Да сколько можно, ублюдки?!

      Дом дыхнул на меня изнутри прохладой и тихим, скромным уютом. Крохотная комната, в которую мы попали, не имела окон, но имела чисто подметённый деревянный пол, огарок свечи на подставке в стене, и большой, рассыхающийся от времени сундук в углу с тяжёлым засовом на нём. Какое-то вороватое любопытство (распирающее и беспокоящее меня с каждым днём всё больше) сразу поставило вопрос о том, что же внутри, но вскрывать засов при его хозяевах было немного неловко. Брать бы я, конечно, ничего не стал, но тайна торбы Джото требовала компенсировать себя ответами на похожие вопросы.       Якоб, идущий впереди и наскоро вытирающий об и без того грязные штаны руки, несколько встревоженно оглядывался по сторонам, будто бы, как и я, впервые заходил сюда. Джото был крайне напряжён. Его лицо вообще не изменялось. Он что-то тяжело переживал, ибо даже зрачок его единственного глаза замер на месте и не смел шевельнуться. Шея его, на которой билась в остервенении жилка, словно утратила способность поворачиваться в разные стороны. Касаться руки Палацкого на этот раз я не посмел. За долгие годы мне удалось научиться понимать, в какие моменты я могу скрасить его незавидное положение своим присутствием, а в какие только усугубить, да ещё и получить по ушам в успешной попытке боцмана сорвать на мне всю бьющую через край злобу. Только сейчас было что-то незнакомое. Словно глубокий стыд пронизывал его от смоляной макушки до загрубевших и трескающихся пяток. С выражением лица, сейчас красовавшемся на обычно злорадно-ехидной морде Джото, люди идут на эшафот.       Якоб тут же направился ко входу в другую комнату, отгороженную явно после пристроенной стеной, и тут сердце у меня в груди замерло. Мы шагнули вслед за ним.       Свет после тёмной прихожей резанул по глазам, хотя окошко было совсем небольшое и мутное. Мои ноги ступили в чистую убранную крестьянскую кухню, по которой разносился невозможно манящий аромат скорого обеда, да такой, что я чуть не поперхнулся слюной – домашнюю еду последний раз приходилось есть очень уж давно. В печке, от которой воздух в комнате хорошенько прогрелся, томились глиняные горшочки. То тут, то там лежали расшитые узорами полотенца, какая-то кухонная утварь, которую я в жизни не видел – у Раймонда (нашего кока) в камбузе были только ножи и одна доска.       Но самое главное, что в этой кухне была женщина. Невысокая, но и не низкая, в длинном бежевом платье, подолом закрывающем щиколотки, с убранными под косынку волосами, в широком расшитом переднике, она стояла перед столом и перебирала крупу на двух блюдах. Вдруг рука её взметнулась в воздух, так же резко, как совершал любое движение Джото, и утёрла выступившую на лбу испарину, заодно сдвинув в сторону выбившийся из-под косынки локон. Чёрный, словно вороново крыло, с белыми прожилками седины.       Якоб замялся на пару мгновений, а потом подал ровный спокойный голос:       - Maminka*, - коротко позвал он её.       - Йду. Обед скоро, скажи тати**. Опять, наверное, штаны изгваздал? – не оборачиваясь, ответила она ему с явной улыбкой. Голос у неё был грозный и твёрдый, но по-женски мелодичный и даже приятный. По одному этому голосу и этим ноткам в нём можно было сказать, что она была матерью боцмана «Кровавого Левиафана».       - Maminka, Джото вернулся.       Она обернулась, едва не уронив от резкости движения оба блюда на пол. Глаза её, пронзительно голубые, с чёрными, хотя и не такими густыми, как у сыновей, бровями, выражали полнейшее неверие, словно спрашивали: «Неужели?..». Нос, немного курносый и отличающийся от носа Палацкого, словно немного вытянулся, губы приоткрылись в немом вопросе, а на ресницах в одно мгновение, как она оглядела своего первенца и узнала его, повисли слёзы. Она сделала шаг в его сторону, и мне вдруг захотелось рассмеяться, толкнуть Джото ей навстречу и увидеть, как он спустя столько лет, наконец, воссоединиться со своей семьёй, посмотреть на него, счастливого, а не изматывающего самого себя незримым грузом вины перед ними всеми. «Давай, иди же!» - шепнул я Палацкому, но тот и ухом не повёл, не двигаясь с места. Ещё несколько секунд я не мог понять, почему.       Его мать шаркающими, как будто семенящими шагами подошла к нему, прижимая ладони ко рту, и я уже просиял, как вдруг…       - Ах ты, зараза такая… - прошептала Лаура Палацкая, глядя Джото в единственный глаз. – Ах ты, засранец, вернулся! – эта немолодая женщина сорвала со своей головы косынку и парой движений скрутила её в плотный жгут, обнажив тяжёлые густые волосы, собранные в пучок на макушке. – Спустя десять лет, дрянь ты этакая!!!       На Джото обрушился первый удар. Сильный до того, что на его шее осталось вполне заметное покраснение. И тут по нему замолотили с такой скоростью, что мне стало дико.       - Сюда иди!!! – кричала его мать, пустившись вслед за Джото, пытающимся молча извернуться из-под ударов. – Ушёл он, зараза!!! – она схватила его за волосы. – Ни слова не сказал!!! – намотала прядь на внушительный кулак. – А нам за него, сбежавшего!!!... – нещадный рывок за волосы вниз, так что Джото услужливо пригнулся, чтобы матери было удобнее колошматить его, и в пальцах Лауры остался клок волос её сына. – …Налоги платить!!!       Наконец, Джото извернулся и сделал широченный шаг назад, как вдруг матушка Палацкого схватила со стола блюдо, безжалостно рассыпав крупу по полу.       - Ни стыда, ни совести!!! Думает он только о себе, а на нас всех!!!... – пожилая женщина с лёгкостью молодухи размахнулась и бросила блюдо точно в Джото. – Плевать он хотел!!!       Боцман увернулся в последний момент. Послышался страшный звон, осколки разлетелись по полу брызгами воды у причала.       - Я не просто так вернулся, - попытался вставить он свои слова в страшный монолог матери. Та, однако, совсем не собиралась его слушать.       - Ещё б ты, зараза ты этакая, просто так вернулся, как же! – тяжело дыша, орала она на него без тени жалости. – Надо, небось, чего, или попёрли тебя оттуда, где шастал столько лет! Нагулялся?! Понравилось?! А мы тут как жили?! А тата твой как надрывался, когда один поле пахал, а?! А Якоб как малолетним за тебя впрягался, а?!       На каждое её слово приходился удар. Она била его по лицу, по спине, по рукам, по груди. По всему, до чего могла дотянуться.       Эта. Женщина. Била. Джото.       Не боясь. И он покорно принимал каждый её удар. *"Мама" (чеш.) **"Папе" (чеш.)