Душа моя рваная — вся тебе

Изабель говорит, что это напоминает французскую революцию. Или серию протестов в конце шестидесятых. Алек пытается вспомнить, когда хотя бы последний раз говорил на своем корявом французском; о книгах по истории и речи не идет. Она пытается заменить свою зависимость на сигареты, на дешевое вино, на что-нибудь. Ему не хочется произносить вслух, что до конца года один из них не доживет. Алек просто хочет найти ей лекарство, просто хочет вытащить ее, вырвать прямо из рук у смерти; это же так незамысловато и просто. Изабель кривит губы, перелистывая страницы книги по третьему разу, и затягивается сигаретным дымом. Он видит отчетливо, как у нее рука трясется, когда она убирает ее от лица. Изабель говорит, что ей пошла бы роль содержанки или любовницы, которую стыдно даже друзьям показать. Или такой, которая медленно умирает от туберкулеза. Алек позволяет ей раз за разом делать себе больно, только пальцы ее в своих сжимает и в который раз повторяет, что он ищет, он правда ищет. Сам уже в шаге от того, чтобы остатки своей никчемной души выторговать на пару лет жизни для нее. У нее губы горчат, а целуется она все так же требовательно. И ему даже кажется, что она совсем живая, что в ней так много воли, что она такая сильная; таких наркотики не ломают и уж точно не убивают. Изабель говорит, что ей хочется в Прованс куда-нибудь, и вина, и его. Так, чтобы он смотрел на нее, как раньше; а не прощался с ней мысленно каждый вечер. Алек старается просто не думать обо всем этом — все как она и просит, — и когда снимает с нее свою рубашку, то все равно как-то слишком долго губами прижимается к ребрам. Она, кажется, худеть начинает слишком стремительно и курит практически постоянно. И временами пытается играть в независимость, примеряя те старые маски, которые давно уже ни к чему. На ней висят некогда любимые платья, которые всегда в обтяг были. Он голову кладет ей на колени, как ребенок до слез срывается, просит просто держаться. А она лишь волосы его треплет и пепел стряхивает в пепельницу. Улыбается только как-то горько, будто бы журя напоминает, что это он тут старший, не она, чего же он, разве не справится без назойливой девчонки, что всегда портила ему жизнь. И смеется, воздух хрипами из легких выпуская, когда он ее бедра целует — совсем как раньше, совсем как когда они оба не были обречены на это скорое расставание. Изабель говорит, что ему бы найти себе другую квартиру, что ему бы не смотреть на то, как она угасает. Больно ведь, она по глазам его видит, что больно. Алек головой мотает так сильно, что ей приходится ладонями его по щекам гладить, успокаивая совсем как в детстве. Ей жалко смотреть, как он до слез отказывается принимать эту суровую правду. Лишь повторяет снова и снова, что выход найдет. Она не просит дозу, не пытается найти ее сама. Знает ведь, что это никак не оттянет конец. Даже приблизит, быть может. От дыма в легких кашляет; порой думает, что держится лишь благодаря этой своей новой игре — вести себя так, будто бы ничего не происходит. Жаль только, что он крайне херово может поддерживать эту игру. За окнами и дверями война, а она гаснет совсем не от этой войны. Ему хочется выть от несправедливости.