Душа моя рваная — вся тебе

Это какое-то негласное правило — сбегать в этой семье привыкла Изабель. Уходить от своих вроде как парней, бросать после разового секса, уходить и не оборачиваться, когда жизнь идет прахом, сбегать с семейных ужинов. Сбегать всякий раз, когда появляется в этом потребность; когда кто-то может слишком глубоко копнуть в ее сознание, начать копаться в ее чувствах и причинах поведения. Поэтому Алек — он не сбегает. Он — в отличие от нее — просто пытается сохранить остатки здравого смысла, дать им обоим возможность на новую жизнь. Но мысленно она называет его отъезд не иначе, как побег. Мысленно она клянет его на чем стоит свет и жалеет, что не может весь свой гнев облечь в письменную форму и высказать ему это хотя бы по переписке. Вероятность того, что за пару месяцев его работы в Идрисе, она станет смотреть на него другими глазами, что его самого тянуть к ней перестанет — она настолько минимальная, что Изабель себя подобными мыслями не пичкает. Плацебо у него бракованное; но Алеку подходит, а цепляться за его руки и просить не бросать — она просто не может уже, она устала, и порой кажется, что он точно такой же, как и все те, кого оно знала раньше. У нее дни смазываются в бесконечные будни, работы находится еще больше, чем раньше. На исходе первой недели она раздраженно едва ли не рычит на Клэри, когда та предлагает сходить и выпить в какой-нибудь бар. Примерно в этот момент понимает, что сама трещать без него начинает намного раньше, чем планировала. (А ему там так же? Он тоже на людей срывается, а вечером в кровати слишком много места оказывается?) После третьей недели она совершенно спокойно заявляет Джейсу, что, если кто-то попробует хоть пальцем тронуть вещи брата, разобрать его комнату и подселить туда кого-то другого, она спалит к чертям ту комнату. И руку отнимает, когда Джейс ее ладони своими накрывает и говорит, что она начинает параноить. Под конец первого месяца она перебирается в его комнату чуть ли не на постоянной основе. Официальная версия: у него утром свет лучше, краситься удобнее, да и просыпаться помогает. Неофициальная версия: его не было целый месяц, а все здесь напоминает о нем, в шкафу остались еще какие-то вещи, в ящиках тоже. На подоконнике находится недокуренная пачка сигарет. И она почему-то тянется к этим сигаретам, когда ночами не спится. Все еще не отправляет ему ни одного дурацкого слова; даже близко не представляет, что может ему сказать. Чем больше времени проходит, тем хуже она его как будто знает. В середине второго месяца начинает казаться, что все то, что между ними было — оно было только с ее стороны. Изабель весь дух из себя в зале вышибает, просит Джейса выбить из нее остатки мыслей. И совершенно глупо, проехавшись спиной по матам, не поднимаясь, спрашивает: — Он там как? И то ли дело в спортивном лифчике, который сдавливает все, что только можно, то ли в этих трех словах, потому что ей физически дышать становится сложно. Потому что Джейс поднимает ее с матов, а ей кажется, что стоит только перестать хвататься за его руки, как собственные ноги подведут, как ее поведет в сторону. Убеждать себя, что это вынужденно, что скоро Алек вернется и все будет как раньше, удается не больше сорока трех дней. А там хоть руки заламывай, хоть не спи ночами, хоть кричи в его подушку — бесполезно. Все разговоры о брате обрывает, мысли так просто тормозить не получается. Второй месяц его отсутствия — официально: новой должности — разрывает дыру в грудине, которая засасывает все окружающее. И когда сон совершенно не идет, она принимается перебирать его вещи, остатки его вещей. Не знает, благодарить ли Джейса или кого-то другого, но кабинет брата не отдают никому другому, а его вещи так и лежат на местах. И на часах уже четвертый час утра, когда она вытряхивает ящики и роется в тех мелочах, которые принадлежали ему. Нервы успокаиваются крайне условно, но все же успокаиваются. Она находит еще пару открытых и не законченных пачек сигарет. Она находит зажигалку. Не смотрит на обычную канцелярию, не надеется найти что-то совсем личное. И под стопкой бумаг на самом дне полки вытаскивает какую-то старую фотографию. Хмыкает себе под нос, затягиваясь, и стряхивает пепел в пепельницу (почему-то вспоминает, что он сам этой пепельницей никогда не пользовался). Ничего необычного. Ведь у каждого, наверное, есть фотография его девушки в купальнике или белье. У особо счастливых — и без. Хранить подобные фотографии даже не стыдно, она бы тоже хранила. Пялиться на них тоже не стыдно. И в теории она даже знала о существовании этой фотографии, он как-то кинул пару фраз, но для себя она решила, что ей неинтересно, что там. В зеркало она себя и без того видела. Для себя она решила, что там что-то полуголое из Инстаграма и совсем этому не удивлялась. Никак не та, где она растрепанная, в его застиранной толстовке и жмурится от солнца в его плечо. Изабель горячим кончиком сигареты, пеплом пальцы жжет. Шипит, сигарету опускает в пепельницу. Пальцами все так же крепко держит сигарету. И как-то непроизвольно приходит к мнению, что она его недооценила. Слова спустя два месяца находятся сами. Начиная с простого «скучаю» и заканчивая «вернись, пожалуйста, мы нужны друг другу». И пускай звучит самонадеянно, крайне самонадеянно. Но когда спустя несколько дней посреди ночи за ее спиной открывается дверь в его комнату, Изабель непроизвольно комкает пустую уже пачку из-под сигарет. Улыбается едва заметно, все так же собственные колени обнимая, и произносит коротко, тихо, слыша, как спортивная сумка падает на пол: — С возвращением.