Душа моя рваная — вся тебе

С тех пор, как от прикосновений к ней становится холодно, он старается ее не трогать. Просто не трогать. Это же не сложно совсем, надо просто исключить все контакты. Все непрошеные, все ненужные. Звучит достаточно просто, в теории все просто элементарно. Алек никогда раньше не обращал внимание, как часто Изабель его трогает. Как трогает за плечо или предплечье, когда пытается привлечь его внимание. Как обнимает после очередной вылазки, как задерживается пальцами на его пальцах, когда протягивает папку с бумагами или чашку с кофе. Она, оказывается, так часто его трогает, что он мерзнет. Он буквально мерзнет. Первые две недели его план почти работает. Он просто начинает носить свитера в конце сентября. Шерстяные, с крупной вязкой. И отмахивается, когда Джейс спрашивает, что с ним. — В комнате просто дышать нечем, а отопление ни к черту. Отопление во всем здании одно и то же. И они оба это знают. Изабель голову ему на плечо кладет — холодно — и улыбается. Улыбается тепло, совсем не так, как от ее прикосновений. И ему просто интересно: она понимает или нет? Спустя несколько недель, когда она целует его и ему холодно, ему ужасно холодно, он все равно зачем-то целует ее в ответ и не желает отрываться, даже если это будет стоить ему отмороженных конечностей, обморожения или шока. — Мне нужно все это обдумать, — говорит он ей потом; позже уже. И почти даже не врет. Ему и правда надо все это обдумать. Смириться с этим холодом, которые исходит от нее. От ее касаний. Только Изабель все равно приходит. Ночами, под утро практически. Залезает к нему на колени, обнимает за шею и в губы жадно целует; ему бы сказать ей, ему бы просто сказать, но у Алека ком в горле. У Алека ком в горле, а ее прикосновения кажутся ледяными, ее прикосновения обдают холодом всякий раз так, что это терпеть невозможно. Она для него не предназначена, вот и все. Такие же правила? Проще верить в то, что она для него не предназначена, чем в то, что она действительно его не любит. Не любит так. В том самом смысле, не имеющим ничего общего с родственным. — Тебе от меня холодно, — говорит она как-то. И ему бы поспорить, ему бы сказать, что у него температура, ему бы соврать ей, но Изабель смотрит в самые глаза, и в этом взгляде столько боли, что он начинает судорожно извиняться перед ней. — Не надо. Прекрати. Пожалуйста, Алек, прекрати. Она обнимает порывисто, поспешно, а потом вдруг отстраняется, резко вспомнив, что в этом вся и проблема. — Это я должна извиняться, — почти что шепотом. — Я правда люблю тебя, но этого недостаточно, видимо. — Или это во мне что-то сломано, — отзывается он. Она губы собственные облизывает. И не говорит ему, что ей было ужасно холодно прикасаться к нему, когда он был с Магнусом. И она наказывала себя этим холодом. Она лишь знает, что сделает что угодно, лишь бы он не чувствовал этого холода. И ненавидит себя за него. Потому что он значит лишь одно — она мысленно не с ним, она мысленно с другим. — Мне лучше, наверное, не касаться тебя, — говорит она уже утром. Он целует ее в щеку, губы свои об нее морозит, нос. Самого себя морозит, лишь бы быть с ней. Изабель ненавидит себя. Она и правда хотела бы любить его, а не свои чертовы воспоминания о Саймоне.