Вырванные страницы «Личного дела»

             Проснулся я, наверное, через час-два, потому как тонкий луч солнца, любопытно заглядывающий в щель палатки, сдвинулся ненамного. Разбудили меня отнюдь не романтичные объятия и поцелуи любимого человека, как предвкушалось в мечтаниях, а прозаическое урчание моего голодного желудка. Мы продолжали лежать всё так же, как уснули — на боках, Шерлок пригрелся в моих руках, холодные босые ступни прижал к моим ногам в поиске тепла, ладони просунул под мышки, острым коленом упирался в пах, словом, пользовался мною с удобствами. Повторное пробуждение значительно отличалось от предыдущего: не нужно было украдкой воровать поцелуй и тайком прикасаться к любимому телу, ныне лежащему рядом со мной полностью нагим — мало того, трёхкратно отлюбленным, что, думалось мне, не являлось пределом сегодняшнего дня. А впереди нас ожидали ещё две ночёвки в горах… Ох, это слишком неправдоподобно, я, вероятно, продолжаю спать.       Но нет. Холмс, не открывая глаз, потянулся, переместил тёплые ладони на мою поясницу, с неё забрался в брюки под кальсоны, огладил зад, а затем предсказуемо уцепился за мой усталый дремлющий инструмент. Я прекрасно знал, как умелые музыкальные пальцы легко и быстро настроят меня на нужный лад, потому перехватил блудливые руки в запрещающем жесте. Шерлок наконец соизволил открыть сонные глаза. Мне пришлось объяснять очевидное.       — Я не могу соответствовать вашим ненасытным потребностям на сей момент времени хотя бы по той простой причине, что голоден в более тривиальном смысле. И надо учитывать, что это у вас, Холмс, был длительный период воздержания, а у меня — полноценная семейная жизнь.       Когда эти слова сорвались с моего глупого языка, прикусывать его было поздно. Сонный взгляд сразу прояснился, глаза превратились в ледышки, пухлые губы поджались, и Шерлок отстранился от меня. Я попытался удержать его руками и словами.       — Нет! Я не то хотел сказать! Шерлок, прости, любимый. Я просто ничего не соображаю от избытка эмоций…       На что тут же получил ответную оплеуху:       — Не соображаете вы и по многим другим причинам, можете не оправдываться. И ваше нежелание близости тоже понятно: годы, увы, берут своё. Вы уже не тот пылкий влюблённый, что были пару лет назад.       Шерлок решительно высвободился из моих объятий, откинул одеяло, вскочил и вышел из палатки.       Проклиная свой несдержанный жестокий язык, я тут же бросился вслед. Путаясь в расстёгнутых брюках и подтяжках, натягивая на ходу подобранную рубаху, я обнаружил Шерлока чуть в отдалении от нашего бивака. Он тоже одевался, повернувшись ко мне спиной. За столько лет совместного проживания я хорошо научился понимать не только речь и жесты своего незаурядного друга, но также язык его тела. Сейчас это тело говорило: не подходи, я зол. Я остановился поодаль и с печалью смотрел, как под одеждой скрывались мои любимые родинки, косточки, позвонки, ямочки, ягодицы… Шерлок повернулся, метнул в меня взглядом сердитую молнию и потребовал:       — Принесите мою обувь, раз уж топчетесь без дела.       Я беспрекословно подчинился и принёс из палатки его ботинки. Но отдавать не стал, попросил:       — Разреши мне?..       Шерлок, изображая вселенское терпение, вздохнул и смиренно сел на траву, вытянув ноги в моём направлении. Конечно, он знал, как меня волнует всё его тело в целом и каждая составляющая по отдельности. Его ступни я любил не меньше, чем руки или шею, а лицезреть их, к сожалению, приходилось не так часто. Стопы у него были под стать всему облику: узкие, длинные, с изящными пальцами, округлой пяткой и тонкой лодыжкой, переходящей в сильную голень. Надо ли говорить, что ноги Холмса, как и всё его тело, содержались в ухоженном, опрятном виде, что меня как доктора и любовника неизменно радовало. Я опустился перед ним на колени, взял одну ступню и положил себе на бёдра, ласково стряхнул песок и травинки, легко помассировал античные пальцы. Шерлок делал вид, что нога не его. Я не удержался и слегка пощекотал чувствительное местечко подошвы. Нога ожила и дёрнулась. Я не рискнул проявлять усердие в заигрываниях, отходчивость Шерлока имела определённые временные рамки, а потому требовалось обождать. Я аккуратно натянул на вверенную мне конечность серый нитяной носок, опустил штанину и затянул завязки, затем, не торопясь, надел ботинок, зашнуровал его и окончательно запеленал любимую ногу в тёплую шерстяную гетру, которая надевалась поверх брюк и защищала голень от холода, травы и кустарников, а также гетры были необходимы для езды верхом. Все те же манипуляции, кроме щекотки, я провёл и с другой ногой. Думаю, что этим обуванием я хотя бы немного сократил себе срок бойкота.       