Научи меня прощать

Дежурство подходило к концу, когда поступил еще один вызов. — Блядь. Ну, почему? — взмолился фельдшер. — Не ной. Поехали, — я отставил чашку с кофе на пост медсестры и пошел к лифту. У входа на станцию уже стояла наша «скорая». — Значит так: парень, двадцать два года, сердечный приступ, причины не ясны, — повторил суть вызова главный бригады. *** Большой загородный дом, по объездной домчались за пятнадцать минут. Нас встретила женщина, как я понял, домработница. — Что случилось? — спросил главный. — Вам все хозяин объяснит, — тон ее показался мне странным — то ли страх, то ли стыд, то ли все вместе. Отводя глаза, попросила следовать за ней. Нехорошее предчувствие, возникшее еще в машине, усилилось. — Где пациент? — поинтересовался Николай Игоревич у встречающего нас хозяина. Мужик в распахнутом, шелковом халате, стоял на лестнице, нервно потирая руки. — Следуйте за мной. Мы идем по коридору, как всегда, быстро, но в этот раз мои руки нервно подергивает, потому что кажется, я узнал хозяина дома. Он встревожен слишком сильно, и движения его тоже нервные. И уже до того как мы входим в комнату, в сознании все проясняется, и кристально-чистый ужас охватывает меня. Ведь хозяин дома тот самый амбал из клуба, с которым был Поль в нашу последнюю встречу. Все так по-уродски совпадает. Этот кретин мог развлекаться в своей загородной вилле с кем-то другим, но я уже знаю наверняка, кого увижу в следующее мгновение. Заходим в комнату, и сразу в нос шибает запах спермы и крови, вычурный интерьер в стиле Маркиза де Сада почему-то совсем не удивляет. На большой кровати с резной металлической спинкой, изображающей совокупление античных божеств, поверх черного постельного белья, весь перепачканный кровью, лежит белый, как снег Поль: взмокшие волосы прилипли ко лбу, кожа блестит, будто водой облили. На нем лишь едва натянутые черные джинсы, я замечаю, что ширинка расстегнута, белья там нет и в помине. Руки небрежно раскинуты, глаза подкатились так, что видны лишь покрасневшие белки, светлые волосы, грудь, лицо - всё в крови. Замечаю кожаные петли по углам кровати , уверен, если открыть вон тот, встроенный в стену шкаф, то пристрастия хозяина лишний раз подтвердятся. Только делать этого совсем не нужно — тут и так за милю тянет прервавшейся Сессией, начиная от вида хозяина, заканчивая следами на теле Поля. — Без сознания, зрачки расширены, нарушение ритма, слизистые сухие, кожные покровы мокрые и горячие. Похоже на стимуляторы. Что он употреблял? — врач повышает голос и смотрит на хозяина. — Ничего запрещенного, — мямлит бугай. Раскинувшееся на кровати тело начинают бить судороги, нижняя челюсть дрожит — предвестники комы. Рядом на тумбочке все то же карманное зеркальце, только сейчас на нем нет двух толстых дорог кокса, лишь белые крупицы. Врач натягивает манжету тонометра на худое, белое плечо Поля и, вставив в уши фонендоскоп, быстро меряет давление. — Гипертонический криз. Давление двести двадцать на сто восемьдесят. Кровь поэтому, сосуды носа не выдерживают, — а это означает, что сосуды мозга тоже могут дать слабину. — Что он принимал?! — уже орет врач. — Кокаин, — говорю. Николай Игоревич смотрит вопросительно. — Он принимал кокаин, — беру в руки зеркало и показываю белые крупицы. — Это ни о чем не говорит. — Я его знаю. Теперь взгляд скептический, он раскрывает дежурный чемоданчик, спрашивает: — Со стажем нарик? — Стопроцентно утверждать не берусь, но думаю — уже да. — Понятно. Значит, говоришь, кокаин? — Он самый, — знаю это наверняка, потому что знаю о нем все, потому что раньше частенько вместе вдалбливался, только со мной он никогда не терял контроль, не хапал больше положенного. А здесь все, как на ладони. Я смотрю на хозяина и