Да сколько можно, ублюдки?!

      В прошлой жизни я был пиратом.       Ладонь моя сжалась в кулак, когда из нестройного парада разноцветных рекламных обёрток глаз выхватил то ли десертное, то ли вовсе декоративное блюдце — остроносый, написаный гризайлью фрегат катил своё величавое туловище по горбатому волнами морю. Невнятная сухость тронула мой язык, так что я жадно сглотнул, будто мучимый невыносимой жаждой, а ноги сами понесли через гакающую и свиристящую суматоху толпы. Вот случайная часть маринистского сервиза совсем у меня под носом. Люди кругом широкими жестами берут с мёртвых железных полок разные безделушки, соответствующие разделу — кружки, тарелки, сковородки, кастрюли и всякую прочую утварь. На свет, проталкивая уродливую голову в бетонную коробку супермаркета, рождается безумная какофония из стеклянного бряцанья, ворчливого мата и стука дна посуды, возвращаемой на свои места.       Посуду я не люблю. И блюдце напротив не станет исключением из привычного обихода вещей, да и собеседник мой вовсе не оно. Фрегат с гордо реющем флагом Чехии. Суррогат тот ещё, море Чехии только снилось, море Чехию не ласкало пенными ладонями, не облизывало прибоем несуществующие причалы, и когда Бастиан найдёт меня среди карусели кружащихся покупателей, я расскажу ему о том, что видел, и мы посмеёмся над этой галиматьёй.       А пока до ушей моих долетел шелест растущего гребня могучей волны. Вилкой по стеклу провизжала под куполом здания чайка, обозначая рыбное место, и я почувствовал, что в руках у меня совсем не пластмассовая сетка корзины, а тяжёлый крюк слепящего блеском гарпуна. И на груди — не футболка с воротником от процветающего лакост, а просоленная, распахнутая до самых рёбер рубаха с отстегнутым жабо, со сборчатыми манжетами, с лентой широкого кожаного ремня, окольцовывающей куда более гибкий торс, с подолом длиной едва ли не до середины бедра, с пятнами пота и грязи. И босые ноги жжёт пылающая на солнце древесина, и глаз, незрячий, упрятанный глаз больше не трётся о закрытое веко — он не существует вовсе. Во рту гадкий привкус рыбных потрохов.       Нет, нет, нет, друзья и подруги моих суровых дней. Если ваш нахальный Бог существует, если есть в сосуде моего смертного тела то, что вы зовёте душой или сущностью, эссенцией человеческого, то я неоправданно жестоко наказан, помещённый в эту злосчастную эпоху разбирательств за права людей и знаков на табличках в туалете. Не то время, не тот век, не та страна, не та работа, не то, не то не то.       Если Бог есть, то пусть он меня услышит.       В прошлой жизни я был пиратом.       И я должен прожить её снова.