящая эмоция; настоящее отношение к тому, что с ними тут происходит. Она это видит по тому, как он хмурится, по раздраженному тону. — Прости, — отзывается он тут же. Прижимает ее к себе ближе, в макушку целует. Только ее всем этим не обмануть. Изабель начинает понимать, что не только ей не нравится быть пленницей на мушке в этом мире, который под себя перестроил Валентин после победы. Она умалчивает спустя несколько дней, что слышала, как братья собачатся, а старший злится, что они не сдохли все втроем на поле боя. Все лучше, чем быть, блядь, пленниками, у которых не пойми какое будущее. Все это — попытка ее успокоить. Хреновая, конечно, но она почему-то ему даже благодарна за это. Только замечать начинает, что Алек почему-то сжимает ее крепче, целуя ночами, в матрац вжимая, и не спит потом до самого утра. Даже когда все только начиналось, кажется, все было не настолько. Он за нее так не держался. Изабель вопросы не задает; заранее ведь знает, что либо он ей эту правду не скажет, чтобы просто самому в нее не верить, либо скажет, а она окажется совсем не готова услышать эту правду. На чердаке находится упаковка старых ножей. Целый комплект. Для мяса, для овощей, для всего и даже больше. И она тратит почти все утро, чтобы наточить их. Отмахивается от вопросов Джейса, распихивая эти ножи по разным комнатам. Ей нужны отступные. Ей нужно знать, что если рано или поздно придут люди Валентина или он сам, то их ни голыми руками, ни с оружием не возьмут. Это всего лишь небольшая гарантия; больше тянет на иллюзию гарантии. После этого становится легче почти на две с небольшим недели. Не больше. И Изабель, кажется, серьезно пугает Алека, когда он все еще лежит на ней сверху, потный и тяжело дышащий, а она совершенно серьезно спрашивает: — Ты же сможешь меня убить, если другого выхода не будет? — и пальцами по щекам, по скулам его гладит, губами в губы слепо тычется, как потерянный котенок. Он ее от себя отстраняет. — Что ты вообще несешь, Из? — Просто ответь. — Прекрати, — за плечи ее встряхивает, а она все равно руки к нему тянет. — Лучше это будешь ты, понятно? Лучше ты, чем... И хочется только похвалить его; потому что он рот ей затыкает поцелуем совсем в той же манере, в какой она сама привыкла его затыкать. Потому что он целует ее до тех пор, пока у нее мозг разжижаться не начинает, пока она не начинает забывать, о чем вообще говорила. На грудь к себе затягивает и по плечу, по спине ее гладит. Изабель почему-то кажется все это чертовски несправедливым: они же вместе, здесь вроде как и скрываться уже не нужно. Они же так и хотели, им нечто подобное и было нужно. Только без домоклового меча над головой. Он отвечает тогда, когда она не помнит суть собственного вопроса. И в тишине звучит громко, несмотря на то, что говорит едва ли не шепотом. — Я никогда не смогу сделать тебе больно. Даже если ты сама будешь об этом просить, — после паузы, на выдохе: — К тому же, пока нет никакого повода говорить об этом. Она взгляд на него поднимает спустя пару минут. Ровно тогда, когда слышит. — Я не собираюсь тебя терять. И отвечает почему-то: — Я тоже, — прекрасно понимая, что и сама, уж если совсем честно, не смогла бы полоснуть ему по горлу одним из тех ножей, что так старательно распихивала по дому.