Шерлок поднялся на ноги и, всё так же обиженно поджав губы, отдал следующий приказ:       — Лошадей напоить бы.       Я добавил:       — И нам умыться бы.       Так негласно договорившись, мы пошли к реке, которая звонко журчала в сотне ярдов от нашей стоянки. Пока Шерлок отвязывал лошадей, я сходил в палатку за полотенцами, захватив прополоскать и то многострадальное полотно любовных излияний. Также я отыскал несессер с гигиеническими принадлежностями, которым нам пришлось обзавестись после утраты нашего багажа. Бриться особой необходимости пока не было: ни у меня, ни у Холмса борода не отличалась быстрым ростом, но требовалось почистить зубы и вымыть шею. Не забыл я и револьвер, засунув его сзади за пояс брюк.       Маленькая шумная речушка сбегала с гор и, подпрыгивая на камнях, устремлялась вниз, на равнину, где сливала свои скромные воды с более солидной рекой, возможно, с Далой, или, может быть, даже с самой Роной. Звонкая жизнь этой реки наполнялась таянием снега в горах да дождями, коими благословенен сей природный край. Жарким летом она обмелеет и превратится в чахлый ручей, но сейчас весной она бурлила и шумела, как болтливая торговка сдобой на базаре, зазывающая всех попробовать свой товар. Впрочем, товар и вправду был хорош, мы оценили вкус воды ещё вчера в виде чая.       Шерлок вёл под уздцы двух лошадей, а я нёс туалетные принадлежности и вёл третью кобылу. Вечером мы их расседлали, за ночь они отдохнули, и сегодня нам предстоял ещё один длинный горный переход. Напоив лошадей и привязав их на берегу, мы занялись своими потребностями, и начали с того же, что и наши животные — с водопоя. Оказалось, мы страдали от жажды, но поняли это, только когда увидели воду. Немудрено, мы не пили с вечера, а утро выдалось на редкость напряжённое, потребовавшее от нас немалых физических и духовных сил. К тому же физическая сторона издержек сопровождалась активным потоотделением и тройным выбросом прочих жидкостей. Мы склонились к реке и, набирая в ладони кристально чистую, вкусную воду, с наслаждением утоляли жажду. Напоенные, мы принялись за «чистку пёрышек». Шерлок расположился на камне и, свесившись кудрями к воде, чистил зубы, сплёвывая порошок в реку. Несмотря на холод горной воды, от которого сводило челюсти, я прополоскал рот, затем с удовольствием умыл лицо и шею, пригладил мокрой ладонью волосы и, пофыркивая от блаженства, обтёрся полотенцем. Я заметил, что мой друг делает вид, что забыл о возможном преследовании Мориарти, но на самом деле я знал, что он не теряет бдительности, успевая краем глаза зорко осматривать местность на предмет скатившегося камешка или шевелящихся без ветра листьев.       Наконец и он закончил приём водных процедур, а попросту говоря, прекратил плескаться.       Насколько я знал, Холмс — истинный горожанин, и вот такая доступность природы для него явление нечастое, хотя, я уверен, в детстве этот смышлёный ребёнок, как и все нормальные мальчишки, лазил по деревьям, купался в реке, бегал по траве босиком и всецело познавал мир нос к носу, иначе из него просто не вырос бы такой Шерлок Холмс. Неистощимая любознательность не позволяла ему даже почистить зубы, чтобы не вывести из этой незамысловатой процедуры очередную идею или открытие, недаром он так крутился на своём камне, то растирая зубной порошок между пальцами, то смешивая на ладони с водой до нужной кондиции; докрутился, что чуть не сорвался в воду. Как же хотелось прикрикнуть, чтобы он вёл себя осторожнее, но мой обширный опыт показывал, что слова уйдут впустую, потому я не нарушал природных звуков пустыми поучениями, наблюдал за своим естествоиспытателем и бдел за окружающим ландшафтом.       