Научи меня прощать

Он провалялся три дня, не подавая признаков жизни, только по ночам просыпался весь в слезах. Я включал свет, подавляя желание, обнять его крепко, потому что его пугали неожиданные и резкие прикосновения, даже мои. Поэтому я просто брал его за руку и подавал уже приготовленный с вечера стакан воды. Без слов он осушал его и, вытирая слезы, отворачивался, чтобы снова попытаться заснуть. Я же уже больше не мог сомкнуть глаз — так и лежал до утра, все думая о том, что же дальше… Слова Поля «сам виноват» в контексте разговоров о случившемся совсем не успокаивали, даже злила та обреченность, с которой он принял обстоятельства. Был ли он виноват? Объективно — да, но по своим личным внутренним суждениям, я понимал, что нет — вины его в случившемся для меня не было. То, что Глеб — подлая тварь, то, что он воспользовался психической нестабильностью и не способностью к самозащите своего бывшего любовника — это я понимал куда отчетливее. Но винить Поля, наблюдая его состояние после случившегося, понимать, как ломал себя, заставляя собираться: натягивал куртку, открывал дверь, а потом переставлял ноги по направлению к месту собственной казни — самостоятельно, мотивированно… Нет, винить за это слишком даже для меня. Поль был странным, это знали все — экзальтированным, непосредственным, дерзким в своей непохожести на других. Но Поль никогда не нёс в себе угрозы, он был безобидным и беззащитным настолько, что, как мне казалась, многих в нем именно эта виктимность и привлекала. Глеб знал о его наклонностях, о его неспособности рационально мыслить в стрессовых ситуациях, не мог не знать. У него было достаточно времени и возможностей, чтобы успеть понять особенности его характера, чтобы выявить слабости, на которых можно сыграть в нужный момент, и он сыграл. То, что сделал Глеб, как легко сломал все, что мы так неумело пытались выстраивать, то, что было личным, неприкосновенным… И как итог всему - сломался Поль. Сейчас со мной, дома, в относительной безопасности, но все же раздавлен. Сказал вчера за поздним ужином, как бы между прочим, что в ужасе от того, как кто-то всё-таки пробрался в наше личное, казалось бы, неприкосновенное счастье, и если не разрушил его полностью, то попытался, наследил, да так, что грязь эта не скоро еще отмоется. «Счастье» — вот как называл он то больное и непонятное, что сложилось между нами в этот раз. Я зациклился на этой фразе. Такое нельзя прощать, я не мог, но все же, здравый смысл подсказывал, что, по всем законам логики, во избежание больших траблов Глеб должен оставить нас в покое. Так я думал, успокаивая себя мыслью, что с него хватит, что хватит и с нас, до тех пор, пока кое-что не случилось снова. *** Прошло немногим больше двух недель после устроенного для меня «представления». В последствия погрома я особо не вдавался: знал лишь, что говорили в новостях, освещая подробности ведения расследования по делу о «терроре в гей-клубе». Сначала преступление квалифицировали как карательную акцию над секс-меньшинствами, но так как число жертв нападения было незначительным, после установления личностей пострадавших выдвинули версию о заказном характере преступления, целью которого было убрать влиятельного конкурента и замаскировать всё под акт гомофобной ненависти. Краснолицый стал главным героем этой истории, выяснилось, что он является одним из высокопоставленных хренов и занимает не мелкий чиновничий пост. Шумиха в прессе по поводу раскрывшейся «греховной» сущности слуги народа утихать не собиралась, и на фоне скандальной заварухи участие Глеба в этой истории почти не осветили, а впоследствии про него вообще забыли и упоминали изредка вскользь. Мы немного успокоились, решив, что трогать нас уже никто не будет в свете проблем, обрушившихся в прямом и переносном смысле на головы