Спящий (Sleeping Man)

— Что это, черт возьми, было? — спросил Уилсон, принимая у Кэмерон пакет со льдом и прикладывая его к разбитому носу. — Я видел подобное раньше, — сказал Чейз. — Сильное обезвоживание, как у Хауса, вызывает те же симптомы, что бывают при обширной кровопотере и шоке: тревожность, спутанность сознания и агрессию. — Я понимаю, что он может быть дезориентирован: не знать, где он до этого был или почему находится здесь, — ответил Уилсон. — Но я правда думаю, что он только что не имел ни малейшего понятия о том, кто я такой. Это не похоже на дезориентацию. — Что ж, добавь сюда температуру под сорок, токсическую энцефалопатию и полиорганную недостаточность — и ничто из того, что он сейчас скажет или сделает, меня не удивит. Но Уилсон так и не смог отделаться от ощущения, что произошло что-то глубоко неправильное, что-то еще помимо того, что тело Хауса в очередной раз его предавало. *** Как оказалось, попытка Хауса сбежать из отделения интенсивной терапии была только началом. В следующие двенадцать часов, которые Уилсон провел рядом, неся свой неусыпный надзор, его лихорадка бушевала, не ослабевая, почечная недостаточность не собиралась отступать, и он пережил еще два судорожных припадка. Между тем все это время Хаус говорил, не умолкая. Иногда его глаза были закрыты, и он, казалось, говорит во сне. В это время он вел бессвязные разговоры с людьми, которых здесь не было. — Нет! — кричал он, пытаясь вырваться из ремней. — Зачем? Ты не обязан. И еще: — Не нужно… Я же сказал, что простил… Послушай меня. А потом, лежа абсолютно неподвижно, вдруг начал говорить совершенно другим голосом, который просто разбил Уилсону сердце: — Мне жаль. Это был несчастный случай. Я их вымою… Да, сэр. Этого больше не повторится… Нет, сэр. В другие моменты, когда лихорадка чуть отступала, он открывал глаза и, казалось, пребывал в полуосознанном состоянии. Первый раз это случилось, когда в палату вошел ночной уборщик. Уилсон встал, чтобы сказать, что в палате не нужно мыть. Он решил, что на этом этапе единственное, что может сделать для Хауса — действительно для него сделать — это сохранить его личное пространство и частную жизнь, две вещи, которые Хаус ставил превыше всего остального, и которых в условиях интенсивной терапии практически не было. Он чувствовал себя ужасно уже оттого, что стал случайным свидетелем его внутренних диалогов: Хаус был бы убит, узнай он, что его подслушивал Уилсон или кто-то другой. И Уилсон был намерен во время этих приступов словесного извержения делать все, что от него потребуется, чтобы держать посторонних подальше от палаты. Поэтому он остановил человека со шваброй еще до того, как тот получил возможность даже намочить пол, и попросил его уйти. Но, очевидно, разбудил Хауса, потому что в следующее мгновение Хаус снова заговорил. — Sensei… Doko..? — прохрипел он, глядя прямо на уборщика. Уборщик удивленно обернулся, и Уилсон впервые отметил, что тот был азиатом. — Doko..? — переспросил он Хауса. — Watashi no tomodachi… Akio? — Shiranai. Sumimasen, — ответил уборщик и с озадаченным лицом повернулся к Уилсону. — Что он хотел? — спросил Уилсон. — Он говорит на японском. Спросил у меня, где его друг, Акио, — ответил уборщик, пожимая плечами. Затем улыбнулся: — Он думает, что я врач. Глаза Хауса были все еще открыты, хотя и с трудом. Уилсон подошел к кровати. — Ты знаешь, где ты находишься? — спросил он его. — Hai, — ответил Хаус, продолжая смотреть на уборщика. — Byooin. Уборщик задержался в дверях. — Он говорит, что он в больнице. Это он понял верно. Вроде того, подумал Уилсон. Правильное здание. Неправильный континент. Позже Хаус бормотал фрагменты на немецком и еще каких-то языках, которые Уилсон не мог даже угадать. Но время от времени, вперемежку с остальными, проскальзывали медицинские фразы на английском и латыни, которые он узнавал. И вот наступил момент, когда Хаус пришел в себя и посмотрел на Уилсона расширенными от страха глазами. — Хаус? — позвал Уилсон, склоняясь над постелью. — Что не так? — Больно, — выдохнул он. — Больно. Он попробовал освободить руку, чтоб помассировать бедро. Когда это не удалось, он попытался перевернуться, но не справился и с этим и снова упал на матрас, тяжело дыша. — Мне очень жаль, — сказал Уилсон, ощущая, как внутренности скручиваются в тугой узел. — Но я не могу дать тебе ничего. — Пожалуйста, — взмолился Хаус едва различимо, черты его лица исказились, когда он вновь попытался вывернуться из ограничителей. — Что-нибудь… Что угодно. — Не могу. Даже аспирин сейчас слишком опасен, — он попытался прикрыться словами Чейза, но внезапно услышал свои собственные слова: "Ни даже детского аспирина!" — и больше не смог даже просто смотреть на Хауса. Не мог представить, что действительно сказал такое всего несколько часов назад. Переждав накатившую волну тошноты, он ощутил острое желание покинуть палату, вызвать медсестру, чтобы кто-то другой взял его заботы на себя. Вместо этого он сел возле Хауса и обхватил ладонью его кулак, сжатый и трясущийся в удерживающих его ремнях. — Пожалуйста, — повторил Хаус. — Я не прикидываюсь... Не... наркоман. Не ищу... дозу. Мне просто нужно немного... Уилсон посмотрел на Хауса внимательней. Где, по его мнению, он был сейчас? В очередной раз он спросил: — Хаус. Ты знаешь, где находишься? — Клиника, — шепотом ответил Хаус. И тогда Уилсон решился задать вопрос, ответ на который больше всего боялся услышать. — Посмотри на меня. Ты знаешь, кто я такой? Хаус кивнул. Но в то же время, кажется, избегал на него смотреть. Взгляд его глаз был сфокусирован где-то у Уилсона над плечом. — Да, — произнес Хаус с горечью. — Лицемерный… хер.