Научи меня прощать

Раннее утро. Белые стены палаты, больничная койка. Он вздыхает и открывает глаза. Я не ушел, сижу рядом в кресле, услужливо предоставленном мне персоналом, вытянул на тумбочку ноги, спина совсем затекла, но уехать домой я просто не смог. Знал прекрасно, как страшно ему станет, когда он придет в себя и не поймет, где находится. Знал и поэтому не хотел, чтобы он себя еще и брошенным чувствовал. Потерянный взгляд полыхает тревогой, когда наталкивается на меня. — Лежи, не вставай. У тебя капельница в вене, — осторожно надавливаю на плечи. Он послушно ложится обратно. — Думал сон. Думал, снова глючит. — Нет, — слышу свой треснувший голос. — Сколько я здесь? — Эту ночь. Сажусь обратно, собираясь уже откинуться на спинку кресла, но он не дает, берет меня за руку и, как ему кажется, крепко сжимает в своей. На самом деле, мне ничего не стоит высвободиться, но я позволяю ему держать мою руку. Слезы катятся по белым, как бумага, щекам. — Я урод, да? Ты, наверное, меня презираешь? Что я могу сказать? Я сам был перепуган до смерти, а сейчас пребываю в шоковом состоянии. Из головы не идет ночная круговерть: страшный дом, убийца в халате, кровища и бьющийся в судорогах пацан, который, сука, бесконечно мне дорог. —  Главное, что жив. — Значит, точно презираешь. — Ты давно так подсел? — Не помню, не знаю… Не устраивай допрос. Он хочет повернуться, но шипит от боли. — Что это? — трогает себя между ног. — Катетер. Тебе вводят мочегонные, чтобы снизить интоксикацию. — Бля… И ты видел меня таким… — он бы покраснел, если бы мог, я знаю. — Скажу больше: я его ставил, и поверь, это не самое страшное, что случилось вчера. Он закрывает глаза, устало сглатывает, я вижу как движется кадык, как дерганными пальцами он накрывает лоб. Стыдно стало, знаю, что стыдно. — Что ты делал там? — спрашиваю осторожно. Неприятная тема затронута, он молча смотрит в стену, игнорируя вопрос. — Почему не улетел? — Не получилось, — теперь на меня, с укором. — У меня контракт, я не могу уйти из группы, поэтому пришлось остаться. Я не знаю, о чем сейчас можно спрашивать, а о чем лучше промолчать. И его напрягает затянувшаяся пауза.  — А ты бы хотел, чтобы я свалил. Думал, избавишься от меня, наконец, а не вышло, я все еще порчу тебе жизнь… — снова слезы, сквозь кривую улыбку. — Несешь чушь. — Я знаю, ты мечтаешь, чтобы я свалил, чтобы оставил тебя в покое, чтобы… — Поль… — звучит неуверенно, потому что все диаметрально наоборот. Он же думает иначе и продолжает яростно меня обвинять. Откуда только силы злиться? — Лучше б я сдох, — цедит сквозь зубы. — Заткнись! — я выдергиваю руку из его холодных пальцев. — Не будь лицемером — если бы меня не откачали, ты бы наконец освободился, и мы оба знаем, что это правда. — Кретин тупой, малолеткой был, малолеткой и остался. Неужели не понятно? — теперь уже я в ярости и понимаю, что лучше бы промолчал — уголки его рта ползут вниз, губы дрожат, он обижается как-то по-детски, так, как может только он. — Что я должен был понять? — эти слезы не прекращаются. Я наклоняюсь низко, почти ложусь на него и шепчу в подушку за его плечом, потому что в глаза такое говорить мне очень трудно. — Я не хочу от тебя «отделываться». И не хотел, чтобы ты улетал и чтобы был с кем-то, кроме меня, тоже никогда не хотел. Но я хочу, чтобы ты жил… нормально, чтобы стал, наконец, счастлив. А вместо этого ты… Ты напугал меня, Поль, очень сильно напугал. До смерти. Понимаешь? Чувствую на шее его руку, пальцы дрожат, осторожно перебирая волосы. И от этих ощущений меня уносит туда, где всегда солнечно и тепло. За что мне такое? Почему вопреки здравому смыслу все еще продолжаю любить его? Почему я не могу просто взять и забыть? Зачем до сих пор наизусть помню его номер, знаю в лицо каждого любовника, как и каждую родинку на его теле. Знаю, что утром его способен разбудить только чай с бергамотом и лимоном, а в самом страшном кошмаре я оставляю его одного в том овраге. — Поцелуй меня, — шепчет. — Если не врешь, поцелуй. Приподнимаясь, смотрю на него. В глазах снова предательски жжет, но как-то не до этого. Глажу пальцами холодную щеку, стираю слезы с мокрых, потрескавшихся губ. — Вконец охренел, да? — едва улыбаюсь, но этого достаточно, чтобы вызвать ответную улыбку. Болезнь с его лица стерла лет пять — сейчас совсем пацан пацаном. — Поцелуй, — это гипноз какой-то. — Спаси, как всегда спасаешь. Знаю, что не должен. Что мне будет только хуже, но, вопреки инстинкту самосохранения, все же накрываю его губы своими. Он всегда был отличным манипулятором, только сейчас дело не в этом — я сам хочу его целовать, а еще забрать с собой и, заперев на замок, выбросить ключ. Целую нежно - нежнее просто не умею. Он позволяет мне вести. Я вижу, как он сводит брови, на лице гримаса боли, но не отпускает, лишь поцелуй становится глубоким. И вот та грань пересечена — поцелуй поддержки превращается в настоящую прелюдию: у меня встает, и Поль тоже шипит уже от настоящей боли. — Что? — Бля… катетер, — он держится рукой за член. — Потому что нечего тут… устраивать, — я отстраняюсь и больше не прикасаюсь, чтобы возбуждение прошло. — Это можно как-то достать? — Да, сейчас. — Нет, только не ты. Позови сестру. — Прикалываешься? Чего я там не видел? — Ничего, отвали. Сказал же, нет! — тон серьезный, даже очень. Обычно он мне все разрешает. — Ладно, ладно, сейчас позову кого-нибудь. Ей-богу, как маленький. Он окликнул меня уже у двери. — Никит, а мне долго здесь лежать? — Это уже отдельный разговор. Вернусь — обсудим.