Научи меня прощать

Где Артем, я уже и не знаю. Под последние аккорды, под его надломленный голос я надрался так, что лучше бы мне отправиться прямо сейчас домой. Финальной песни не будет, солист ушел со сцены. Очень ожидаемо. И я судорожно думаю, где он сейчас может быть. В этом клубе мы тусим вот уже почти четыре года. Каждый закуток здесь известен, каждый бармен и админ уже как родные, да и мы здесь все равно что дома. Поэтому, как посвященному во внутреннюю жизнь заведения, мне известны некоторые особенные места, такие как туалет для персонала в правом крыле за чилаутами, где можно позвонить в тишине, нюхнуть, ну или потрахаться. Не мне одному известно это место, и вопреки всем доводам затуманенного, но все еще функционирующего рассудка, ноги несут меня именно туда. Минуя чилаутский кумар, я попадаю в узкий коридор, вдоль стен которого стоят сосущиеся парочки, поворот налево, и толкаю дверь с табличкой «Только для персонала». Закрыто изнутри. Но опыт не пропьешь. Испытывая судьбу, костяшками пальцев отбиваю наш условный стук. Как по волшебству она распахивается, и, будто в пропасть, я делаю шаг вперед. Щелчок замка, и мы заперты в тесном пространстве. Синие глаза напротив сейчас еще больше. Он смотрит затравленно, обиженно. Я понимаю, что последнее, чего он ожидал, так это услышать этот наш условный стук. Он дышит рвано, и только спустя пару минут, когда глаза привыкают к приглушенному освещению, на мраморной стойке рядом с раковиной я вижу небольшое карманное зеркало, на поверхности которого сформированы две неровные дороги белого порошка. Он держит в руках банковскую карту, и уже нет сомнений, чем он тут занимался. Протягивает мне прямоугольник пластика, предлагая разогнаться. Сжимаю с силой тонкое запястье и завожу ему за спину руку, выходит грубо, как обычно, как у нас это и бывает. Расстояние между лицами в пару сантиметров, я уже чувствую тепло его губ, чувствую биение его сердца. Запах. Его запах снова проникает под кожу. Злости больше нет, лишь обида на себя и привычное осознание одержимости — мне так сильно его не хватало. Так сильно, что я не мог об этом думать. И сейчас все, что я гнал от себя, все заблокированные мысли всплывают и кружатся в голове дьявольским хороводом. — Не нужна мне наркота. Я тебя искал. Вкус его губ, жадный горячий рот, его тепло, его свет. Он шепчет что-то, не успевая отвечать на поцелуи, и на периферии сознания я разбираю четко только свое имя. Все повторится, я знаю, все уже повторяется. Он виснет на шее, намертво вцепившись мне в кофту, он всхлипывает и прижимается так крепко, что кажется, воздух вокруг начинает потрескивать от разряженного электричества. — Не надо, Поль. Не плачь, — пытаюсь высушить губами его слезы. Я чувствую, даже знаю, он уже боится нашего расставания, но я хочу, чтобы именно сейчас он не думал об этом, хочу, чтобы просто был со мной эти несколько десятков минут. Хочу, чтобы время остановилось. — Не плачь, Поль... Все хорошо. Нервными руками я развязываю шнурок на его штанах и тяну вниз мягкую ткань. Жадно ощупываю плоский, сейчас даже впалый живот, бедра. Маленькая, круглая задница уже в моих руках. Тянусь к своему ремню, он пытается мне помочь поскорее расстегнуть его, но я лишь разворачиваю его к себе спиной. В зеркале напротив наши бледные лица. Его неправдоподобно синие глаза и тонкие ключицы в вырезе черной кофты — мой фетиш. Убираю светлые волосы на одну сторону, открывая шею. «Красивый мой мальчик, желанный мой…» Прохладные ягодицы все сильнее трутся о мой член, его спущенные до щиколоток штаны почти не мешают, мало что может отвлечь меня сейчас. И тут понимаю: — Смазки нет. — Ты знаешь, что делать, — он лишь сильнее прогибается, отставляя бедра, хуй пружинит о его кожу. Я вижу, как в зеркале его член касается мраморной поверхности, вижу острые косточки его бедер, коротко остриженный лобок… — Только резинка, — мой влажный от слюны палец уже нашел узкую дырку между его ягодиц и, водя по окружности, пытается проникнуть внутрь. Поль упирается затылком мне в плечо и шепчет: — Давай без резинки, я чист. Следы моих зубов на его шее, как красноречивое выражение моего недоверия. А так хочется верить, я бы продал душу дьяволу, чтобы вернуть все назад, до момента его измены, до того, как наши жизни станут изломанными, перекрученными и уродливыми. Больше всего на свете я хочу вернуть того чистого и светлого парня, которого так сильно любил, я хочу все исправить… Пряча лицо в его волосы, я пытаюсь не думать о том, сколько раз за гастроли его имел тот бугай, что подошел к нашему столику, или барабанщик, или гитарист, менеджер, режиссер по свету, доставщик пиццы… Я нагибаю его над раковиной, рука проникает между ног, сжимает