Сияющий мокрым лицом и брызгами в волосах Холмс соскочил с камня ко мне, я подал ему полотенце и поинтересовался:       — Нас ждёт великое научное открытие в области средств гигиены полости рта?       Великий учёный задумчиво хмыкнул и уткнулся в полотенце. После пригладил свои буйные кудри щёткой и только потом снизошёл до ответа.       — Возможно, но нужны лабораторные исследования… И, конечно же, в другой отрасли! Я не собираюсь продвигать косметическую промышленность и прочее мыловарение!       На что уже хмыкнул я.       — Совершенно напрасно, могли бы прибыльное дело наладить. Пока есть женщины, будет и спрос на косметику.       Естественно, при слове «женщины» Холмс закатил глаза, пусть ничего и не говоря, но явно подразумевая: «Кому, как не вам, знать про женщин».       Мы отвязали лошадей, отвели их в тенистое место с обильной травой и снова поставили на отдых. Я привязывал последнюю лошадь, когда почувствовал на своих ягодицах ласкающую ладонь. Столь быстрое прощение, переходящее сразу в соблазнение, отнюдь не в духе Холмса. Может, на его гормоны тоже действует горный климат и весна? Но блудливая ладонь переползла чуть выше — на револьвер за моим поясом, а бархатный голос проурчал мне под ухо:       — Защитник мой… Рыцарь с револьвером в штанах. У вас, Ватсон, гораздо более мощное оружие находится спереди.       Мы засмеялись оба. Я понял, что прощён.       По моим рассказам многие читатели почему-то представляют Холмса этаким сибаритом, изнеженным роскошной жизнью и предъявляющим высокие требования к благоустройству быта. Почему сложилось такое мнение, мне не вполне понятно. Наверное, я описываю своего друга слишком… любуясь им, подчёркивая его утончённость во многих вопросах. Да, Холмса можно назвать эстетом, он понимает и ценит прекрасное, хотя не всегда в том смысле, который вкладывают в это понятие псевдоценители искусства. Мой друг необыкновенно умный, образованный человек, имеющий собственное мнение буквально на всё. Если публика восхищается бездарным художником или поэтом, то Холмс не станет этого делать, ему незачем утверждаться в «стае тявкающих болонок». В своих заметках я всегда воспевал его любовь к музыке, неоднократно упоминал элегантную манеру одеваться, вспомним также про загадочность многих расследуемых им преступлений — видимо, всё это привнесло этакий таинственный, романтичный флёр в образ Холмса.       На самом деле, мой Шерлок был вполне простым человеком в бытовом смысле этого слова. Поверьте уж мне. Он не привередлив в еде и не требователен к окружающей обстановке. Я не помню, чтобы он хоть раз делал выговор прислуге или нашей милейшей квартирной хозяйке. А вот я делал. В разъездах по делам расследований с Холмсом было удобно, он не капризничал, если приходилось останавливаться в убогих деревенских гостиницах, не воротил нос от невкусной пищи (а просто её не ел), не возмущался «неправильным» расписанием поездов и прочими мелочами жизни, которые всех нас часто ввергают в раздражение. В походных условиях, подобных нынешним, я испытал Холмса впервые. Даже если опустить интимную составляющую этого путешествия, то я не разочаровался в своём друге ни в чём. Начиная с того, что он сам задумал и организовал этот переход через горы: он нашёл лошадей, заказал провизию, инвентарь, даже о соответствующей одежде побеспокоился. Мне оставалось только сесть в седло и ехать по указанному на карте маршруту. Холмс беспрекословно помогал устанавливать палатку (хотя вряд ли делал это ранее), рассёдлывать лошадей, собирать дрова, рубить ветки для пола в палатке, ходил к реке за водой для готовки ужина. Правда, с самой готовкой он не особо помогал, а я не особо просил. Я же поварским делом немного владел, и военная служба помогла в этом, да и в юности приходилось частенько кормиться самому. Зато Холмс с аппетитом вкушал мою стряпню, что меня радовало даже больше, нежели сомнительная помощь при её готовке.       