Спящий (Sleeping Man)

Уилсон попятился, поднимая руки. — Ради Бога, простите! Я решил, что узнал… — он вовремя остановился, чтоб не ляпнуть смехотворное: "решил, что узнал ваши кроссовки". И запинаясь в извинениях к взвинченному бородатому парню с отсутствующим взглядом, поспешно вернул ему издание «США сегодня»: — Вот, держите. Извините. Я… извините. Столкновение с молодым человеком было первым, что произошло с Уилсоном с утра, когда он направлялся в "Ритц Карлтон". Похожий на Хауса парень лежал на скамейке в парке Бостон Коммон, всего через дорогу от фешенебельного отеля. И оказался лишь первым из множества замеченных. Уилсон солгал и себе, и Кадди, когда сказал, что отправляется в Бостон, чтобы проверить морги. О, он их проверил. Из этого не вышло ничего, кроме скручивающего кишки ужаса того момента, когда мрачный работник морга расстегивал перед ним очередной мешок, чтоб предъявить лицо неопознанного трупа. Все это, сложившись вместе, означало, что в четверг к концу дня он был не в состоянии даже подумать о том, чтобы съесть то, что лежало перед ним на тарелке. Нет, истинная причина его поездки в Бостон заключалась в том, что в глубине души он до сих пор был уверен, что Хаус жив. Хаус не мог умереть вот так. Словно обычный смертный. Конечно, он жил, как человек, уже составивший завещание — но человек с кошачьей моралью, интеллектом и повадками. Он умел лихо приседать и уворачиваться, крутиться и вертеться, делать ложные выпады, подкрадываться и прятаться с ловкостью, которой позавидовала бы и кошка. Хаус принимал все, что выкидывала его жизнь, и каждый раз каким-то образом ему удавалось приземляться на лапы. Из всех девяти жизней, что были ему отпущены, он полностью использовал, пожалуй, всего две, по мнению Уилсона. Но, как ни крути, весь проведенный Уилсоном розыск — этот акт его веры — оказался напрасным: визиты в морги и скитания по Бостону, прочесывание парка Бостон Коммон, посещение "Ритц Карлтон" и всех больниц, способных проводить клинические исследования, проверка ближайших к мосту Мистик улиц и поиски, поиски, поиски. Снова и снова он видел Хауса издали, сначала — прилегшим отдохнуть на скамейку с приподнятой правой ногой, в следующий раз — прислонившимся бедром к фонарному столбу со скрещенными на груди руками, потом — сидящим за витриной кофейни, потом — читающим в вестибюле отеля газету, и наконец — в кафетерии Массачусетской больницы склонившимся над тарелкой жареной еды. Он слышал его смешки со стороны не меньше полдюжины раз, слышал, как кто-то звал его: «Уилсон!» — и поворачивался, чтоб ничего не найти. Он вздрогнул: даже сейчас, сидя за столиком в посадочном зале Южного вокзала и ожидая прибытие поезда в окружении снующих мимо людей, он был уверен, что вот-вот знакомая рука с изящными пальцами протянется к нему и стащит еду с подноса. Как это возможно, что почти каждый в Бостоне выглядел и говорил, как Хаус? Даже бездомный парень в шлепках, замызганной куртке и съехавшей на лицо кепке Ред Сокс, который спал на скамейке напротив, — даже тот выглядел, как Хаус. Это сводило Уилсона с ума, он решил, что пора прекращать так реагировать и взять себя в руки. Но нет, по иронии, ощущение сходства бездомного мужчины с Хаусом не покидало его. Последний раз подобный же акт веры он совершал, когда разыскивал Денни. Еще долго после того, как его брат пропал с семейного радара, Уилсон продолжал верить, что тот жив. Сколько раз он возвращался на тот угол в неблагополучном районе Принстона, где расположены все эти картонные лачуги бездомных, высматривая своего брата, думая, вопреки здравому смыслу, что он найдется? Первый раз, когда он обнаружил его там, Денни просил милостыню. Умный малый — облюбовал место рядом с церковью, ловил народ сразу, когда тот больше всего готов был совершать добрые дела. Уилсон заметил его, и Денни не успел скрыться. Он едва ли был вежлив с Уилсоном, отвечал на все вопросы односложно и в первый раз от предложенных денег отказался. — Ты же знаешь, что я с ними сделаю, — ответил он, и Уилсон кивнул. Дальше