думаю, что было бы если бы он испугался и не вызвал скорую? Смотрю на широкие плечи, раскачанные до уродства руки, на круглый, проступающий сквозь ткань халата живот. — Не верится, что Поль получал огромное удовольствие от этих встреч. Тем временем врач затягивает жгут выше сгиба локтя, внутривенно колет магнезию, чтобы купировать криз. Я рассматриваю его, пока главный следом так же струйно вводит лазикс. На худом теле явные синяки и ссадины, совсем свежие - как на запястьях, так и на щиколотках ровные багровые кольца. Чем именно они занимались? В голове выстраивается картинка, и подступающая тошнота не заставляет себя долго ждать. Больше не смотрю в сторону амбала, потому что если гляну на него еще раз, то сорвусь. Одно дело знать, что Поль с кем-то трахается, что меняет мужиков, как перчатки, и совершенно другое увидеть всю кухню изнутри. Я не хочу этого знать, никогда не стремился влезть так далеко в его сраную личную жизнь. — Катетер поставим по дороге. Забираем, — голос Николая Ивановича прерывает в моей голове диафильм из грязных картинок. Амбал не протестует, молчит. Я думал, будет упираться, и готовился уже ему втащить. С фельдшером мы идем к машине за каталкой. Когда я возвращаюсь, Поль все еще без сознания, но судороги прекратились. Он что-то бормочет про насекомых и червей под кожей. — Глюки, — констатирует Николай Иванович, откладывая тонометр. — Смотри, студент, и учись. Вот, — он поднимает его руку и показывает красные следы от ногтей на коже, — подобные расчесы у токсикологических называются «кокаиновые клопы», судя по всему, его уже давно ломает. Давление падает: уже сто шестьдесят на сто, — так же безучастно произносит главный. Уровень стресса зашкаливает, но я вместе с фельдшером перекладываю Поля на каталку. Худые плечи перепачканы кровью, как и волосы, как и руки. Я смотрю на все, стараясь не думать, что это «мой Поль» - так нас учат в универе, но не получается абстрагироваться: его лицо слишком близко, чтобы делать вид, что я его не знаю, что он чужой, просто пациент. Мы выкатываем его на улицу, идет дождь, и холодный ветер пронизывает до костей. Я поправляю на нем одеяло, пока фельдшер забирается в машину. И слышу вдруг совсем тихое, будто ветром принесенное: — Никит… Смотрю на него — глаза все еще закрыты. Наклоняюсь чуть ниже: — Я с тобой, не бойся. Мы грузим его в машину, я забираюсь следом. — Студент, поедешь на переднем, — говорит следом забирающийся врач. — Нет, я с ним останусь, — сажусь рядом на встроенное в борт машины сиденье. Николай Иванович, как мне кажется, раздраженно вздыхает. — Витя, налей ему кофе из термоса, — обращается он к нашему фельдшеру. - И коньяка плесни, там, за сиденьем, бутылка. Я получаю в руки чашку, металлические стенки обжигают кожу. Машина едет вот уже как пять минут. Врач ставит Полю капельницу с физраствором. — Друг твой, что ли? — интересуется, наконец. — Да. — Походу, близкий, — слышу иронию в голосе, насмешку. Видимо, мой ответный взгляд дает все понять, потому что Витя извиняется и закуривает в открытое окошко. — Все хорошо будет, не переживай, — чувствую, как плечо сдавливает твердая рука. — Все хорошо, Никит. Мы вовремя приехали, — не верится, что Николай Иванович может ТАК разговаривать. Мое лицо ничего не выражает: ни радости, ни боли, лишь жжет в глазах, я чувствую, как они наполняются. Не моргать, «не эмоционировать на работе», — вспоминаю инструкции. Достаю пачку из пижамы, выбиваю сигарету, меняюсь местами с Витей, делаю глубокую затяжку, выпускаю дым в окошко. И все же, закрыв глаза, чувствую по щекам влажные дорожки. Поль едва дышит, но я его слышу. Совершенно точно кто-то там, наверху, изо всех сил сопротивляется нашему расставанию, и этот кто-то не гнушается методами.