Мы по новой разожгли костёр, я поставил котелок с водой для чая и погрузился в размышления о предстоящей готовке завтрака, который отвечал бы сразу двум требованиям: приготовление заняло бы немного времени — очень уж хотелось есть — и в то же время более соответствовал романтической ситуации, нежели хлеб с сыром. Мой чрезвычайно догадливый друг, узрев лишние морщины на моём озабоченном лбу, решил проблему.       — Милый Ватсон! Для фондю сейчас не то время суток, у нас нет белого вина и нет времени на длительные любовные посиделки. Если вы не подкрепитесь в ближайшие несколько минут, то упадёте от истощения. Давайте позавтракаем хлебом с вяленым мясом и сыром и запьём всё это крепким чаем с чабрецом, который вы припасли вчера. А фондю мы устроим сегодня вечером. Судя по карте, днём мы должны добраться до деревни — в ней, возможно, разживёмся необходимым вином и свежим хлебом. Завтра же нам по пути встретится небольшое озеро, можно будет нормально помыться.       Я не стал перечить простому, а потому мудрому совету, и, разложив клетчатую скатерть на траве, «накрыл на стол». Ароматный луковый хлеб, тонкие ломтики вяленой говядины, два вида сыра — ничего вкуснее я не едал. А уж лучшим сопровождающим блюдом для моей души были счастливые глаза Холмса, которые постоянно встречались с моими, и сладчайшие воспоминания этого утра — в качестве десерта. Чай с дымком и горным чабрецом — этот необыкновенный напиток я также запомнил на всю жизнь, тем более он сопровождался горячими поцелуями с привкусом сигареты, которую курил Холмс.       Затушив костёр, свернув палатку, оседлав лошадей и приторочив к сёдлам поклажу, мы тронулись в путь. Мне нешуточно пришлось поволноваться за самочувствие моего дорогого друга, ведь, усаживаясь в седло, он болезненно охнул. Я имел достаточное представление, насколько некомфортно ему было передвигаться верхом после учинённых нами многократных утех. Но чем я мог помочь? Посоветовать ехать тише? Предложить мягкую подстилку? Единственным для меня разумным решением было бы дать Холмсу длительную любовную передышку, но как раз этого я совершенно не мог гарантировать.       В пути мы почти всё время молчали. Это было хорошее молчание, каждый думал о случившемся, и хоть не всё было безоблачно на нашем личном горизонте, мысли витали приятные. Я то и дело задерживал взгляд на грациозном всаднике и невольно вспоминал, как самозабвенно он гарцевал на мне. Глядя на его сильные стройные бёдра в узких брюках, сжимающие бока лошади, я почувствовал лёгкий укол нелепой ревности. Благо, под Холмсом находилась кобыла, а не жеребец. Ответный взгляд милого друга искрил озорным блеском и понимающей усмешкой проказливых губ.       Он наконец-то соизволил надеть шляпу, когда по моей просьбе посмотрелся в зеркало и убедился в покраснении носа. «Веснушки — это несолидно», — с этими словами он беспрекословно прикрыл лицо широкими полями шляпы, которая до этого болталась в багаже.       Холмс оказался прав, и часа в три пополудни тропа привела нас к горной деревне. Встреченное в окрестностях стадо упитанных коров означало, что в этой альпийской деревне производят сыра по меньшей мере видов пять. Малый размер деревни заставил меня поначалу усомниться в возможности разжиться вином, но, по всей видимости, Небеса благоволили нам, и вино оказалось даже на выбор. У приветливого крестьянина мы купили две бутылки белого сухого вина, вкусного свежего хлеба, у его соседа — копчёной колбасы собственного приготовления и какого-то дырчатого сыра, который понравился Холмсу. Приезжие в этой деревне бывали далеко не каждый день, поглазеть на нас вышло всё население от мала до велика, включая собак. Древняя седая горянка зазвала нас в свой дом и угостила горячими картофельными лепёшками, которые в Швейцарии пекли повсеместно и назывались они «рёшти». Но вкуснее, чем у неё, смею уверять, мы не пробовали нигде. Она пекла их прямо при нас, посыпая тёртым сыром и переворачивая на большой чугунной сковороде. Масло пузырилось, сыр плавился, запах витал… Мы с Холмсом ели с наслаждением и запивали холодным молоком, которое эта добрая женщина принесла из лéдника в двух больших кружках. Само собой разумеется, мы не могли не отблагодарить такое гостеприимство и с искренней признательностью уговорили хозяйку взять несколько монет. Она, причитая благодарности на своём диалекте, с готовностью отсыпала нам немного муки, которую я попросил для фондю, а также по просьбе Холмса добавила головку чеснока. Я улыбнулся, подумав, что Холмсу надоело со мной целоваться и теперь у него будет веская причина этого не делать.       