Спящий (Sleeping Man)

Понедельник 2. Уилсон, в свою очередь, проснулся в понедельник утром с необъяснимым чувством тревоги. Он рано приехал в больницу, надеясь, что разминка в тренажерном зале избавит его от хандры. Но все, о чем он мог думать на беговой дорожке — это как Хаус выходил из этого зала в последний раз. Тем вечером Уилсон убедил его пойти пробежаться, не позволив ему уклониться от реабилитационной программы. Он был уверен, что отмена пробежек неизбежно вызовет потерю всего прогресса, достигнутого после лечения кетамином. Наверняка Хаус просто воображал себе возвращение боли. И они с Кадди были несомненно правы, позволяя ему думать, будто он провалил свое последнее дело: пора бы уже Хаусу осознать, что он обычный смертный, и начать вести себя соответственно. Во всем этом Уилсон был полностью уверен. А затем, когда вместе с парой коллег он шел в раздевалку переодеться после внеплановой операции, он мельком увидел Хауса, выходящего из темного тренажерного зала. Он был весь мокрый от пота, лицо его посерело от боли. Он тяжело хромал, опираясь на стену, чтоб не упасть, и выглядел таким разбитым, каким Уилсон еще ни разу его не видел. Уилсон выключил дорожку, хотя пробежал меньше мили, и спрыгнул с тренажера. Он быстро принял душ и направился в кафетерий, прихватив с собой по пути несколько медицинских карт. Не успел он с чашкой кофе устроиться за столиком, как, лучезарно улыбаясь, к нему подошла Кадди: — Наслаждаешься последними часами тишины и покоя? Улыбка Уилсона вышла в лучшем случае болезненной. Он вернулся к изучению карты. Чувство избавления от тревоги — почти прилив облегчения — которое он испытал, когда Хаус только отправился в отпуск, было недолгим. Беспокойство не вернулось к нему, нет — им завладело куда более тонкое чувство, нечто такое, чему он не вполне мог найти определение. Оно изводило его где-то на периферии сознания, разрастаясь с каждым днем. И пока они с Кадди всю прошлую неделю обменивались приватными шуточками по поводу отсутствия Хауса, строя предположения о горячих ваннах и шлюхах, Уилсон чувствовал, как тает его энтузиазм поддерживать такие разговоры, и вот сегодня оказалось, что он вообще больше не способен на вежливый ответ. Он почувствовал на себе взгляд Кадди, недоуменно склонившей голову, но продолжил читать. — Уилсон? В чем дело? Ты что-то знаешь, чего не знаю я? Уилсон буравил взглядом строчки, но не видел ни слова. Кадди придвинула второй стул и села. Наконец он закрыл карту и вздохнул. — Есть одно объяснение, почему количество суицидов возрастает во время Рождества, — начал он без предисловий. Когда он не выразил никакого намерения продолжать, Кадди спросила: — И..? — Все эти люди как бы стоят за пределами круга. Каждый раз, когда кто-то желает им Счастливого Рождества, это как если бы им сказали, что они тоже должны веселиться и быть счастливы. У Кадди хватило здравого смысла промолчать и дать Уилсону возможность разобраться с тем, что его тревожит. Ее телефон завибрировал в кармане плаща, но она не ответила. — На прошлой неделе Хаус сказал нечто странное… обличительное — для него, по крайней мере, — продолжил Уилсон. — Может, потому, что он был под кайфом, — должно быть, краем глаза он заметил, как она вздрогнула, потому что поднял на нее взгляд. — Закись азота... — попытался объяснить он ей, но Кадди только отмахнулась. — Уже получила отчет от анастезиологов, — ответила она. — Продолжай. И он рассказал, о чем говорил Хаус, пока находился под воздействием газа: про людей, которые живут за пределами «круга» — отщепенцев, как тот мальчик-аутист, что был его пациентом в то время. И как стоящие в круге всегда пытаются втащить их в свои ряды. — Мы словно говорим: у нас тут все живут по правилам, все друг друга уважают, у всех прекрасные манеры. И посмотрите! Мы привлекательные, успешные, счастливые! — И Хаус живет за пределами «круга»? — Он так не сказал, конечно. Но я думаю, да. Не так ли? — Вывод. К чему ты клонишь? — Можно заарканить дикого мустанга, можно приволочь его на веревке и загнать в загон вместе со всеми упитанными, холеными меринами. Можно сказать ему: «Гляди! Мы все тут живем в сытости. У нас есть друзья и семьи». Но все, к чему это приведет — заставит дикого коня осознать, как сильно он отличается, как невыносима для него такая жизнь. — Я все еще не улавливаю. Уилсон не мог поднять на нее глаза. Он откинулся на спинку стула, глядя в потолок, и вздохнул. — На прошлой неделе мы вынудили Хауса взять отпуск. Иди, получи удовольствие. Будь счастлив. Встреть новых людей — как нормальный человек! С таким же успехом мы могли бы сказать ему: «Эй, а почему ты просто не можешь ходить, не хромая, как все мы? Неужели это так сложно?» Бог не хромает. — Хуже всего — мы обманули сами себя, думая, что делаем это для них, стоящих за пределами «круга», потому что хотим, чтобы они были счастливы. Но Хаус все эти годы показывал, что он счастлив по-своему — он не нуждается в отношениях. По сути, Хаус яростно защищает существование тех качеств, которые исключают его из жизни «в круге» — его уникальность, его несоответствие, — Кадди задумчиво кивнула, но промолчала, и Уилсон продолжил: — А мы в ответ лишь говорили, как мало мы это ценим. Кадди долго вертела в руках крышку от кофейного стаканчика. — Тогда, если мы делаем это не для них — заарканенных диких лошадей — то для кого мы это делаем? — Мы делаем это для себя. Потому что люди, живущие за пределами круга, заставляют нас чувствовать себя неловко, некомфортно. Чего мы действительно боимся — так это того, что они могут заставить нас усомниться в нашей собственной счастливой и размеренной жизни. — Да, — сказала Кадди так тихо, что он почти не расслышал. — Взгляни на нас двоих — мы так счастливы! — это было сказано с такой страстью, что поразило Уилсона. В наступившей тишине он смотрел на ее поникшие глаза и уже почти потянулся к ее руке — но, в конце-концов, это же была Кадди — так что он чуть склонил голову набок, поймал ее взгляд и криво ухмыльнулся. Она ответила тем же и будто мысленно встряхнулась. — Что привело к такому… самоанализу? — спросила она совершенно другим голосом. — Без понятия, — ответил он. — Думаю, я пытался представить Хауса вернувшимся из отпуска — загорелым, отдохнувшим и счастливым, но это… не подходит. Так что, — добавил он изменившимся тоном, — означает ли это, что когда он вернется, ты сделаешь ему поблажку? — Ни за что, — сказала она, вставая. Она поставила стаканчик на стол и вышла из кафетерия так, как могла только Кадди — покачивая бедрами, с гордо поднятой головой — истинное воплощение самоуверенности. И именно тогда Уилсон распознал то чувство, которое этим утром овладело им на беговой дорожке. Это была не тревога, его старая подруга, а нечто совершенно новое — сомнение.