Да сколько можно, ублюдки?!

      Меня тошнило.       Боль, разъедающая руку, горячими порывами подкрадывалась к локтю, опаляя пожаром гноения сводящие мышцы. Боль. Боль, боль, боль. Это первое, что я чувствовал, проснувшись. Это последнее, что било в пьяную голову до момента, пока я не отключался в изнеможении тяжкой бессонницы. И в бессоннице виновата боль. Лютая, свербящая, безумная, невыносимая, горячая, как сама преисподняя. Это Ад пожирал меня изнутри, и я знал об этом. За все грехи, что были совершены мною на этой погрязшей в скверне земле, и за пролитую кровь моих врагов, которой можно было удобрить бесчисленное количество полей.       Я скосил взгляд единственного глаза к руке, растянув сухие губы в желтозубой улыбке. Красные пятна, от которых тянуло блевать, мокрые от пота простыни, жуткий холод. Когда мне последний раз было холодно? Когда я, сука, вообще болел последний раз? Встать с постели - немыслимый подвиг. Удержаться на ногах - невообразимое свершение. Меня лихорадило по ночам, я стучал зубами, скрипел ими, расшатывая их в кровоточащих дёснах, рычал от бесконечной, душащей меня боли, ссал, сука, кровью, едва не откусывая себе язык. Кровь. Кровь, кровь, кровь. Ею, кажется, сочился каждый кусок меня, гноился ею, выплёвывая как можно больше.       С каждым днём терпеть становилось все сложнее. Силы покидали меня, как крысы корабль, и то ли возраст бил себя пяткой в грудь, то ли хворь эта была так беспощадна. И эти метания Бастиана вокруг, его воркование и сидящие в печёнках слёзы, его попытки снять жар мокрыми тряпками на моём лбу. Это всё бесполезно, дебил. Я умираю, Бастиан. Я умираю, щенок.       Сколько людей, близких к смерти, обращаются к богу. Они смотрят в небеса и замаливают свои грехи, умоляя отпустить их, смахнуть божьей дланью, как пыль в покинутом доме. Начинают соблюдать пост, молиться, в надежде, что их путь не закончился. Не здесь - тогда потом, господи. Не так, как хотел я - тогда по твоим правил, Отче наш. Только дайте эту тростинку утопающим. Дайте умирающему Библию, мать вашу за ногу.       Сколько людей, близких к смерти, обращаются к богу. И я не исключение. Но я не пустое отребье, не жалкий скот в его руках, готовый мириться с уготовленной судьбой. Я начал сыном крестьян, я закончил капитаном величайшего пиратского фрегата. Я не жалею ни об одной срубленной голове, ни об одном отобранном золотом, потому что если не я - то меня, и что это за тошнотворный мир, где власти даётся всё, а подчиненным - плевок в харю. Не о чем мне жалеть. И сейчас мне не стыдно смотреть на себя в заплеванное треснувшее зеркало своей каюты, перед которым я брился несколько тысяч раз, оставляя привычную каждому члену команды бородку. Я прожил гордо. Я прожил в полную силу и взял всё, что мне было доступно. Я ничего не упустил. Поседевший, блюющий собственными внутренностями, бледно-жёлтый с бумажной кожей, небритый, уставший, мокрый от льющегося пота. С морщинами на лбу. Дышащий, будто загнанная кляча, с предательски колотящимся в груди сердцем. Ха! Я готов, грёбаный бог. Даже сейчас в моём глазу есть искра, и я, сука, прекрасен, как сам дьявол. Я готов ко всему. И к смерти тоже.       Сколько людей, близких к смерти, обращаются к богу. И я не исключение. Слышишь, бог?! Моя сабля вне ножен, старый ублюдок. Я рвусь своим криком в небо, чтобы ты услышал меня и дал мне ответ на мой вопль. Я обращаюсь к богу, чтобы и ему бросить вызов.       Я готов умереть.