В радушной деревне мы не задержались и продолжили свой путь в радужном ожидании приятного вечера и не менее ожидаемой приятной ночи.       Через несколько часов после деревни (в горах легче мерить расстояние часами, а не милями) дорога вывела нас на равнинное плато, с которого открывался захватывающий вид на гряду заснеженных вершин. Сама равнина тоже казалась покрытой снегом: так густо она была усеяна цветущими белыми крокусами. Подобных первоцветов в горах мы успели повидать более чем достаточно, но столь дикого изобилия нам ещё не встречалось. Мы даже спешились, чтобы вплотную осязать это чудо природы. Сходить с тропы было боязно: дабы не наступать на нежные цветки, приходилось выбирать участки, менее засыпанные живым снегом. Однако наши лошади без смущения вышагивали копытами по этой красоте и даже осмелились её жевать.       Холмс присел на корточки и сорвал один цветок.       — Ватсон, вы, конечно же, знаете, что эти крокусы ближайшие родственники крокуса пурпурного, что так высоко ценится на мировом рынке специй под названием шафран? Это самая дорогая пряность, потому что на её приготовление идут лишь три нитевидных рыльца из каждого соцветия, которые надо вовремя собрать, обработать и высушить. Зато какой аромат, вкус и цвет! А какая древнейшая история у шафрана…       Я выразил удивление эрудицией друга.       — Право, Холмс, откуда такие глубокие познания в истории специй для человека, не знакомого с устройством Солнечной системы?       На мою подковырку Холмс предсказуемо закатил глаза, выражая досаду от моей непонятливости, но всё же терпеливо пояснил:       — Химия, Ватсон. Формула уникального вкуса и запаха шафрана обусловлена, соответственно, гликозидом пирокроцином и продуктом его гидролиза с последующей дегидратацией сафраналем. А ярко-оранжевый цвет шафрана обусловлен кроцинами — производными водорастворимого каротиноида кроце-е-е…       Дальше я не мог слушать научную чертовщину и заткнул заумного химика поцелуем. К моему удивлению, Холмс не проявил недовольства от прерванной лекции и с готовностью сделал перерыв в выступлении. Уж какой там уникальный вкус и запах экзотических пряностей, ведь кроме его губ, языка и нёба с привкусом сигареты, молока и масла я ничего знать не желал!       Как у нас традиционно установилось с утра, я опрокинул Холмса на спину — картина повторилась в точности, только вместо снежного ореола над разметавшими снег кудрями оказался белый ореол из крокусов. Всё повторилось и далее: мы столь же несдержанно срывали друг с друга одежду, и я с радостью избавил Холмса от обуви, зная, что мне вновь позволят её надевать. Он потребовал полного разоблачения и от меня, на что я с удовольствием подчинился, и мы оба предстали пред глазами чистого вечернего неба в первозданной наготе и явственном возбуждении. Пребывая в крайнем нетерпении, я подтянул Шерлока за лодыжки ближе к себе и развёл его ноги в стороны, однако он остановил меня.       — Джон, постойте, не так… Я знаю, о чём вы мечтаете весь день.       Я привычно удивился его проницательности и замер в предвкушении долгожданного подарка. Шерлок собрал нашу раскиданную одежду, скрутил из неё подобие подушки и, уложив меня на спину, сунул её мне под голову. Похотливо шепнул:       — Вы должны смотреть на это.       Смотреть на это — всё равно что лицезреть огненное солнце на закате в спокойное море: восхитительно и завораживающе, но невозможно держать глаза широко открытыми, больно до слёз от красоты и режущего света. А если при этом ещё и погружаться в море… Я опускался в тёплые ласковые волны, обволакивающие меня любовью и заботой, поначалу входя лишь слегка, пробуя и привыкая. Нежный прибой гладил меня, покрывая влагой и утягивая в глубь пучины. Окунувшись целиком, я уже не смог выплыть и, набрав воздуха в грудь, отдался на волю стихии.       