Да сколько можно, ублюдки?!

      — Безмозглый бездарь! — рявкнул на меня Джото, окатывая целым ушатом позора с ног до головы. Времена, в которые я слышал это чаще, чем собственное имя, остались в прошлом и накрылись медным тазом целых трёх лет, и пусть время от времени Палацкий всё-таки тыкал меня лицом в мои косяки, как нашкодившего котёнка — это было закономерно и очевидно. Он, в принципе, вообще всех так тыкал, и ничего необычного в этом не было. Но сейчас... Сейчас на нас смотрела вся команда, а мой грех был выставлен в таком свете, как будто я пробоину в борту организовал.       — Скотина домашняя, — фыркнул боцман. — Пшёл в трюм, гнида!       Меня больно цепанули за плечо крепкими пальцами, направляя к лестнице, и внезапно босая нога Джото уперлась мне в спину. И толкнула. Я кубарем ввалился в трюм и пересчитал позвоночником каждую ступень, сопровождая падение громким возмущённым воплем, и мужики на палубе разразились не менее громким, бессердечным хохотом и тем самым щедро отсыпали душевных страданий к физическим. Одна ступенька больно приложила своим ребром по лбу, так что кожа от удара надорвалась и неприятно брызнула каплей крови. Палацкий одним прыжком сиганул чуть ли не через весь лестничный проем, схватил меня за шиворот и сильно встряхнул, рывком прижимая к стене. Сияющий безумием голубой глаз уставился прямо на меня с нескрываемым бешенством, как будто с искажённых оскалом губ чеха вот-вот закапает пена, и вдруг его лоб прижался к моему, пригвоздив к хлипкой деревянной перегородке.       — Есть у тебя мозги, или ты слаб на голову, а?!       — Отпусти меня, — неожиданно даже для самого себя зарычал я в ответ. Обычно не осмеливался. Но сейчас не смог проглотить настолько вопиющую несправедливость.       — Закрой рот.       — Отпусти, или я тебе вмажу, — из под верхней моей губы показались зубы и дёсны. Я оскалился в ответ и вдруг рванул всем телом в сторону, но Джото был сильнее. Я с удивлением обнаружил, что сейчас меня это не пугает.       — Рот будешь открывать, когда я разрешу! — рявкнул он на меня, обдавая горьким дыханием, и вдруг меня сорвало. Я схватил его за волосы рукой, мощным рывком оттянул от себя и быстро, молниеносно ударил кулаком в лицо. Все внутренности обожгла слепящая вспышка страха, я испугался не меньше, чем обрадовался, а от радости был готов смеяться в самый голос; сердце громыхало где-то в висках, в расшибленном лбу, в чешущихся руках, и если Палацкий что-то мне говорил, я не услышал бы его, я не услышал бы голос Господа, говорящего со мной в эту секунду. Костяшки обожгло от удара, а боцман так и остался с повернутой от удара головой, как будто ему дали унизительную пощёчину. Но когда он повернулся...       В глазу было сухое, едва заметное удивление. Всё неистовство, бушевавшее пару секунд назад, слетело напрочь; с надорванной верхней губы Джото капала кровь, заливая алым желтоватые зубы и путая свои бусины в смоляной щетине на подбородке.       Я молчал, стараясь угомонить рвущееся из груди сердце и мучительно ждал, что меня размажут в ответ. До этого переломного момента никому, кроме капитана, не удавалось себе разрешить поднять на Палацкого руку, и неопределённость моего будущего немым вопросом встала перед глазами.       Мгновение спустя боцман решительно двинулся на меня, и тут я понял, что никакого вопроса нет, собственно, как и будущего. Я расквасил Джото морду. Господи, меня же просто убьют.       Руки его метнулись в воздух, и я едва удержался от привычного и знакомого втягивания отсутствующей башки в плечи. Пусть бьёт, если считает нужным, а я проявлю все свои актёрские способности и сделаю вид, что не боюсь.       Его ладони коснулись моих щек, притянули к себе и я почувствовал касание влажных от крови, обветренных губ к своим. Поражённому, мне оставалось только беспрекословно стоять на дрожащих ногах. Я не осмеливался даже ответить на этот неожиданный поцелуй, боялся мускулом шевельнуть, чтобы Палацкий не передумал. Через несколько мгновений боцман оторвался, оставив на моём языке солоноватый привкус крови, а потом снова поцеловал, толкнув к стене.