у него не было выбора. С того момента негласный контракт между ними гласил, что брат будет объявляться каждое воскресенье, давая знать, что жив, а Уилсон будет давать ему деньги… на что угодно. Они редко обменивались словами. Уилсон как-то попытался сказать, что у родителей и другого брата все хорошо, но Денни это не интересовало. Так же не интересны ему были и медицинские советы. С каждой неделей он худел и выглядел все изможденней. Уилсон ему — сто долларов, а брат в ответ — насмешку. И вот настало воскресенье, когда Денни не пришел. Никто не знал, где он. Кто-то рассказывал, что он ушел на юг, нашел работу, заболел, уехал в Калифорнию, встретил женщину. Каждое воскресенье Уилсон возвращался на тот угол, целый год. Все эти месяцы, где бы он ни был — в Принстоне, Нью-Йорке, Бостоне, любом большом городе — в каждой фигуре попрошайки он видел Денни: то сидящим на тротуаре, то сжавшимся в городском парке под куском картона, то маячившим с протянутой рукой у перекрестка. Под бородой и спутанными волосами любой из них мог оказаться Денни. И, тем не менее, никто не оказался. Потом он стал ходить на угол не чаще раза в месяц. Потом — раз в год, в годовщину того самого дня, когда в последний раз видел брата. Акт веры обернулся актом отрицания, позднее — актом траура, и наконец, стал актом памяти. *** Уилсон вздохнул, отложил вилку и достал открытку Хауса из нагрудного кармана. Он целый день хранил ее там как талисман. Вчера, перед тем как Кадди получила роковой звонок, он снова наведался к Хаусу домой. Он бродил по его квартире из угла в угол. Искал, сам не зная, чего. Какое-то доказательство, что Хаус еще существует. Но с того момента, как он был здесь в прошлый раз, побывала уборщица. По его заданию она вытерла пыль, пропылесосила, сменила постельное белье, обошла с губкой, оттерла, вымыла и прибрала всю квартиру. Она привела обычный хаос Хауса к какому-то относительному порядку. Книги больше не лежали вкривь и вкось в книжном шкафу, но были расставлены на полках в тех местах, где Хаус никогда бы их не нашел. Медицинский журнал не валялся загнутым на той странице, которую Хаус читал перед уходом, оставляя едкие замечания на полях, — он аккуратным прямоугольником лежал на кофейном столике. Она вымыла холодильник, выбросила Димсам’05. Убрала отпечатки пальцев с крана и холодильника, с клавиш пианино и его крышки. Но хуже всего — она стерла все уникальные пятна, помечавшие те места, на которые Хаус неоднократно опирался годами, используя стены и мебель, чтобы перемещаться по квартире без трости. Отпечатки его ладоней и пальцев ушли, как не бывало. Тонкую нотку сигар перебил запах чистящих средств. А собственный запах Хауса улетучился с полотенец и постельного белья. К своему ужасу, Уилсон осознал, что сумел стерилизовать, стереть все следы пребывания Хауса в собственном доме, как будто тот был каким-то инфекционным заболеванием, а не его лучшим другом. Пока он, лишенный последнего, стоял посреди гостиной, лязгнул слот доставки почты. Он автоматически подошел поднять ее. Сверху на стопке лежала почтовая открытка — крошечный котенок в корзинке очаровательно зевал на камеру и каким-то образом умудрялся выглядеть пушистым и неряшливым одновременно. На обратной стороне стоял штамп Кембриджа, датированный прошлой средой, и почерком Хауса было выведено: «Уже соскучились по мне?» Именно за эту открытку он уцепился как за доказательство того, что Хаус не покончил с собой. Нужно быть полным садистом, чтобы убить себя и потом издеваться над своими друзьями. В глубине души он знал, что Хаус никогда бы так не поступил. Хаус мог быть жесток — жесток в своей прямоте — но при этом никогда не был злонамеренным. Если подумать, он никогда не был, в своем особом хаусовском стиле, даже недобрым. Объявили его поезд. Он сунул открытку в карман и взглянул на нетронутую тарелку Цезаря с курицей. Уже решив бросить его в мусорку, он подумал, что бездомный скоро проснется и наверняка не откажется поесть, поэтому оставил свою порцию на столе и поспешил на поезд.