Шерлок стоял на коленях, опираясь на руки и низко склонившись меж моих раздвинутых ног, его восхитительные губы плотным кольцом обхватывали мой орган и ритмично скользили от кончика до основания. Я не делал встречных движений, зная, что позже мне это позволят, а пока наслаждался погружением в долгожданный чувственный водоворот. Оказалось, в планы моего изобретательного любовника не входило утопить меня быстро, мне готовилась участь великомученика: меня то ввергали до дна, то возносили на поверхность, перемежая силу и яркость любовных ласк. Шаловливый вёрткий язык то жадно вылизывал мой ствол, то отвлекался лёгкой щекоткой на головку, то губы опускались ниже и вбирали яички, а то и вовсе соскальзывали к грешному отверстию и жалили меня горячими поцелуями.       Мне не было слышно себя со стороны, но уверен, что случайный путник принял бы издаваемые мною звуки за стоны раненого зверя, скорее всего — медведя, и поспешил бы покинуть сию местность от греха подальше. Позже я заподозрил, что Холмс ставил на мне эксперимент: в каком звуковом диапазоне я могу испускать сладострастные стенания. Например, низкие звуки я брал при глубоком заглатывании моего испытуемого органа, высокие, переходящие в скулёж — при порхании языка по головке, неприличные всхлипы — при одновременном дуэте языка и пальцев.       Ещё в прежних наших постельных исследованиях мой любознательный друг опытным путём обнаружил на моём теле все самые чувствительные точки, и ныне вспоминал забытые ноты, нажимая на клавиши по очереди и прислушиваясь к звучанию инструмента. Я очень надеялся, что за годы вынужденного забвения моё тело не заржавело и не ослабло струнами. Мой личный настройщик не торопясь всё проверил, смазал, и теперь музицировал на мне, как на оргáне, задействовав все мануалы, регистры и педали. Не смею тешиться сравнением издаваемых мною похабных звуков с величием божественного инструмента, но, судя по реакции «органиста», «музыка» его ублаготворяла. Несмотря на то, что рот талантливого музыканта был практически всё время занят, он успевал между делом изречь мне похвалы, одобрительно помычать в унисон со мною и, наконец, сыграв завершающий аккорд, он принял заслуженный поток оваций. Проглотив свою награду до последней капли и протерев инструмент до блеска, Шерлок оторвался от меня, довольно облизывая покрасневшие губы.       Его неизменно фееричные выступления омрачались только одним существенным минусом — я не мог отблагодарить своего любовника взаимной подобной лаской. Умный Холмс понял это в первые же дни наших плотских отношений и, хоть мы никогда не говорили об этом, он не показывал обиды, с радостью принимая от меня то немногое, что я готов был дать. И даже мой отказ в поцелуях после таких любовных актов принимался безоговорочно и смиренно. У меня же как сейчас стоит перед мысленным взором давняя картина: насытившийся моим семенем Шерлок, распалённый и жаждущий собственного утоления, тянется с поцелуем к моим губам, а я, пребывающий в сладкой истоме наверху блаженства, пренебрежительно закрываю ладонью ему рот. Помню тот взгляд: по-детски недоумевающий и разочарованный. Мне больно его вспоминать. Тогда-то мой понятливый мальчик и познал границы моей позорной брезгливости и сделал из неё соответствующие выводы: с поцелуями, основательно не прополоскав рот от моего же семени, он ко мне не приставал, на прикосновения моих губ к определённым местам своего тела не рассчитывал. И вообще, порой я не понимал, за что он меня любит. Похоже, за всё прочее и мне неочевидное.       В тот раз, впервые не получив от меня ожидаемых поцелуев, «замаранный» Шерлок подумал, что и остальных ласк ему от меня не испытать, и, тихо отодвинувшись на край постели, попытался самостоятельно утолить своё возбуждённое тело. Его безропотное принятие моего мещанского чистоплюйства окатило словно холодной водой: я же люблю этого мужчину ничуть не меньше, чем он меня! Просто у меня есть кое-какие духовно-нравственные затруднения в данном вопросе, но это не умаляет моих чувств к нему! Я аккуратно перехватил его руку и заменил своей, Шерлок поднял недоверчивые глаза. Я только шепнул «Позвольте мне» и правильными точными