Спящий (Sleeping Man)

Понедельник 2. План был прост, что было хорошо, так как сложные планы были выше его сил. Он пойдет в библиотеку, пороется в компьютере и начнет по списку обзванивать номера. Как именно звонить, он пока не решил. У него было всего лишь два пятицентовика в кармашке для мелочи в джинсах — слишком мало, чтоб оплатить таксофон. Он даже не был уверен, выпускают ли еще таксофоны, но в своем состоянии мог думать лишь на один шаг вперед. Сначала он отыщет информацию, а потом... должен будет... ладно, что-нибудь придумает. Наверняка Фергус знал, где расположена ближайшая библиотека, но Джек не считал нужным делиться своими планами с ним или Эстель. Эти двое не на шутку о нем тревожились, и Эстель опять назойливо предлагала вызвать ему скорую. Он пережил еще одну плохую ночь и к утру снова чувствовал головокружение и ужасную слабость — долговременные последствия сотрясения, как он знал, могли тянуться не один день. Плюс, появились новые симптомы: раздражающий кашель и боль в пояснице, которую он расценил как реакцию почек на тяжелую дегидратацию. Не смотря на все его попытки хоть что-то пить и есть и видимость того, что худший этап детоксикации уже позади, процесс вывода вещества — какого бы то ни было — из его организма запустил опасную нисходящую спираль: детоксикация вызвала потливость и рвоту, которые в свою очередь спровоцировали обезвоживание, которое само по себе вызывает тошноту, а значит, и рвоту, что ведет к новым потерям жидкости. Если он в ближайшее время что-нибудь с этим не сделает, то рискует заработать серьезное повреждение почек. Как только Эстель и Фергус ушли, Джек осторожно отправился в путь по пешеходной дорожке, вымощенной гладким кирпичом. Он шел, как древний старик, припадая на правую ногу, от которой все еще не было никакого толку. Впрочем, если б он и мог на нее опираться, его путь все равно занял бы целую вечность, поскольку он был так слаб, что малейшее движение изнуряло его, даже размышления. Тем не менее, все, что ему оставалось в последние дни — это размышлять. Наконец-то ему удалось объединить все зацепки и отрывочные воспоминания в некое подобие личности. Он был уверен как никогда раньше, что прежде занимал — нет, до сих пор занимает — какую-то должность в больнице или медицинском центре. Он отказывался допускать, что это могло быть его отдаленным прошлым, что на самом деле сейчас он бездомный, а когда-то давно был медиком или даже военным врачом — как предположил Фергус. Хотя военная служба и находила в его душе некий отклик (он вспомнил сон про какого-то военного офицера), но не такой сильный, как, например, клиника. Он отогнал подальше мысль о том, что, возможно, просто посещал медицинские занятия при курсе вневойсковой подготовки офицеров резерва*, а затем отправился в Ирак, когда дядя Сэм** призвал отдать долг родине. Правда была такова, что будь он ветераном, ему не отследить себя в сети. Но вот если он работник какой-нибудь больницы, появлялся шанс хоть что-то разузнать о себе. На самом деле ключом ко всему стал странный солнечный ожог. Это была подсказка, за которую он ухватился, как за соломинку. Бродяги и бездельники не обгорают на солнце, проехав на мотоцикле пару-тройку часов. Лишь у того, кто торчит в кабинете полный рабочий день, бывает настолько светлая кожа, что несколько часов на октябрьском солнце способны вызвать солнечный ожог. И с этого момента единственной работой, которую он мог себе представить, была какая-то медицинская деятельность, следовательно... Ковыляя в направлении Гарвард-сквер и углубившись в размышления, он не обращал внимания, куда ставит костыли, когда внезапно правый костыль выскользнул из-под него, едва он ступил на затененный участок льда. Он тяжело рухнул, разорвав джинсы и рассекая правое колено. Боль, прострелившая его от ноги до головы, ошеломила настолько, что все остальное на пару секунд померкло. К немалому его удивлению, двое студентов, занимавшихся пробежкой, тут же остановились и поставили его на ноги еще до того, как он успел возразить. "Ты в порядке, чел?" — спросил один из них, подавая ему костыли, и едва он сумел хотя бы кивнуть, оба побежали дальше. Минут десять ему пришлось постоять, прислонившись к кованному ограждению дорожки, прежде чем он смог продолжить свой путь. До библиотеки оставалось еще четыре мучительных квартала, но он благополучно одолел их, не смотря на деревенеющее колено... лишь для того, чтобы столкнуться с самым простым — и непреодолимым препятствием. В тумане последних дней все даты слились для него в одну бессмысленную череду. Но вдруг все встало на свои места. Сегодня, если верить надписи на библиотечной двери, был понедельник, 13 октября. И это был день Колумба***. Библиотека была закрыта. Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Понедельник 3. В понедельник после работы Уилсон вернулся в отель впервые за пять дней. Сегодня Хаус должен был приехать домой и сам мог покормить свою чертову крысу. Какое счастье — освободиться от этой обязанности, снова оказаться на своем законном месте, думал он, вешая пальто на несъемные плечики, вмурованные в штангу в маленьком стенном шкафу, и швыряя портфель на типовое гостиничное кресло. Как хорошо быть дома. Он вздохнул, сорвал стерильную бумажную полоску со стакана в ванной и налил себе виски, как всегда, проверяя бутылку — не разбавил ли кто из горничных содержимое, желая немного взбодриться в середине рабочего дня. Само собой разумеется — стоит ли об этом говорить, что немного позже вечером Уилсон набрал Хауса, чтобы спросить, не подбросить ли его завтра на работу. Сработал автоответчик, и он услышал записанное сообщение: "Вы дозвонились до доктора Грегори Хауса, и нет, меня не нужно подвозить. У меня есть права и транспортное средство, и все остальное тоже". Уилсон не смог сдержать улыбку, но все же невольно отметил печальный факт, что Хаус не ожидал никаких звонков в течение недели, что был в отъезде. И в самом деле: за четыре ночи, что он там провел, не поступило ни одного сообщения на автоответчик. Было что-то... неправильное в этом. Пискнул звуковой сигнал, и Уилсон испустил глубокий вздох, призванный прозвучать многострадально: — Твоя задница может и не согласиться после того, как протряслась — сколько? — миль триста на этом звере? Позвони мне, если передумаешь.