яйца, и, поднимаясь, снова кружу по кольцу мышц, он раскрывается сам навстречу моим движениям. Видимо, хочет так сильно, что готов уже принять целиком. Палец входит легко, почти сразу добавляю второй и вижу в зеркало, как кривятся тонкие брови, он закрывает глаза и кусает губы, рукой гладит мой затылок, тянется за поцелуем. — Хочу тебя без гондона… Никит, пожалуйста. Я проверялся недавно. Его узкое, маленькое тело плотно сжимается вокруг моих пальцев, пульсирует и дрожит, он встает на носочки подставляясь, его член прилип к животу, я вожу пальцами по окружности внутри, в радиусе центра его удовольствия и спускаю между половинок на красную, растянутую дырку. Он дергается от моего стона, на лице читается непонимание, светлые ресницы обиженно хлопают. Могу поклясться, он готов расплакаться от досады, как ребенок, которого раздразнили леденцом. Найдя в зеркале его взгляд, шепчу: «Ты же хочешь без резинки», — кусая мочку, и размазываю сперму по его коже, снова проникая в него, но уже влажно, и от мысли, что моя сперма у нас вместо смазки, у меня снова каменеет. — Не хочу, чтобы тебе было больно, — знаю, на меня это не похоже, обычно я деру его, как он того заслуживает. Но сейчас все по-другому, я действительно соскучился, и передо мной сейчас тот самый Поль — моя первая школьная любовь. Приставляю головку к его эластичному отверстию и медленно всовываю. Хриплые стоны рвутся из легких, он подается назад, пытаясь за раз принять меня полностью. — Дурак, — шепчу хрипло. Сжав бедра, останавливаю толчок. — Тебе же больно. Но он будто не слышит, едва не соскальзывая с члена, тут же резковато насаживается, и я полностью… Полностью погружаюсь во влажную, горячую глубину его тела. Голова идет кругом от наших стонов. Его член в моей руке — твердый и горячий. Пальцы сжимают горло, он трахается как в последний раз, будто перед концом света, не дает отстраниться, хватается за мои руки, прижимается спиной все плотнее. Стонет и шепчет: — Я все это время по тебе скучал, — трется щекой о мою щеку, а потом мое имя летит с его губ в сотый раз. И мне так больно от его голоса, от его признаний, потому что хочется сказать то же в ответ, но я не даю себе переступить эту грань. Обхватив его за плечи, я кончаю, рвано вздрагивая. Он дает мне прийти в себя, останавливается, поигрывая мышцами вокруг моего члена, и преданно ждет, когда я помогу и ему, но едва ладонь опускается вниз, плотная головка в моей руке моментально становится влажной. Он кончает долго и сладко под мои ускоренные толчки, его хриплое дыхание становится стонами, и приходится зажать ему рот, чтобы не спалиться окончательно. Светлые волосы на моих плечах, моя рука на его лице, другая — между его ног. Трудно не целовать его, трудно на него не смотреть. Во мне это больное чувство еще со школы, как будто ничего не заканчивалось. Когда вижу его, когда мы так близко, не могу себя контролировать, сказать "нет" язык не поворачивается. Целую горячие, сухие губы, пока он приходит в себя, обнимаю крепко, чтобы в следующее мгновение снова отпустить навсегда. Целую и прощаюсь, а боль в груди все сильнее, но оно того стоит: риск быть застуканными, предательство любовника и тяжесть наших отношений — все это стоит коротких минут нашей близости — валюта, на которую я поменяю что угодно. — Люблю, — шепчет он. — Ненавижу. — Никит… Я уезжаю. — Гастроли? — Нет. Насовсем. — В смысле? — Возвращаюсь домой. — А он у тебя есть? — Я улетаю в Париж на следующей неделе. Я больше не вернусь. Беру в ладони его лицо, смотрю с минуту, не веря, и целую. — Тогда прощай. — Если ты скажешь, я останусь. Я все брошу. Буду лишь с тобой. Только твоим, как мы всегда и хотели. — Слишком поздно. Ты улетай. Тебе там будет лучше. Я знаю, всегда это знал. — Я люблю тебя. — Никогда не понимал за что. — Потому что ты — это ты. Я люблю тебя, Никит. Не отпускай меня, прошу. Не дай мне улететь. — Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Там ты будешь счастлив. Там твое место. Не здесь, не в России и уж точно не с неудачником, вроде меня. Ты заслуживаешь большего, поверь, так будет лучше, — я целую последний раз и выхожу. В тусклом освещении коридора ярким пятном в глаза врезается лицо Артема. Он ждал под дверью, должно быть, всё слышал. — Я домой. Ты едешь? На молодом личике сквозь гримасу боли проступает недоумение. Мне плевать. Иду к выходу. Вот и свежий воздух, пальто нараспашку, а мне все еще нечем дышать. Ловлю такси. В последний момент чья-то рука не дает мне захлопнуть дверцу, он садится рядом со мной на заднее сиденье. — Отлично. Поехали, — говорю и называю адрес. — Ты мне хоть что-нибудь объяснишь? — спрашивает Артем. — Потом… Может быть. Больше мы не говорим друг другу ни слова до самого дома.