движениями почти довёл его до порога расслабления. Однако, помня всю глубину своей вины, я посчитал не лишним дополнительное извинение и, облизав палец другой руки, прикоснулся им к его сжатому входу. Глаза Холмса опять говорили вместо языка: зачем? Его недоумение было понятно, ведь я разрабатывал его только перед собственным проникновением, которое в данный момент никак не могло состояться. Я лишь мягко улыбнулся и продолжил гладить закрытую дверцу. Почувствовав ослабление замка, я добавил ещё слюны и протолкнул палец внутрь, бёдра Шерлока гостеприимно распахнулись шире, а когда я помассировал подушечкой пальца заветное место, то получил поощрительный страстный стон. В тот день помимо неприятного интимного разоблачения мы сделали и другое открытие, которое хоть отчасти искупало мои грехи. С тех пор у нас установилось: Шерлок услаждает меня ртом, а после я обласкиваю его руками в двух местах одновременно. Мой доморощенный экспериментатор пошёл в исследованиях своего тела дальше и изредка баловал мой прихотливый взор откровенными сценами самоудовлетворения. При виде его длинных скрипичных пальцев, смазанных косметическим маслом, ласкающих узкий вход, моя душа возносилась к небесам, а вслед за ней стремилось и моё мужское естество. Разумеется, вместо небес моё естество попадало в иное место, заменив собою шаловливые пальцы.       Молодая любопытная кобыла подошла к нам и обнюхала моё потное грешное тело, томно валяющееся в белых цветах.       — Уйди, лошадь…       Я приходил в себя после сильнейшего приступа сладчайшей болезни, а Шерлок сидел рядом и тешил свой победный взор видом моей поверженной бренной оболочки. Успокоив дыхание и сердце, я приподнялся и потянулся к нему, готовясь и его довести до подобного состояния. Но мой возлюбленный отмахнулся от моих рук и загадочно покачал головой. Он переместился и лёг на спину, подняв и разведя колени таким образом, что моему взору были представлены его сакральные места во всей красе. Напряжённый орган возлежал на перине из мягких волосков, а меж раздвинутых ягодиц рдела стыдливым румянцем «дама моего сердца». Мой прелестный искуситель поднял свой красивый ствол, яркая головка-бутон которого истекала прозрачным нектаром, изящным пальцем собрал вязкую жидкость и смазал розовое сжатое отверстие, разведя ягодицы в стороны пальцами другой руки. Мой иссушенный рот наполнился слюной, а бесстыжие глаза беспардонно пялились на миниатюрную пантомиму, которую для одного зрителя устроили гибкие развратные пальцы и благонравное застенчивое отверстие. Поначалу палец, играющий роль стройного кавалера-соблазнителя (скользкий тип, однако), кружил и порхал вокруг входа, который удачно вжился в амплуа целомудренной скромницы. Ухажёр умащивал объятиями, лобызал страстными поцелуями, поглаживал нежные складочки своей дамы. Добавив больше сальности в ухаживания, наглец, не дожидаясь позволения, ворвался в лоно невинной девицы. Совратитель проник целиком и, судя по его телодвижениям, покрутился, потом сделал несколько толчков вперёд-назад, а затем направился искать самый короткий путь к сердцу избранницы. Очевидно, сразу же нашёл, потому как послышался счастливый стон, а лежащий на животе орган Шерлока затрепетал и дрогнул.       Если бы не глубокий обморок моего утопленного в ласках безбожного инструмента, уверен, он не остался бы в зрительном зале, а решительно заменил на сцене тощего вертлявого наглеца своим упитанным достойным телом. Увы. Хоть мне и грех было жаловаться на своё мужское здоровье, но мудрая природа щадила своих ненасытных сынов, не позволяя им растрачиваться до сердечных приступов несдержанными скороспелыми совокуплениями. Оттого я мог лишь глотать слюну и духовно сопереживать проходящему без моего участия спектаклю.       Но и бедный мой Холмс, исстрадавшийся от длительной телесной голодовки, также не мог затягивать пантомиму надолго. Он ввёл в представление ещё одного «кавалера» и, ублажая «даму» двойным натиском, стремительно приблизил финальный занавес. Круто изогнув спину и широко разведя колени, с одной рукой на стволе, а с другой внутри себя, мой обожаемый любовник достиг высшего пика и, повернувшись набок, излился прямо на цветы.       