Да сколько можно, ублюдки?!

      Пальцы со скрипом сжали кусок побуревшей от времени ткани. Дыры, потёртости, запах старого пота, пятна крови и кляксы после обедов, серость, расхлябанная шнуровка без шнура. Я вытащил этот шнур. Давно, не помню, зачем. Бутылка с отметинами губ на горлышке и засохшей каплей рома, потёкшей, словно слеза по щеке, с отпечатками пальцев на щербатом стекле и остатками слюны в содержимом, к которому я так и не притронулся. Сабля. Со скрипом заходящая в ножны после целого года безделья. Сколько раз её порывались отобрать у меня и пустить в расход - столько пальцев нет на моих руках и ногах вместе взятых. Не трогайте, не отдам, пасть порву, мозги вышибу. Не трогайте.       Я берегу это, словно последнее эхо Палацкого. Последний крик, призывающий команду встать на ноги. Никакие деньги не окупят ценности этих вещей. Его запах, его оружие, его выпивка, его волос - чёрный, как душа "Кровавого Левиафана", толстый - с три моих, прочный, хоть бусины нанизывай.       Я берегу это, готовый обмывать слезами каждый отголосок Джото в моём покорёженном сознании. Пальцы бессмысленно трогают его вещи, сжимают, словно стараясь дорыться до самой сути, вытащить самого боцмана из этих вещей собственными ногтями, и беспомощно трясутся, когда Палацкий в очередной раз ускользает. Каждый грёбаный раз. Немыслимо, что он ушёл тогда раз и навсегда, оставив корабль без главной его части. Оставив м е н я без главной моей части.       Сколько тысяч людей обращаются, глядя на вещи умерших, к ним самим. Только не к Джото, ха, не к нему - точно. Долбанный Палацкий даже умирал с гордо поднятой головой, кашляя кровью, воя от боли, быстро и горячо дыша впалой отощавшей грудью. Смеялся мне в лицо, а когда сердце замерло - отвернулся, бросив короткое: "До встречи". Ушёл без оглядки. И кричать ему бесполезно. При встрече расскажу ему, как скучал.       При скорой встречи.