обидчиков Поля. Но, как выяснилось, Глеб успокаиваться не собирался, как и прощать вторжение. Поздно вечером, возвращаясь из универа, подходя к подъезду, я увидел странную картину. Кто-то выталкивал из раскрытой настежь двери что-то объемное, дрожащее и пушистое. В темноте было не разобрать, что именно тащит человек, но подойдя ближе, я узнал в парне Поля, а в руках у него было не что иное, как большой, едва ли не в человеческий рост, похоронный венок. — Это что? Поль, не обращая на меня внимание, продолжал тащить траурный атрибут, декорированный живыми цветами, к мусорным бакам. — Поль, — лишь когда я взял его за руку, он остановился и посмотрел на меня. Глаза припухшие — я уже не помнил, когда видел последний раз его не зареванное лицо. У нас и дня не обходилось без слез, и сегодняшний не стал исключением. Я забрал венок из его дрожащих рук: живые лилии были холодными, как змеиная кожа, и запах от них исходил свежий, насыщенный и дурманящий. Поль сморгнул слезы и, утерев тыльной стороной ладони нос, ответил: — Прислали сегодня. Предупреждение. — Нам прислали? — Да, стояло у двери, когда я выходил в магазин. — Почему решил, что нам? — Ты прав, не нам, мне… — он достал из кармана фотографию. — Вот, приколота была к цветку. С черно-белого снимка на меня смотрело улыбающееся лицо Поля, обрамленное черной траурной рамкой с линией, отсекающей правый угол, как на фотографиях умерших. — Совсем охренели, что ли?! — единственное, что мог я сказать. — Он не отстанет, да? — Он? — Глеб. — Почему думаешь, что это Глеб? — Лилии. Он всегда дарил мне лилии. Знал, что я люблю их. — «Дарил», значит? Я поднял глаза от страшного снимка. Поль стоял, обхватив себя руками. Во взгляде читались обреченное понимание и страх. — Скажи, он всерьез любил тебя? Поль неуверенно пожал плечами: — Не знаю, — так же неуверенно прозвучал и его голос. — Зато я знаю. Он тебя любил, и, похоже, до сих пор любит. Точнее наоборот. Как там говорится: от любви до ненависти… — Что теперь будет? Я притянул его к себе за руку, только сейчас понимая, что на нем надета тонкая домашняя кофта. — Ты чего так вышел? — не зная, что ответить, я обнял его крепче, прижимаясь губами к виску. — Они грохнут меня? Серьезно? — ответил вопросом на вопрос, неуверенно цедя слова мне в плечо, сам в них не веря. — Никто тебя не тронет. Верь мне. Пошли. *** В квартире первым делом я достал спортивные сумки. Поль смотрел, как я мечусь, вынимая из ящиков вещи. — Где твой паспорт? — Что ты делаешь? — Собирайся, мы уезжаем. — Куда? — Подальше отсюда. Хватит, шутки кончились, нужно решать проблему конкретно. — И у тебя есть план? — Был. Всегда. Запасной вариант. Только вот думал, не дойдет до этого. Помоги мне, — я подал ему сумку, но Поль не взял ее, просто смотрел куда-то невидящим взглядом. — Все так серьезно? — Даже не хочу это проверять. Лучше перестраховаться. — Думаешь, это поможет? — он швырнул сумку на пол. В голосе зазвучали истерические нотки. — Мы же не сможем вечно бегать от них, когда-нибудь все равно придется вернуться. Я подошел близко: — Послушай, пустыми разговорами и паникой делу не помочь. Просто без суеты собери свои вещи. По дороге я все расскажу. Только, пожалуйста, не теряй голову, ты мне нужен, понимаешь? Нужна твоя помощь, один я не справлюсь. Поль… Никто ничего плохого тебе больше не сделает. Я обещаю, только помоги мне. Ладно? — кажется, слова подействовали, паника в глазах понемногу рассеивалась, и из мутно-серых они стали, как обычно, прозрачно-голубыми. — Вот и хорошо, — я поцеловал его осторожно, беря в ладони лицо. — Пойми: без тебя меня не будет, поэтому считай, мы сейчас вдвоем спасаемся, и в твоих руках моя жизнь. — Я понял… Хорошо… Прости… Я сделаю, что скажешь. — Найди свои документы и собери теплые вещи. Чем быстрее мы уедем отсюда, тем лучше.