Дав ему толику времени прийти в себя и отдышаться, я сделал серьёзный выговор:       — Холмс! За что вы так бедные цветочки? Помнится, вы ими восхищались…       Ответом мне послужили его трясущиеся от смеха плечи.       — Ватсон! Если я доживу до старости, то займусь изготовлением специй, и в первую очередь — шафрана! Представляете поля крокусов…       Про себя я подумал, что Холмс скорее наладит табачное производство или, на худой конец, засеет поля опийным маком. Но он продолжил:       — Я буду богатым и одиноким, заведу привычку ходить по весне на свои плантации и заниматься самоудовлетворением, вспоминая этот знаменательный день. Подобное удобрение благотворно скажется на посадках, урожайность возрастёт, но я никому не открою секрет успеха.       Меня кольнула в сердце его уверенность в одинокой старости. Обычно люди не планируют такое загодя, это получается само собой и не от хорошей жизни. И вообще, опять это «если доживу…» Я решил не омрачать прекрасный миг тяжёлыми мыслями, а подыграл другу.       — Ничего вы не смыслите в удобрениях, дорогой Холмс! Берите лучше пример с наших лошадей.       И указал на свежую кучку ароматных «яблок», которую сложила в цветы одна из наших кобылок. Холмс опять засмеялся, приподнялся и сел, обняв колени.       — Лошадей, пожалуй, я тоже заведу. А ещё можно наладить сыроварню…       Я придвинулся к нему и приобнял, погладил выступающие лопатки, позвонки, рёбра, поцеловал в прохладное плечо. Согласился с юношескими мечтами этого невзрослеющего мужчины:       — А ещё на полях с цветущими крокусами можно поставить ульи и собирать шафрановый мёд…       Холмс нежился в моих ласках, гнул спину и подставлял шею. Как всегда после близости ему нужно было внимание, он обнял меня в ответ, но губами ко мне не прикасался, памятуя о моей нерасположенности к поцелуям со следами семени во рту.       Как уж я сподобился поцеловать его в сжатые губы, я и сам не понял. Должно думать, на меня и впрямь благоприятно влиял горный климат. Поначалу Шерлок губы упрямо не разжимал, всё ещё не веря в мою добрую волю, но я настойчиво раздвигал языком эти непокорные створки, и наконец они поддались и впустили меня. Я с разбегу влетел и на радостях прошёлся по всем уголкам любимого рта. Холмс держал свой язык при себе, и в прямом и в переносном смысле — ничего не говорил и никуда им не лез, потому я беззастенчиво обласкал всё, до чего дотянулся: оба ряда здоровых ровных зубов, погладил впалые щёки изнутри, прокатился по гладкому нёбу, нырнул под язык и сплёлся в объятиях с его языком. Я целовал этот рот всего несколько минут назад, а потому новый посторонний привкус я почуял сразу, он был чужой, солоноватый. Мой собственный вкус. Но ничего тошнотворного в этом незнакомом оттенке не было. Холмс словно прочитал мои мысли и подтвердил:       — Вы сладкий…       Я лишь сильнее прижал его к себе и целовал, целовал, целовал, восполняя все те недополученные им по моей вине поцелуи.       Когда мы наконец смогли расцепиться, то поняли, что похолодало. Солнце клонилось к горам, и здесь, на открытой всем ветрам возвышенности воздух быстро остыл от дневного тепла. Мы зябко поёжились без согревающих объятий друг друга и, не сговариваясь, стали одеваться. Обуть моего дорогого возлюбленного на сей раз мне не удалось; пока я прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину, Холмс словно опытный вояка, поднятый по тревоге, оделся, обулся, при этом ворча, что мы тут как тетерева на токовище, и брать нас можно голыми руками. Пока я шнуровался, он успел сбегать за лошадью, которая убрела прочь от тропы и на свист не возвращалась. Я в это время сорвал один цветок крокуса и спрятал его в свою записную книжку. Мой друг посмеивался над подобными сантиментами, хотя я уверен, что и ему не чужда подобная лирика, но он словно отрок — хочет казаться взрослее, мужественнее и твёрже, чем есть на самом деле.       Покидать белоснежную поляну, изрядно помятую нашими нечестивыми телами, было жаль, но впереди нас ждало ещё много других приятностей, потому, окинув прощальным взором благословенное место, мы направились далее.